— Разрешите мне?..
С этими словами незнакомец аккуратно снял нагар со свечей. Свет залил его всего, от шляпы до небольших изящных башмаков.
Приятный человечек! Я почувствовал к нему искреннюю симпатию.
Он был одет в камзол из полосатой тафты с помпонами, шитьем и блестками и в сатиновые огненно-красные штаны. На голове красовался муаровый цилиндр с серебряным шитьем в виде длинных и узких листьев.
Глядя на незнакомца, я вспомнил, что некогда тщеславная французская знать, входившая в свиту Маргариты Валуа, одевалась таким же образом. Позже эту глупую моду переняли щеголи Букингемского дворца, чем сначала вызвали восхищение, а потом презрение простого люда... Впрочем, это неважно. Новый гость очаровал меня мягким кукольным личиком, мелодичным голоском с пленительными интонациями, воспитанностью и обходительностью.
Позвольте представиться — сэр Бенжамен Типпс, возведенный в дворянское достоинство за многочисленные и верноподданные услуги. Я служил государю все двенадцать лет его августейшего правления. Многие звали меня сером Бенжаменом Типпсом, а то и просто сэром Бенжаменом, но я не осмеливаюсь просить вас об этом, хотя и питаю слабость к подобным знакам уважения. Я служил хирургом и цирюльником его Высочества сэра Билоуби, пока Брэм Безнах, властитель площади Тайберн и палач Правосудия его Величества, не почил страшной смертью на дороге из Ампера в Кингстон. Господа, дозвольте рассказать о площади Тайберн, самом благородном месте Лондона, где столетиями вершилось Правосудие и лилась кровь преступников, еретиков, богохульников и врагов его Величества.
В те времена, когда площадь Тайберн еще не была облачена в суровые одежды вершителя Правосудия, она олицетворяла спокойствие и тихую радость. Треугольной формой она напоминала шапку булочника, причем крепостной вал Гровс был бы тульей, а превосходная таверна «Раскаявшийся грешник» — кисточкой. Свежая, приятная глазу, зелень скрывала серый и суровый вал. И следует восславить милость судей и членов городского совета, которые позволили несчастным сводить последние счеты с жизнью в столь очаровательном месте, наслаждаясь приятным зрелищем.
Когда я вешал знаменитого разбойника с большой дороги Тэда Фенвика, он умолял о разрешении повернуться лицом к таверне «Раскаявшийся грешник».
— Типпс, я выпил там немало галлонов доброго пива, — сказал он, — и во всем Лондоне нет харчевни, где контрабандная можжевеловка лучше, а об индюшачьем паштете с испанским вином и упоминать не стану...
Я не мог отказать ему в столь приятном утешении и утверждаю, Фенвик умер счастливым, ибо я повесил его на самой верхней перекладине, он заглянул в низкий зал таверны и даже в кухню, освещенную веселыми огнями.
Я вижу, вам нравятся мои одежды: я их ношу с тем большим удовольствием, что они напоминают о прекрасном и благородном поступке достопочтенного сэра Верлоу, который умер от моей руки на площади Тайберн.
Этот еретик был приговорен к обезглавливанию по обвинению в предательстве, взяточничестве, симонии и заговоре против Короны.
— Сэр Типпс, — сказал он, — будьте любезны развернуть плаху на юго-запад, ибо в этом направлении я вижу в окне красивую девушку. Невежливо умирать, повернувшись спиной к столь свеженькой и прекрасной мордашке.
— Готов услужить «вашей чести, — ответил я и тут же развернул тяжеленную плаху, обитую медью.
— Вы унаследуете шесть моих лучших костюмов, — сказал он. И, повернувшись к священнику, который исповедовал его, он заявил, что сие есть его последняя воля. Когда я хотел завязать ему глаза повязкой из черной тафты, он воскликнул:
— О, нет! Тайберн — сказочное местечко, и я жалею, что редко захаживал сюда в былые времена; я хочу любоваться им до последнего мгновения.
Во время казней и публичных пыток площадь кишела народом и была шумной, но после разборки эшафота ее несправедливо забывали, и она становилась, тихой и пустынной. Такое отношение людей сердило меня, ибо мне казалось, что моя прекрасная площадь Тайберн страдала от людской неблагодарности.
