1. Как рубят деревья в Китае
В полумиле к северу от жилища Джо Данфера, как ехать от Хаттона к Мексиканскому холму, дорога ныряет в темное ущелье. Оно приоткрывается словно нехотя, точно хранит тайну, которую расскажет во благовременье. Въезжая в него, я всегда осматривался: а вдруг это время уже пришло, и я все узнаю. И если я ничего не видел, разочарования не чувствовал. Значит, еще не время, и на то, несомненно, есть свои причины. Рано или поздно тайна будет открыта — в этом я был уверен, так же, как и в существовании Джо, на чьей земле это ущелье находилось.
Я слыхал, что поначалу Джо задумал построить себе дом в дальнем конце ущелья, но потом отказался от этой затеи и возвел свое нынешнее двуединое обиталище — помесь жилого дома с салуном — на другом краю своих владений. Казалось, он хотел подчеркнуть, насколько радикально изменились его намерения.
Этот самый Джо Данфер — или, как все его называли, Джо Виски — был заметной фигурой в наших местах. Лохматый долговязый детина, лет около сорока, он весь порос волосами. Лицо жилистое, руки мосластые, а пальцы узловатые, словно тюремные ключи. Ходил он всегда пригнувшись, как будто вот-вот прыгнет и разорвет вас на куски.
Помимо той особенности, которой он был обязан своим прозвищем, мистера Данфера отличала еще глубокая неприязнь к китайцам. Однажды я видел, как он пришел в полное неистовство, когда один из его погонщиков позволил какому-то сомлевшему от жары азиату напиться из лошадиной поилки, находящейся в той стороне дома, где был вход в салун. Я рискнул было упрекнуть Джо за нехристианское поведение, на что он буркнул, что, мол, насчет китайцев в Новом Завете ничего не сказано, и уходя, выместил ярость на собаке, ибо собаки в Писании тоже не упоминаются.
Спустя пару дней я зашел к нему в салун и застал его одного. Я осторожно коснулся в разговоре его нелюбви к китайцам. К моему величайшему облегчению, его обычная свирепость куда-то улетучилась, и, казалось, он несколько смягчился.
— Вы, юнцы с Востока, — высокомерно сказал он, — слишком уж хороши для этих мест. Вы просто не понимаете, что к чему. Люди, которые чилийца от канака отличить не могут, горазды болтать о всяких там свободах для китайских иммигран тов, но если нужно драться за кусок хлеба со сворой поганых китаёз, то деликатничать не будешь.
И этот длинный бездельник, который наверняка и дня в своей жизни не проработал, открыл крышку китайской табакерки и большим и указательным пальцами захватил понюшку табаку размером со стожок сена. Усилив таким образом свою огневую мощь, он вывалил с возросшей уверенностью:
— Это не люда, а полчища жадной саранчи, и они еще сожрут все, что растет в нашей благословенной стране, вот увидишь.
Тут он ввел в бой свой резерв и, когда прочистил глотку, продолжил «воодушевлением:
— Был у меня один здесь на ранчо лет эдак пять тому назад. Ты послушай, может, чего поймешь. Я тогда жил плохо. Пил слишком много и пренебрегал своим долгом гражданина и патриота. В общем, взял я этого нехристя в повара. Но когда я уверовал и меня собрались выбрать в конгресс штата, тут-то я и прозрел. Спрашивается, что былое ним лежать? Выгнать? Тогда бы его нанял какой-нибудь другой, и, может быть, стал бы с ним плохо обращаться. Как я должен был поступить? Как бы поступил на моем месте всякий добрый христианин, особенно, ежели он новичок в этом деле и под завязку нагрузился проповедями о том, что все люди братья, а Бог нам всем отец?
Тут Джо умолк в ожидании ответа, но самодовольство, написанное на его лице, было каким-то деланным — как будто человек решил задачу, но сомнительным способом. Потом он встал и залпом выпил стакан виски, налил себе из непочатой бутылки, стоявшей на стойке. Затем продолжал:
— А кроме того, никчемный он был, не умел ничего, да и хамил вдобавок. Все они одним миром мазаны. Уж учил я его, учил, да все без толку. И после того, как я подставил ему другую щеку семижды и семь раз, я устроил так, чтобы его здесь больше не было. И чертовски рад, что у меня на это хватило мозгов.
Свою чертовскую радость, честно говоря, не показавшуюся мне убедительной, Джо тут же победно отметил очередным глотком.
