I
Куранты башенных часов рассыпали вокруг каскад железных и бронзовых звуков, смешав его с сильным западным дождем, с утра беспощадно хлеставшим город со всеми его пригородами.
Господин Теодюль Нотт мог легко проследить из своей лавочки, находившейся в глубине туманного переулка, за перемещением невидимого фонарщика по вспыхивающим друг за другом звездам, зажигаемых им фонарей.
Он подкрутил двойной фитиль лампы Карселя, стоявшей на углу прилавка, заваленного отрезами блеклых тканей и мертвенно-бледного коленкора. Круглое пламя осветило помещение лавочки допотопного облика, с многочисленными шкафчиками из коричневого дерева, набитых всякой серостью.
Для галантерейщика этот час первых вечерних фонарей был желанным моментом привычного перерыва в потоке времени.
Он лишь немного приоткрыл входную дверь, чтобы лишить дверной колокольчик возможности трезвонить слишком громко, и остановился на пороге, с удовольствием вдохнув влажный воздух улицы.
Вывеска в виде огромной катушки из крашеной жести защищала его от струй воды, непрерывно хлеставших из дырявой водосточной трубы.
Он разжег трубку из красной глины — из осторожности он никогда не курил в лавке — и, повернувшись спиной к дневным заботам, стал рассеянно наблюдать за возвращавшимися домой соседями.
— Вот господин Десме огибает угол Канальной улицы, — пробормотал он. — Смотритель городских часов на каланче мог бы проверять время по его появлению; это очень уважаемый в городе человек. Мадемуазель Бюлю сегодня немного опаздывает — обычно они встречаются точно напротив кафе «Под трубой», куда господин Десме заглядывает только по воскресеньям, после окончания одиннадцатичасовой мессы. А! Вот и она... Теперь они поздороваются только напротив дома профессора Дельтомба. Если бы не дождь, они задержались бы на минутку-другую, чтобы побеседовать о погоде и о здоровье. И пес профессора обязательно стал бы лаять на них...
Лавочник вздохнул. Это незначительное отклонение от обычного хода вещей немного покоробило его.
Октябрьский вечер тяжело опускался на крыши домов по улице Хэм, и тлеющий в трубке табак бросал розовые отблески на подбородок господина Нотта.
Фиакр с желтыми колесами повернул на улицу с моста.
— Это возвращается господин Линкер... А моя трубка вот-вот погаснет... У нее слишком маленькая чашечка, куда помещаются только две щепотки грубого фламандского табака.
Кольцо дыма заколебалось в воздухе, оторвавшись от трубки, и поднялось вверх, медленно вращаясь в вечернем свете.
— Ах, до чего же оно удачно вышло! — восхитился курильщик. — К тому же я совсем не старался сделать его. Надо будет обязательно рассказать об этом господину Ипполиту.
Так завершался рабочий день Теодюля Нотта и начинались часы отдыха, предназначавшиеся для дружбы и невинных удовольствий.
Ток... Ток... Ток...
Это трость с металлическим наконечником постукивала о камни мостовой в сумеречной дали улочки; через несколько минут появился господин Ипполит Баэс.
Он был маленького роста, на коротких ножках, одетый в удобное пальто от Веронезе, в совершенно безупречной высокой шляпе. Вот уже тридцать лет, как он приходил каждый вечер в «Железную катушку», чтобы сыграть очередную партию в шашки, и его точность неизменно вызывала восхищение Теодюля Нотта.
Они обменялись приветствиями на пороге лавочки, после чего еще несколько минут любовались несущимися с запада низкими тучами, намереваясь извлечь из этого наблюдения метеорологический прогноз, затем вошли в дом.
— Я сейчас закрою ставни...
— Да, и пусть стучится, кто хочет, нам нет дела ни до кого! — продекламировал господин Баэс.
— И я захвачу лампу...
— Светильник! — уточнил господин Баэс.
— Сегодня вторник, и мы пообедаем вместе, прежде чем я обыграю вас в шашки, — чопорным тоном заявил Теодюль.
— Ну уж нет, мой друг, сегодня я рассчитываю одержать верх...
Эти ставшие традиционными фразы, которыми они обменивались на протяжении стольких лет, произнесенные одним и тем же тоном, сопровождаемые одними и теми же жестами и свидетельствующие об одинаковых эмоциях, будь то радость или хитрость, создавали у двух пожилых людей утешительное ощущение незыблемости окружавшего их мира.
Люди, не позволяющие вчерашнему дню отличаться от дня завтрашнего, подчиняют себе время и должны быть сильнее самой смерти. Разумеется, ни Теодюль Нотт, ни Ипполит Баэс никогда не только не говорили, но и не думали таким образом, но они ощущали это, словно глубинную истину, над которой ничто не способно одержать верх.