Я был завсегдатаем таверны «Раскаявшийся грешник» и частенько обедал там, особенно в те дни, когда подавали паштет из индюшки с испанским вином. На одном из углов Спайт-стрит находилась булочная почтенного коммерсанта Миффинза, постоянным клиентом и другом которого я был. По праздничным дням он выпекал для меня пряничные виселицы, и я до сих пор с волнением вспоминаю об одном дне рождения, когда получил в подарок карающий меч из посеребренного сахара, на котором запеклась злодейская кровь из клубничного сиропа.
Беднягам, обретавшимся по соседству, близ Вардур Хэма, я позволял забирать недогоревшие или превратившиеся в уголь поленья от костров. Я отдавал им пеньковые веревки, негодные для употребления. Они были очень довольны и вскоре стали величать меня «уважаемым сэром Бенжаменом» и даже объявили своим первым благодетелем после Бога и Короля.
Торговцы и лавочники были сдержанней, но и они утверждали, «что, в конце концов, уважаемый сэр Типпс кормит весь квартал, предавая казни всяческих злодеев». Я обычно говорил: «злодеи прибывают на площадь Тайберн лишь затем, чтобы умереть». И эти мои слова вошли в поговорку.
Я имел право на казенную квартиру в Тауэре; однако, честно, говоря, Парламент поскупился, ибо жилище состояло из двух крохотных комнатушек, расположенных позади конюшен, и мне приходилось вести нескончаемую войну с крысами и мухами. В конце концов, я отказался от этой сомнительной привилегии и снял у галантерейщицы миссис Скик, соседки булочника Миффинза, давно пустовавшую квартиру, причем за весьма умеренную плату. И с этого дня стал счастливейшим человеком, живущим на площади Тайберн. Господи, что я говорю? В Лондоне, а то и на всей земле!
Мне приписывают множество остроумных выражений. Увы, моя прирожденная скромность не позволяет мне признать авторство. Но взаймы дают лишь богатым, не так ли?
Однажды какой-то осужденный начал громко стенать, увидев поднятый топор.
— Ай-я-яй, — с укоризной сказал я, — так-то вы приветствуете ключи от рая?
Смертный приговор ужасного убийцы Боба Смайлза включал не только дыбу, но и ослепление.
Судья, который читал указ у подножья эшафота, уважаемый сэр Брикноз, славился своим уродством. Поэтому когда я поднес двойные клещи к глазам Смайлза, я шепнул ему на ухо:
— Счастливчик! Ты больше никогда не увидишь сэра Брикноза!
Зрителям показалось, что несчастный скорчился от боли, когда орудие, пытки коснулось его глаз. Они ошибались. Он буквально трясся от смеха — так его развеселили мои слова! А священник Пиппи восхвалял меня в таких выражениях:
— С тех пор, как Бенжамен Типпс состоит на службе, о Правосудии нельзя сказать, что оно имеет тяжелую руку. Сей палач необыкновенно легок на руку.
* * *
Площадь Тайберн, которая кормила и вознесла меня на вершину славы, принесла мне и наивысшее счастье — любовь. Моя уважаемая хозяйка миссис Скик, которая вдовствовала пятнадцать лет после безвременной кончины мужа, обратила свое благосклонное внимание на меня, отвергнув других претендентов на ее руку.
Я помогал ей за прилавком в те дни, когда долг не призывал меня на площадь. Я быстро наловчился мерить толстый шотландский драп, мягкое принстонское полотно, тафту, сатин, газ, штофные французские ткани.
Иногда благородные дамы, желавшие подчеркнуть блеск туалетов, спрашивали, что им больше пойдет — серебряная или золотая сетка, вытканная с зелеными либо с вишневыми нитками. Они требовали советов по поводу кисточек, жемчужных ожерелий, кошельков и муаровых браслетов, предназначенных для окончательной отделки туалетов.
И вскоре я прослыл не только остроумным палачом, но я человеком с отменным вкусом.
Дважды в месяц миссис Скик запрягала в повозку кобылу Випи и в сопровождении верного слуги, старика Ника Дью, отправлялась на ярмарку в Кингстон и Дептфорд, Саусворк либо в Сток-Ньюинггон.