— Около пяти лет назад я решил построить себе хибару. Еще до того, как эту построил, только на другом месте. И послал О Ви с Гофером, работал у меня такой чудной коротышка, валить лес. Конечно, я и не думал, что от О Ви будет много проку — с его-то сияющей, что твой майский день, рожей и черными глазищами. Просто дьявольские глазищи у него были, таких в нашей чащобе больше я не встретишь.
И Джо стал рассеянно рассматривать дырку в перегородке, отделяющую салун от гостиной, так будто она была одним из глаз, чей размер и цвет делали его слугу непригодным к выполнению своих обязанностей.
— Вы, слюнтяи с Востока, ничему не верите насчет этих желтых чертей! — выпалил он внезапно, опять начиная злиться, но как-то не слишком убедительно. — А я тебе скажу, что этот китаёза был самой упрямой скотиной окрестностях Сан-Франциско. Эта жалкая желтая дрянь со своей косичкой подрубала молодое деревце со всех сторон, как червяк обгладывает редиску. Говорил я ему, что так нельзя, терпеливо объяснял, как правильно рубить, чтобы потом валить в нужную сторону, но чуть отвернусь, — тут он отвернулся от меня, подкрепив демонстрацию еще одним глотком, — он опять за свое. Представляешь?! Пока смотрю на него — вот так, — и он уставился на меня мутным взором, в глазах у него, очевидно, уже двоилось, — этот желтый дьявол работает как надо, стоит отвернуться, — Джо встал и опять приложился к бутылке, — он снова за свое. Я на него смотрю с укоризной — вот так, — а ему. хоть бы хны.
Несомненно, мистер Данфер и на меня хотел поглядеть просто с укоризной, не более, во взгляд, который он на меня устремил, у любого невооруженного человека вызвал бы серьезнейшие опасения. Потеряв всякий интерес к его бессвязному и бесконечному повествованию, я встал, чтобы откланяться. Но не успел я сделать и шага, как он повернулся к стойке и с невнятным «вот так» прикончил бутылку одним глотком.
Господи, как он взревел! Словно погибающий титан! А потом откачнулся назад, как пушка откатывается после выстрела, и рухнул на стул, будто его, как быка, оглушили ударом обуха по темени. Сидит и с ужасом косится на стену. Проследив за его взглядом, я увидел, что дырка в стене и вправду превратилась в человеческий глаз, большой черный глаз, взирающий на меня безо всякого выражения, что было страшнее самой сатанинской ярости. Кажется, я закрыл лицо руками, чтобы не видеть этого наваждения, да и наваждение ли это было? Тут появился слуга, небольшого росточка белый, выполнявший у Джо всю работу по дому, — и чары рассеялись. Я вышел от Джо, всерьез опасаясь, не заразился ли я белой горячкой. Конь мой был привязан к поилке для скота, я отвязал его, сел в седло и дал ему волю. На душе у меня было до того погано, что я не заметил, куда он меня понес.
Я не знал, что и думать, в как всякий, не знающий, что думать, размышлял долго и безрезультатно. Единственным утешительным соображением было то, что наутро мне надо уезжать, и, скорее всего, больше я сюда уже никогда не вернусь.
Внезапно дохнуло холодом, я как будто очнулся и, подняв голову, увидел, что въехал в полумрак ущелья. День был удушающе жаркий, и переход от немилосердного, видимого глазу зноя, поднимающегося от выжженных полей, к прохладному сумраку, напоенному запахом кедров, наполненному птичьим щебетом в чаще ветвей, изумительно меня освежил. Я по-прежнему мечтал разгадать тайну ущелья, но, не увидев с его стороны желания пойти мне навстречу, спешился, отвел коня в подлесок и крепко привязал к молодому дереву. Потом сел на камень и задумался.