Освещенная лампой Карселя столовая была небольшой, но с очень высоким потолком.
Однажды господин Нотт сравнил ее с трубой и сам испугался точности этого образа. Но как бы она ни выглядела, эта комната с тонувшем в тени и тайне потолком, словно продырявленная световым кругом от похожей на луну лампы, она очень нравилась обоим друзьям.
— Ровно девяносто девять лет тому назад моя мать родилась в этой комнате, — сказал Теодюль. — Так случилось потому, что в то время второй этаж сдавался капитану Судэну. Да, прошло без малого сто лет, сто лет без одного года. Мне сейчас пятьдесят девять, а поскольку моя мать вышла замуж довольно поздно, Бог наградил ее сыном только на сороковом году.
Господин Ипполит старательно посчитал на своих коротких пухлых пальцах.
— Мне сейчас исполнилось шестьдесят два года. Я знал вашу матушку — это была поистине святая женщина; знавал я и вашего отца, который повесил над входом в лавку вывеску с железной катушкой. У него была замечательная борода, и он очень уважал хорошее вино. Я был знаком и с барышнями Бээр, Мари и Софи, часто посещавших ваш дом...
— Мари была моей крестной... Как я любил ее! — вздохнул Теодюль.
— ...и я знал, — продолжал господин Ипполит, — я знал и капитана Судэна. Это был ужасный человек!
Последовал новый вздох Теодюля Нотта, еще более тяжелый.
— Конечно, это был страшный человек! После смерти он оставил моим родителям всю мебель своих комнат, но те ничего не стали менять в обстановке помещения, где он жил.
— Вы, мой друг, тоже ничего не поменяли там...
— О, нет! Вы же знаете, я не мог осмелиться на это!
— И вы поступили очень мудро, друг мой, — серьезным тоном ответил маленький пожилой человечек, снимая крышку с блюда. — Хе-хе! Это холодная телятина в собственном соку! Готов поспорить на что угодно, что вот в этой коричневой миске находится куриный паштет от Серио.
Баэс, несомненно, выиграл бы пари, потому что меню вечерних обедов по вторникам менялось крайне редко.
Друзья ели очень медленно, аппетитно похрустывая тонкими, обильно смазанными маслом тартинками; господин Ипполит потихоньку обмакивал их в соус.
— Вы замечательный повар, Теодюль!
Этот комплимент тоже никогда не менялся. Теодюль Нотт жил один; будучи большим гурманом, он проводил долгие часы досуга, остававшиеся в его распоряжении после работы в лавке, никогда не страдавшей от наплыва посетителей, за приготовлением любимых кушаний.
Основная работа по уходу за жильем была возложена на глухую пожилую женщину, ежедневно посвящавшую этому занятию часа два; она появлялась, мелькала некоторое время в комнатах и исчезала, словно тень.
— Теперь возьмемся за трубки, стаканы и шашки! — воскликнул Ипполит, когда они расправились с поданными на десерт огромными порциями крема с айвовым вареньем.
Черные и красные шашки начали неторопливо перемещаться по квадратам доски.
Так было каждый вечер, за исключением среды и пятницы, когда господин Ипполит Баэс не обедал с приятелем, а также по воскресеньям, когда он вообще не приходил.
Когда алебастровые настенные часы пробили десять, друзья попрощались, и Теодюль проводил приятеля до дверей, высоко вздымая, словно ритуальный факел, небольшой ночник из толстого голубого стекла. После этого он всегда ложился спать в комнате на третьем этаже, прежней спальне его родителей.
Он старался побыстрее миновать площадку второго этажа, не задерживаясь ни на секунду перед закрытыми дверями комнат капитана Судэна. Это были узкие высокие двери, настолько темные, что они выделялись черным пятном даже в полном мраке на фоне стен, тоже сильно потемневших от налета времени. Он никогда не смотрел на них, и ему в голову никогда не приходила даже мысль о том, чтобы открыть их и позволить неверному свету голубого ночника пробежаться по стенам комнат, покой которых охраняли эти мрачные двери.
Он заходил туда только по воскресеньям.
* * *
Впрочем, в комнатах капитана Судэна не было ничего таинственного.
Спальня была совершенно обычной, с высокой кроватью под балдахином, ночным столиком в виде цилиндра, двумя шкафами из блестящего орехового дерева и круглым столом, его лаковое покрытие во многих местах было прожжено трубкой или сигарой и отмечено круглыми отпечатками стаканов и бутылок. Казалось, однако, что капитан постарался возместить посредственный облик спальни богатством обстановки и комфортом гостиной.
