Я услышал, как на втором этаже осторожно открылась дверь и раздалось чье-то испуганное бормотание. Я вытащил револьвер из кармана.
В этот вечер я выпил огромное количество виски, потому что воздух был заполнен отвратительной сыростью, а еще потому, что я тосковал по солнечным дням и августовским пляжам.
В одном из баров Сити — в баре «Волшебник» — стояла громадная голландская жаровня со светившимися адским красным светом слюдяными глазами, установленная на белых, как сахар, кафельных плитках; здесь же можно было найти виски, способное заставить продать душу самого Святого Антония, если бы по невероятной случайности он оказался на этом уютном островке среди окружавшей бар грязи.
Снаружи осенний ветер-мошенник играл с прелыми листьями и швырялся пригоршнями дождя — понятно, что я постарался задержаться в баре и пить до тех пор, пока Кавендиш, патрон, не выставил меня с исключительной вежливостью, но и с большой твердостью, за двери своего маленького земного рая, пропитанного самыми сногсшибательными ароматами спиртных напитков, производимых в Англии и Шотландии.
В моем небольшом домике в Камбервелле всегда холодно и сыро; я живу там один. По углам кое-где растут грибы, симулирующие фантастические бледные опухоли; слизняки каждую ночь расписывают стены серебряными полосами, следами своих прогулок; несмотря на все это, я чувствую себя в своих владениях королем и не собираюсь уступать их грабителям, очевидно, привлеченным моим потемневшим столовым серебром и несколькими довольно ценными картинами.
В дом вернулась тишина. Ее не нарушало даже дружеское «тик-так» больших фламандских часов, стоявших в вестибюле; я сделал из этого логический вывод, что их у меня только что украли; понятно, что это вызвало у меня приступ бешеного гнева.
Видите ли, когда я возвращаюсь домой, то меня не встречает жена, которая может сначала и поворчать немного, но через минуту обнимет вас; не встречают меня ни шумная радость собаки, ни двойной зеленый ночник кошачьих глаз. В суровый час одиночества, когда восхитительные чары виски покидают меня на углу улицы, словно неверный спутник, я чувствую себя счастливым, едва оказываюсь дома, рядом с моим другом — часами, непрерывно болтающими сами с собой в густом мраке коридора:
«Ты при-шел! Ты при-шел! Мы до-воль-ны! Мы до-воль-ны!»
Как-то я попытался научить их произносить что-нибудь другое, но без успеха. Мой мозг и мое слабое воображение отказывались приспособить в холодную ночную пору другие слова к ритму часов.
И вот теперь мой друг был украден...
Первая ступенька лестницы негромко скрипнула под моей осторожной ногой; и тут же чей-то голос наверху снова прошептал что-то. Затем какой-то опрокинутый предмет загремел при падении и разбился с пронзительным звоном.
В моей комнате стоят прекрасные вазы из богемского и венецианского стекол. Я влюблен в их молчаливые огни.
Печальный конец одного из любимых мною хрустальных предметов заставил болезненно сжаться мое сердце, но размышлять на эту тему было некогда, потому что на втором этаже послышался сухой щелчок взводимого курка револьвера.
Я бесплодно впивался взглядом в темноту, несколько удивленный тем, что ни одного луча света не проникало в помещение через небольшое круглое окно, обычно пропускавшее на лестничную площадку свет от далекой вереницы уличных фонарей.
Что-то протяжно прошуршало по стене над моей головой; я едва успел пригнуться, чтобы увернуться от красного лезвия револьверного выстрела.
По помещению прокатился грохот, чудовищный, словно взрыв; струя раскаленных газов отвесила мне могучую оплеуху, одновременно нахлобучив шляпу по самые уши.
— Канальи! — закричал я. — Сдавайтесь!
Еще одна вспышка выстрела разбрызгала ночь.
Подняв свой револьвер, я выпустил пулю в том направлении, откуда стреляли в меня, и тут же чье-то тело без единого вскрика тяжело рухнуло на пол.
* * *
Я безуспешно пытался найти на ощупь выключатель; при этом я с раздражением подумал, что совсем недавно израсходовал последнюю спичку, пытаясь разжечь влажную табачную смесь в своей трубке.
Я все же добрался до площадки между этажами; здесь моя нога внезапно заскользила, очутившись в чем-то жирном и мягком. Я понял, что передо мной находится что-то ужасное, что-то жуткое, над чем я склонился с отвращением и страхом.
— Ах! — две руки внезапно впились в мое горло.
* * *
Две руки, огромные, холодные, твердые, как сталь.
В кошмарной тишине, без ярости, без криков, с методичностью и уверенностью машины руки все сильнее и сильнее сдавливали мое горло.
Мои позвонки захрустели. Казалось, будто расплавленный свинец наполнил легкие, странные огни закружились перед глазами. Я понял, что вот-вот жизнь покинет мое тело, как вдруг мой револьвер выстрелил сам собой.
В легкие снова поступал воздух; чудовищные руки отпустили горло. Я слышал, как чье-то слабое дыхание постепенно угасало рядом со мной на погруженной во мрак лестничной площадке.
Слабый вздох... еще один совсем слабый вздох... И снова наступила полная тишина, властно охватившая весь дом.
Ночь, тишина, неразличимые в темноте трупы, непонятная драма, пережитая мной вслепую...
И тогда ужас кинулся мне на спину и швырнул с диким воплем к дверям.
Когда я выскочил на улицу, над ней быстро сгущался туман. Он затопил все вокруг буквально за пару минут. Он зацементировал устья глухих тупиков, замазал фасады домов однообразной серой гуашью, заглушил мой голос, звавший на помощь, загнав ледяную грушу ужаса в мое обожженное болью горло. Я кидался к мелькавшим вдали человеческим силуэтам, тут же растворявшимся в тумане при моем приближении, и я звонил в двери, упорно не желавшие открываться и оберегавшие сны хозяев.
И я так и не смог увидеть хоть кого-нибудь; и ни один человек не увидел меня. Только кошмарная тишина моего залитого кровью дома неустанно преследовала меня при неискреннем сообщничестве тумана.
* * *
Через несколько часов бессмысленного бега, на грязной заре, проливавшей на землю пот тысяч печных труб, я оказался снова на пороге моей трагичной обители.
Едва я открыл дверь, дрожа все телом при мысли о кровавом спектакле, который ночной мрак еще недавно отказывался открыть моему взору, как услышал привычное тиканье часов.
* * *
Да, часы снова были на своем месте, со всей серьезностью раскачивая свой маятник:
«Ты при-шел! Мы до-воль-ны!»
Ни на лестнице, ни на лестничной площадке не было ни одного трупа.
Мои хрустальные вазы в полном комплекте улыбались мне оттенками скромной зари, меда и морских глубин.
Все находилось на своем месте в моем небольшом жилище. Не было даже отпечатков сапог, испачканных кровью и человеческими мозгами.
— О! О! О!!!
* * *
Но моя шляпа пробита пулей...
В моем револьвере остались две стреляные гильзы...
На моем горле видны следы пальцев — хрупких, длинных, чудовищно длинных пальцев!
Господи, помоги мне!
* * *
Только теперь, после того как я основательно посоветовался с виски, ко мне начала возвращаться ясность мысли.
Я ошибся улицей — ведь столько улиц в городе похожи друг на друга, словно две капли воды. Я ошибся дверью — ведь любой ключ может открыть тысячу и один замок...
О, Боже! В одном из неизвестных мне городских кварталов Лондона, на незнакомой мне улице, я убил людей, которых никогда не видел и о которых никогда не узнаю...
— Вальтер, еще виски!