Я смело начал с анализа причин своего предубеждения против этого места. Разбив его на составляющие элементы, я сгруппировал их в полки и роты, потом, собрав огневую мощь логики, обрушился на них с укрепленных неопровержимых позиций под гром неотразимых выводов и оглушительный грохот общего интеллектуального штурма. Но когда моя мыслительная артиллерия подавила всякое сопротивление противника и уже еле слышно погромыхивала на горизонте чистых абстракций, поверженный враг оправился от поражения, молча выстроился в мощную фалангу и, напав с тыла, захватил меня в плен со всеми потрохами. Непонятно отчего, мне стало страшно. Я поднялся, чтобы стряхнуть с себя это ощущение, и пошел по заросшей узкой тропе, что вилась по дну ущелья вместо ручейка, о котором природа не сочла нужным позаботиться. Деревья по обе стороны тропы были обычными, ничем не примечательными растениями, с несколько искривленными стволами и причудливо изгибающимися ветвями, но ничего сверхъестественного в них не было. Посреди дороги валялось несколько камней, покинувших свои позиции на стенах ущелья, чтобы перейти на независимое существование на его дне. Впрочем, их каменное спокойствие не имело ничего общего с неподвижностью смерти. Правда, в тишине ущелья таилось нечто гробовое, и вершины деревьев таинственно шептались, колеблемые ветром, — но и только.
Я не думал как-то связывать пьяные откровения Джо Данфера с тем, что сейчас искал, и только когда я вышел на вырубку и начал натыкаться на поваленные деревца, меня осенило. Вот где Джо затеял строительство своей «хибары»! Это подтверждалось и тем, что некоторые деревья были подрублены со всех сторон явно никудышным дровосеком. Другие же были повалены по всем правилам, и у соответствующих пней была грубая клиновидная форма — здесь поработал настоящий мастер.
Расчищенная полянка была не более тридцати шагов в ширину. Сбоку виднелось небольшое возвышение — естественный круглый холмик. Кустов на нем не было, и весь он зарос буйной травой, а из травы торчал могильный камень.
Помнится, я нисколько не удивился этой находке. Я глядел на нее с тем же чувством, с каким Колумб, должно быть, взирал на горы и долины Нового Света. Прежде чем подойти к ней, я неторопливо закончил обзор окрестностей. Даже часы достал и старательно завел, несмотря на неурочное время.
Могила, довольно короткая и явно давнишняя, оказалась в лучшем состоянии, чем можно было ожидать в этом медвежьем углу; я даже приоткрыл рот от удивления, увидев клумбу с садовыми цветами, носившими следы недавней поливки. Камень в свое время определенно служил в качестве дверной ступеньки. На нем была высечена или, скорее, выдолблена надпись. Она гласила:
О Ви — китаец.
Возраст неизвестен. Работал у Джо Данфера.
Этот камень поставлен Джо Данфером
на вечную память китаёзе. И пусть он
послужит предостережением всем желтым,
чтобы хамили поменьше
Черт бы их побрал.
Славная была девчонка.
Не могу выразить, как я был поражен этой необычной эпитафией. Сухое, но вполне точное определение усопшего, беспардонное признание своей вины, кощунственное проклятие, нелепое изменение пола и общего тона — все говорило о том, что автор был столь же безумен, сколь и удручен этой смертью. Разгадку я нашел, раскапывать дальше мне не хотелось, и, бессознательно не желая портить драматический эффект, я круто повернулся и пошел прочь. Более четырех лет я не возвращался в эти места.
2. Тот, кто правит здоровыми быками, должен быть сам в здравом уме
— Нно... Пошел, хурда-мурда.
Таким странным образом ко мне обратился чудной человечек, который сидел на телеге с дровами, запряженной парой быков. Быки тянули телегу с легкостью, симулируя, однако, страшное напряжение, не способное, впрочем, обмануть их господина и повелителя. Поскольку возница взирал при этом прямо на меня, а я стоял на обочине, было не совсем понятно, к кому собственно он обращается: ко мне или к ним. Трудно было также сказать, в самом ли деле их звали Хурда с Мурдою и им ли предназначался приказ: «Пошел». Так или иначе, никто из нас команды не послушался. Отведя от меня взгляд, странный человечек вытянул Хурду с Мурдою по спине длинной палкой и спокойно, но с чувством сказал: «У, шкура чертова», — как буд то у них была одна шкура на двоих. Увидев, что он остался глух к моей просьбе подвезти меня и медленно, но верно проезжает мимо, я поставил ногу изнутри на обод колеса. Вращаясь, оно подняло меня на уровень ступицы, и уже оттуда, отринув церемонии, я залез на телегу и, пробравшись вперед, сел рядом с возницей. Он, однако, даже не посмотрел в мою сторону, а опять хлестнул свою скотинку, присовокупив следующий совет: «Поживей, дурачье поганое». Затем хозяин упряжки, вернее, бывший хозяин — мне начинало казаться, что теперь здесь все — мое, — обратил на меня свои большие черные глаза, показавшиеся мне почему-то неприятно знакомыми, отложил палку, которая, вопреки ожиданиям, не расцвела и не превратилась в змею, скрестил руки на груди и мрачно вопросил:
— Что ты сделал с Виски?