Великолепный огромный шкаф почти полностью занимал одну из стен; два вольтеровских кресла, оббитых утрехтским бархатом, массивные стулья с вздувшимися сиденьями из кордовской кожи, усеянной шляпками гвоздей на золотистой латуни; камин с массивными цепями, резной стол, два круглых столика на одной ножке от Буля, высокое каминное зеркало удивительной чистоты со слегка зеленоватым оттенком и, наконец, книжные полки, почти до самого потолка заставленные книгами, заполняли комнату, серьезно осложняя перемещение по ней.
Господину Теодюлю Нотту, покидавшему свое жилище лишь для кратких визитов к находившимся поблизости поставщикам товара, гостиная капитана Судэна служила поводом для молчаливых, но бесподобных воскресных праздников.
Он заканчивал обед в два часа, после чего надевал красивую куртку со стеганым воротником и кожаные комнатные туфли с вышивкой; голову, постепенно терявшую на протяжении лет свой волосяной покров, он покрывал шапочкой из черного шелка. Затем он открывал дверь в гостиную. Воздух в помещении был тяжелым, насыщенным запахами старой кожи и пыли, но Теодюль Нотт улавливал в нем отдаленные удивительные и таинственные ароматы.
В его памяти почти не сохранились какие-либо воспоминания о старом Судэне, если не считать облика огромного старика, одетого в широкий плащ из материи с красноватым оттенком и постоянно курившего тонкие черные сигары. В то же время ему казалось, что только вчера он перестал видеть лица своих родителей — лицо отца с большой черной бородой и тонкое лицо худенькой молчаливой матери, а также прекрасные, одухотворенные лица барышень Бээр. И, тем не менее, уже более тридцати лет прошло с тех пор, как всех их унесла смерть за совсем короткий промежуток времени. Он помнил, что судьбе потребовалось не более пяти лет, чтобы навсегда оборвались жизни этих четырех столь дорогих ему существ, игравших в свое время такую важную роль в его жизни.
Семья обычно собиралась в маленькой столовой на первом этаже, чтобы пообедать, и вкус этой восхитительной еды, казалось, еще ощущали его губы. Но по воскресеньям, когда старушки с улицы Хэм, накинув на плечи плащи с большими капюшонами из черной материи, отправлялись в церковь Сен-Жак на вечернюю службу, все собирались в гостиной на втором этаже.
Милый господин Нотт вспоминал...
Вот папаша Нотт нерешительно достал с полки одну или две книги под слегка неодобрительным взглядом жены.
— Послушай, Жан-Батист, лучше не стоит... Книги ничему хорошему не научат.
Тихий бородач пытался протестовать, но не слишком решительно.
— Стефания, я не думаю, что причиню кому-нибудь вред, если...
— Причинишь, обязательно причинишь... В доме достаточно иметь молитвенник и часослов, чтобы читать их. И потом, ты даешь плохой пример детям...
Жан-Батист подчинялся с немного несчастным видом.
— Пусть лучше мадемуазель Софи споет нам что-нибудь.
Софи Бээр откладывала разноцветную вышивку, которую приносила с собой в большой плюшевой кошелке гранатового цвета, и подходила к огромному шкафу. Следовавшая за этим операция неизменно приводила маленького Теодюля в восторг. В нижней части шкафа помещался небольшой приземистый клавесин, выдвигавшийся в комнату из шкафа после того, как нажимали на расположенный сбоку рычаг. При подъеме рычага клавесин снова отправлялся в свое место в темном шкафу. Клавиши инструмента были желтыми, словно дольки тыквы; при малейшем касании они издавали высокие хрупкие ноты.
Мадемуазель Софи пела приятным, слегка дрожавшим голосом:
Откуда ты летишь, прекрасное облачко,
Влекомое ветром...
А иногда она пела другую песенку, в которой говорилось о высокой башне, о ласточках и о море слез.
Эти слезы из песенки вызывали самые настоящие слезы у мамаши Нотт и заставляли нервно вздрагивать пальцы папаши Нотта, перебиравшие пряди его великолепной черной бороды.
Казалось, что это всеобщее сентиментальное настроение не касалось только мадемуазель Мари.
Она сажала Теодюля к себе на колени и прижимала его голову к затянутой в голубой шелк груди.
— Мы пойдем в сад, где цветет сто тысяч роз... роз... роз... — тихонько напевала она.
— А где этот сад? — шепотом спрашивал Теодюль.
— Я тебе никогда не скажу этого. Ты должен сам отыскать его.