Во время ее поездок, которые длились иногда по нескольку дней, я замещал ее в лавочке, и ни разу клиенты не были ни в чем ущемлены.
Ах, как прекрасен и памятен тот день, когда я предложил ей свою руку и когда она, порозовев от счастья, дала свое согласие.
В тот день я облачился в свой лучший костюм, завещанный мне уважаемым сэром Верлоу. Он был украшен розочками из голубой ленты с оранжевыми нитями и серебряной бахромой; склонившись в глубоком поклоне, я поднес избраннице своего сердца букет пурпурных роз.
На следующий день после официального сообщения о нашей помолвке я устроил большое празднество.
Утром я сварил в кипящем масле знаменитого фальшивомонетчика, а перед тем, как столкнуть его в котел, поделился с ним своей радостью. И этот достойный клиент пожелал поздравить мою невесту, стоявшую у окна бельэтажа и грациозно ответившую на приветствие.
— Это принесет счастье, — сказал я себе.
Еще грандиознее был праздник в день нашего бракосочетания. Нас благословил капеллан Пиппи, а судья Брикноз прислал собственный перевод трактата Цицерона «О пытках» с хвалебным автографом. Владелец таверны «Раскаявшийся грешник» изготовил паштет из тридцати двух индеек и двенадцати бутылок прекрасного испанского вина.
Миффинз же потряс гостей, подав к десерту позорный столб из сахара и нуги.
Один оксфордский бакалавр произнес спич, последняя фраза которого навсегда врезалась в мою память:
— Сэр Бенжамен, в этот торжественный день Правосудие, чьим достойным и верным слугой вы являетесь, снимает с глаз повязку, чтобы видеть ваше счастье. Оно кладет на чаши весов ароматные плоды апельсинового дерева и увивает свой меч розами и лаврами.
Сто восемьдесят фонарей освещали большую площадь после наступления ночи. Они были заправлены тем маслом, что осталось после казни учтивого фальшивомонетчика.
Как говорится в Священном Писании, мое сердце расцвело словно роза , и благоухание этого чудесного цветка затопило площадь Тайберн, ставшую свидетельницей моей судьбы и моего счастья.
* * *
Через несколько месяцев после свадьбы мой коллега, кингстонский палач Дик Балле, заболел и попросил подменить его, дабы вздернуть на виселицу трех головорезов — бандитов из пресловутой шайки «Ножи и топоры», наводившей ужас на окрестности.
Я не мог отказать в услуге старому приятелю, хотя день казни совершенно не устраивал меня. Моя нежная супруга должна была отправиться на дептфордскую ярмарку, и нам пришлось временно закрыть торговлю.
Мой отъезд был задержан по вине шести солдат и сержанта, которые сопровождали меня, и мы тронулись в путь поздно вечером.
— Поедем кратчайшим путем, через Хэмптон, — сказал сержант. — Придется пересечь Башайский лес глубокой ночью, а у него дурная репутация.
Я вздрогнул — логово банды «Ножи и топоры» находилось именно в этом густом и темном лесу.
Но шесть солдат под командой сержанта — отличный конвой, с ним нечего бояться ужасных разбойников с большой дороги. Ночь была темной, хоть глаз выколи, а когда мы добрались до опушки зловещего леса, с соседних болот пополз густой туман.
После двух часов тяжелого пути сержант решил устроить привал.
— Бьюсь об заклад на свое недельное жалованье, что мы заблудились в этом проклятом лесу! — проворчал он.
— Дорога сузилась, — заметил один из солдат, — думаю, что мы сбились с пути и идем по какой-то тропинке, ведущей прямо в сердце адского леса!
— Ба, — возразил я, — если все дороги ведут в Рим, то они должны привести и в Кингстон.
После сих превосходных слов, подбодривших нас, мы снова пустились в путь.
Вдруг солдат, шедший впереди, подбежал к нам.
— Туман расходится, — сказал он, — и мне кажется, что между деревьями мерцает огонек.
— «Ножи и топоры!» — испуганно прошептал кто-то.
— Тише! — приказал сержант. — Приготовить оружие. Если мы захватим Серебряную кошку, честь нам и хвала, а к тому же и денежки!