Напрашивался ответ. «Выпил». Однако в вопросе ощущался скрытый смысл. Да и в самом человечке было что-то такое, что отнюдь не располагало к шуткам. Поскольку я не знал, что отвечать, то попросту промолчал, чувствуя, что остаюсь под подозрением, а молчанием как бы признаю свою вину. Тут щеки моей коснулась прохладная тень, я поднял голову. Мы спускались в ущелье!
Не могу описать нахлынувшие на меня чувства. Я не был здесь с тех пор, как четыре года назад оно открыло мне свою тайну, словно друг признался мне в давнишнем преступлении, а я его подло покинул. Мне отчетливо вспомнился Джо Данфер, его отрывочные признания и маловразумительная эпитафия. Интересно, что же с ним сталось? Я резко повернулся и задал этот вопрос вознице. Не отводя взгляда от быков, он буркнул:
— Шевелись, черепашье семя! Он похоронен рядом с О Ви, на том конце ущелья. Хочешь посмотреть? Вас всегда тянет на то самое место... так что я тебя ждал. Тпр-у-у.
При этом возгласе Хурда с Мурдою, черепашье семя, остановилось как вкопанное. И не успел звук «у» заглохнуть в конце ущелья, как оно уже лежало на пыльной дороге, подвернув под себя все свои восемь ног, совершенно не заботясь о том, как это отразится на его «чертовой шкуре». Чудной человечек соскользнул на землю и зашагал вниз по ущелью, не соблаговолив обернуться и посмотреть, иду я за ним или нет. Я шел.
Было примерно то же самое время года и почти тот же самый час, что и тогда, когда я был туг в последний раз. Оглушительно трещали сойки, и деревья шептались так же тихо и таинственно. В сочетании этих двух звуков я уловил причудливое сходство с открытым бахвальством Джо и его загадочными недомолвками. Так же причудливо соединялись грубость и нежность в его, единственном литературном произведении — эпитафии.
В ущелье все вреде бы оставалось по-прежнему, кроме тропинки, которая почти полностью заросла травой. Однако, когда мы вышли на поляну, перемен оказалось предостаточно. Следы «китайской» рубки уже ничем не отличались от «меликансхих». Как будто варварство Старого Света и цивилизация Нового разрешили свои противоречия, придя в общий упадок. Впрочем, таков удел всех цивилизаций. Холмик еще существовал, но весь порос куманикой, которая, подобно гуннам, подавила и заглушила изнеженную траву, а гордая садовая фиалка либо сдалась под натиском своей лесной плебейки-сестры, либо просто выродилась. Новая могила была гораздо больше я длиннее старой. Рядом с ней та казалась еще короче. Старый могильный камень похилился и завалился вед сенью нового. Необычную надпись стало невозможно прочесть — ее скрыл слой листьев и земли. Новая эпитафия не обладала литературными достоинствами старой. Она была даже неприятна в своей грубости и краткости:
«Данфер Джо сдох».
Я равнодушно отвернулся и счистил листья с могилы язычника. Издевательские слова, явившиеся на свет после долгого забвения, обрели теперь некий драматизм. Мой провожатый, стоящий рядом со мной, словно бы еще посуровел. Мне даже померещилось в его облике нечто похожее на мужестве я гордость. Впрочем, когда он увидел, что я на него смотрю, он снова стал самим собой, и в лице его проявились черты нечеловеческие и неуловимо знакомые, отталкивающие и манящие. Я решился положить конец всем этим тайнам.
— Дружище, — спросил я, показывая на меньшую могилу, — этого китайца ухлопал Джо Данфер?
Человечек стоял, прислонясь к дереву, и смотрел то ли на зеленые верхушки, то ля на голубое небо над ними. Не опуская взгляда, даже не изменив позы, он медленно ответил:
— Сэр, это было убийство при смягчающих обстоятельствах.
— Значит, он все-таки убил его.
— Убил, еще бы. Кто ж этого не знает? Разве он сам в суде не признался? Разве приговор не гласил: «Смерть вследствие здорового христианского чувства, воспылавшего в груди белого человека»? И разве его за это не отлучили от церкви? А наши независимые избиратели не сделали его мировым судьей в пику святошам?
— А правда, что Джо убил китайца за то, что тот не умел или не хотел валить деревья, как принято у белых?