— Мадемуазель Мари, — шептал малыш, — когда я вырасту, я буду вашим мужем, и мы пойдем вместе искать...
— Конечно, конечно, — смеялась в ответ мадемуазель Мари и целовала его в губы.
От ее голубого корсажа исходил тончайший аромат цветов и фруктов, и Теодюль думал, что во всем мире нет никого прекраснее и нежнее, чем эта дама с красивыми щеками и голубыми кукольными глазами, одетая в голубое платье из шуршащей суры.
Когда в один из жарких июльских дней Теодюль Нотт бросил горсть песка на ее гроб, он почувствовал, что искренне любил эту женщину, хотя она была на сорок лет старше, чем он. Мадемуазель Мари Бээр была подругой детства его матери, и они были примерно одного возраста.
Однажды... О, это произошло через много лет после ее смерти, в ставшее для него навсегда проклятым воскресенье... Он обнаружил в потайном ящике одного из столиков работы Буля пачку старых писем. Они неоспоримо свидетельствовали, что старый капитан Судэн и мадемуазель Мари были...
Господин Теодюль Нотт так никогда и не осмелился придать словесную фирму ужасному образу, убивавшему единственное сентиментальное воспоминание его жизни. Он страдал всем своим существом, всей своей памятью; восемь дней подряд он проигрывал все партии в шашки и, к глубочайшему огорчению господина Ипполита Баэса, потерпел неудачу, приготовляя филе с ореховым соусом, — престижный рецепт которого был завещан ему матерью...
Впрочем, это было единственное событие, произошедшее с тех пор, как он остался один в столетнем доме по улице Хэм, вплоть до того мартовского воскресенья, омраченного порывами ветра и короткими промежутками дождя со снегом и градом, когда в результате Бог весть какого тайного катаклизма с верхней полки капитана Судэна упала книга.
II
Было бы неточным сказать, что господин Теодюль никогда раньше не видел эту книгу, но это произошло так далеко в прошлом, что у него, как и у любого другого нормального человека, даже малейшие воспоминания об этом должны были стереться давным-давно.
Итак, этот день — 8 октября — погребенный под напластованиями времени толщиной почти в половину столетия, остался удивительно живым в его памяти.
Впрочем, разве весь смысл его жизни не заключался именно в том, чтобы вспоминать, вспоминать и еще раз вспоминать?
Все невероятное, странное, все, от чего у вас во рту появляется тошнотворный привкус ужаса, кинулось, словно дикая кошка, ему прямо в лицо в этот день, в четыре часа пополудни, когда он возвращался из школы.
Четыре часа — это вполне нейтральное время, пахнущее свежим кофе и горячим хлебом; это время, которое никому не может причинить ни малейшего вреда.
В это время служанки покидают тротуары, блестящие от воды и растворенного в ней солнца; пожилые дамы, израсходовавшие все запасы своих ядовитых словечек, покидают наблюдательные пункты за тюлевыми занавесками и отправляются на кухни, кажущиеся сумеречными от выбрасываемого кипящими чайниками пара.
Теодюль покинул школу, отягощенный всем грузом той усталости, которая столь свойственна ленивой и невежественной юности; постылая арифметическая задача упорно крутилась у него в мозгу.
— Не понимаю, чем может быть полезна мне эта задача, рассказывающая о двух людях, которые никак не догонят друг друга? Мои родители и так зарабатывают достаточно, и потом они оставят мне лавку, в которой я тоже буду неплохо зарабатывать...
— Голуби шорника суетятся на маленькой площади, и я хочу запустить в них камнем, потому что надеюсь ухлопать того, голубого, — ответил ему кто-то.
Вообще-то Теодюль не рассчитывал на ответ, потому что разговаривал сам с собой. Только теперь он заметил, что рядом с ним, забавно ковыляя на своих толстых, коротких и кривых ножках, шагает мальчишка из его класса, сидевший за одной из последних парт.
— Смотри-ка, а я и не заметил, что ты здесь... Мне казалось, что от школьного порога меня сопровождал Жером Мейр... А теперь я вижу, что это ты, Ипполит Баэс.
— Значит, ты не заметил, как Мейр удрал в канализационную трубу? — спросил юный Баэс.
Теодюль изобразил уголками губ улыбку — исключительно для того, чтобы завоевать расположение спутника. Он едва был знаком с ним, потому что Ипполит считался одним из самых слабых учеников, и считалось хорошим тоном не водиться с ним. Тем не менее сегодня Теодюль неожиданно почувствовал, что этот мальчишка чем-то привлекает его.