— Серебряная кошка? — переспросил я.
— Так прозвали главаря — вернее дьяволицу, которая воз главляет банду. Да, мой дорогой мистер Типпс, это чудовище в юбках искусно владеет ножом и топором, убивает, режет и выпускает кишки бедным путешественникам.
Солдат, посланный на разведку, доложил:
— Там лужайка и подозрительная хижина!
До нас донеслось ржание лошадей — ржала наша кобыла Випи.
— Моя бедная жена попала в лапы бандитов, — рыдал я. — О, господин сержант, скорее. Надо освободить ее!
Один из солдат дал мне свою саблю, и мы, крадучись, подобрались к таинственному лесному убежищу. Випи больше не ржала, она била копытом; умное создание, чувствуя, что я рядом, призывало на помощь к любимой хозяйке.
— Все тихо, — прошептал сержант.
Едва он произнес эти слова, как Дверь распахнулась и прогремели два пистолетных выстрела. Один солдат рухнул на землю.
— Вперед! — крикнул сержант. — Никакой пощады канальям!
Я ворвался в дверь одним из первых и успел разглядеть силуэт человека, целившегося в меня. Моя сабля сверкнула словно молния, и бандит свалился. В этот момент прибежал солдат с громадным смоляным факелом. Красный отблеск упал на лицо негодяя, над которым я совершил акт правосудия. У моих ног лежал наш слуга Ник Дью...
Позвольте мне не продолжать описание ужасного происшествия, ибо оно пробуждает во мне боль и стыд.
Вся банда была схвачена.
Я прятался в стороне, глотая слезы, ибо закованная в цепи женщина, которую волокли солдаты и с уст которой срывалась ужасная брань, была... миссис Бенжамен Типпс, моя супруга…
* * *
Судьи оказались снисходительны и великодушны.
Учитывая мою верную и беспорочную службу, они приговорили миссис Типпс всего лишь к повешению.
Капеллан Пиппи исповедал ее и примирил с небесами, она покаялась в совершенных грехах и встретила смерть с достоинством и бесстрашием.
— Бенжамен, — сказала она, — не надо дрожать. Вы произведете плохое впечатление, если, выкажете слабость. Судьи были великодушны, ибо не конфисковали мое имущество, которое я завещала вам. Не забудьте, любезный друг, вы должны отнести шесть локтей розовой тафты мисс Паронс, а миссис Биттрстоун должна нам еще три кроны и два шиллинга за кружева и шнуры для свадебного платья ее дочери. Я заказала у Миффинза черный венгерский мед, который вам следует пить каждый вечер, ибо последнее время вы кашляете. До свиданья, мой друг. Я буду присматривать за вами и за нашей лавочкой.
* * *
Я отказался от места в пользу своего кузена, который, как я был уверен, не посрамит чести Тайберна, и купил небольшую ферму в окрестностях Дальвича... Да, господа, с печалью, но мужественно я расстался с Тайберном и стал разводить кур и уток, а в моем саду всегда летом цвели пурпурные розы, чьи саженцы происходили из теплиц сэра Билоуби.
В год 1783 площадь Тайберн перестала существовать. Так как я был уже в мире ином, это не принесло мне страданий, ибо там, где мне суждено вечно пребывать, суть забот и радостей заключается в ином.
На том месте, где некогда стояла галантерейная лавка миссис Скик, построили большой красивый дом; я являюсь в него каждый год в день, а вернее в ночь ужасной драмы в Башайском лесу. Вначале жители дома пугались меня, но потом привыкли. И если в полночь они сталкиваются со мной в коридоре, то мило здороваются:
— Доброй ночи, сэр Бенжамен!
Сегодня вечером этих славных людей не было дома, а мне очень хотелось побывать в доброй компании, я доверился своей звезде и с большим удовольствием провел вечер с вами. Доброй ночи, господа, а если здесь были дамы, которых я не заметил, мое нижайшее почтение им, ежели они не колдуньи и не испорченные девицы.
Мистер Типпс обратился в белое облачко, на некоторое время зависшее над пламенем очага, а потом, словно нехотя, вылетевшее в трубу.