— Истинная правда. Коли уж и судебный протокол это подтвердил — стало быть, правда. А то, что я еще кое-что знаю, суду это ни к чему. Не меня тут хоронили, не я и речь над могилой говорил. А дело-то в том, что Виски ревновал ко мне.
Тут бедняга надулся, как индюк, и стал поправлять воображаемый галстук, глядясь, как в зеркало, в собственную отставленную ладонь.
— Виски ревновал к тебе? — повторил я с невежливым изумлением.
— Именно что так. А чем я плох?
Он приосанился, принял изящную позу и разгладил складки на своей потрепанной куртке. Затем, внезапно понизив голос, он очень тихо и задушевно продолжил:
— Уж как Виски жалел этого китаёзу, и сказать нельзя. Я один знал, как он к нему присох. Часа без него, подлеца, прожить не мог. Как-то пришел он на поляну, а мы с китаёзой баклуши бьем — он спит, а я вроде рядом лежу и у него из рукава тарантула вытаскиваю. Ну, Виски — за топор и на нас. Я-то увернулся, а О Ви крепко досталось — топором прямо в бок. Они покатился. Виски — на меня, глядь — а у меня на пальце тарантул повис. Тут-то он понял, какого дурака свалял. Отшвырнул топор, упал на колени рядом с О Ви, а тот дернулся в последний раз, открыл глаза — глаза у него точь-в-точь как мои были, — обхватил руками Вискину башку, притянул к себе и замер. Да ненадолго. По телу у него пробежала дрожь, охнул он и помер.
По ходу повествования рассказчик совершенно преобразился. Комические, вернее, саркастические нотки при описании этой сцены полностью исчезли, и я с трудом подавлял волнение. Этот прирожденный актер так меня заворожил, что все мои симпатии были на его стороне. Я шагнул к нему, чтобы пожать ему руку, но тут он широко ухмыльнулся и заключил уже со смешком:
— Когда Виски башку-то поднял — было на что посмотреть: волосы всклокочены, рожа белая, как полотно, одежу — хоть выкидывай, а он тогда щеголем ходил. Поглядел на меня и отвернулся: что, мол, с тобой считаться. Тут палец мой укушенный страшно заболел. Ударило мне в голову, и рухнул Гофер без памяти. Потому и на дознании не был.
— А чего же ты потом держал язык за зубами? — спросил я.
— Уж такой у меня язык, — ответил он. И больше на эту тему не сказал ни слова. — С тех пор Виски пристрастился к выпивке и все сильнее и сильнее ненавидел желтых, но я не думаю, что он стал счастливее, убив О Ви. И не больно-то об этом разглагольствовал, когда со мною был. Он распускал язык, только ежели находил благодарного слушателя вроде тебя, поганца этакого. Поставил он камень и выбил на нем надпись по своему разумению. Три недели выбивал — то так, то эдак — в промежутках между выпивками. Я свою за один день выбил.
— Когда Джо умер? — спросил я не слишком заинтересованно.
Его ответ меня совершенно потряс:
— А сразу после того, как я в дырку в стене посмотрел, гляжу, а ты что-то сыплешь ему в стакан, отравитель проклятый.
Опомнясь от поразительного обвинения, я был готов задушить наглеца, как вдруг меня осенило. Я все понял. Устремив на него пристальный взгляд, я спросил как можно спокойнее:
— Скажи, а давно ты сошел с ума?
— Вот уже девять лет, — взвизгнул он, выбросив вперед сжатые кулаки. — Девять лет, как этот скот убил женщину, которая любила его больше, чем меня, а ведь я следовал за ней из самого Сан-Франциско. Он выиграл ее там в покер. Я заботился о ней, когда этот подлец, которому она принадлежала, стыдился признать ее и дурно с ней обращался. А потом ради нее я хранил его тайну, покуда он сам ею не подавился. И когда ты отравил его, я выполнил его последнюю волю — похоронил рядом с ней и камень в головах поставил. И больше никогда не приезжал на ее могилу — не хотел его здесь встретить.
— Гофер, бедняга, он уже умер.
— Потому-то я его и боюсь.
Я довел его обратно до быков и пожал ему руку на прощание. Вечерело. Я стоял на обочине в сгущающихся сумерках и глядел вслед удаляющейся телеге. Вечерний ветер донес до меня звуки палочных ударов и крик:
— Нно! Пошел! Божьи одуванчики!