Улицы были совершенно пустынными, и только желтое солнце и жара бабьего лета заполняли их; голуби уже разлетелись и теперь возились на дальнем коньке крыши. Ипполит выбросил за ненадобностью предназначавшиеся для них камни. Мальчишки подошли к мрачной печальной булочной.
— Смотри-ка, Баэс, на полках осталась только одна буханка хлеба!
Действительно, все решетки стеллажей, сплетенные из ивовых прутьев, были пусты; в коробках и банках тоже оставались только жалкие крошки. На мраморной доске прилавка была видна единственная буханка, словно вылепленная из серой глины и напоминавшая заброшенный островок в океане одиночества.
— Послушай, Ипполит, — сказал маленький Теодюль, — во всем этом есть что-то такое, что мне совсем не нравится.
— Ты никогда не сможешь решить задачку про догоняющих друг друга пешеходов, — бросил в ответ его спутник.
Теодюль опустил голову. Ему вдруг почудилось, что невозможность найти решение задачи — это самое страшное, что только можно придумать.
— А если разрезать этот хлеб, — продолжал Баэс, — то окажется, что в нем полным-полно живых существ. Булочник и его семья ужасно боятся их. Поэтому они спрятались в пекарне, вооружившись ножами.
— Барышни Бээр отнесли булочнику сосиски, чтобы он запек их в тесте. Это очень вкусно, Ипполит. Если мне удастся стибрить хоть один хлебец с сосиской, то я принесу его тебе...
— Не имеет смысла, потому что булочная должна сгореть этой ночью, и вся семья булочника, и живые существа, забравшиеся в хлеб, тоже сгорят.
Теодюль не нашелся, что ответить, но подумал: будет очень жаль, если булочник не успеет запечь сосиски в тесте.
— Да и ты все равно не стал бы есть их, — заключил Баэс.
И опять малыш Нотт оказался не в состоянии ответить приятелю.
Он не смог бы описать свои чувства, охватившие его в этот момент, но любая деталь окружающей обстановки, все, что он мог видеть вокруг, любой обрывок мысли — все стало для него источником болезненных ощущений.
— Ипполит, — сказал он, — мне больно смотреть, а твои слова звучат так, словно ты проводишь по моей голове железным гребнем. Счастье еще, что ветер не доносит до нас запахи конюшен, а то они заставили бы меня завопить от боли. Если бы мне на голову сейчас села муха, мне показалось бы, что она вонзила мне в череп шесть своих стальных лапок.
В ответ ему прозвучало нечто совершенно неразборчивое, напоминавшее какое-то странное гудение.
— Ты переместился в другую плоскость существования, и поэтому все твои чувства протестуют, — сказал Ипполит.
— Ипполит, — обратился Теодюль с мольбою к приятелю, — как может быть такое: я вижу сейчас старого Судэна возле книжной полки, где он сражается с какой-то книгой!
— Ладно, ладно, — ответил юный Баэс, — все это происходит в действительности. Однако есть большая разница между возможностью просто видеть, как это свойственно обычным людям, и способностью видеть во времени, которую ты сейчас приобрел.
Теодюль ничего не понял из сказанного; безумная головная боль сверлила его черепную коробку. Присутствие рядом с ним приятеля казалось ему чем-то отвратительным, хотя одновременно безлюдность улицы наполняла ужасом все его существо.
— Похоже, что мы ушли из школы очень давно, — сказал он.
Ипполит отрицательно покачал головой.
— А вот и нет. Разве ты можешь утверждать, что тени от предметов заметно переместились с тех пор, как мы вышли на улицу?
Действительно, тени на небольшой площади не сдвинулись с места — ни тень от высокой и странной водоразборной колонки, ни тень от двуколки булочника, взывавшей к небу хлипкими призывами своих оглобель.
— А, наконец кто-то показался на улице! — вскричал малыш Нотт.
В этот момент они медленно пересекали площадь Гро Саблон; эта площадь имеет очертания треугольника, каждый из углов которого, заканчиваясь, переходит в длинную печальную улицу, похожую на водосточную трубу.
На одной из этих улиц, а именно на Кедровой улице, вдали виднелась перемещавшаяся человеческая фигурка. Это была женщина.
Теодюль не узнал ее; он обратил внимание на удлиненное бесцветное лицо, освещавшееся взглядом белесых глаз. Женщина была в темном платье с небольшими вставками стекляруса; тюлевый капот прикрывал ее седеющие волосы.
— Я не узнаю ее, — пробормотал Теодюль, — хотя она напоминает мне малышку Полину Бюлюс, что живет возле нас, на Корабельной улице; это очень тихая девочка, она никогда ни с кем не играет.
Внезапно он глухо вскрикнул и схватил Ипполита за руку.
— Посмотри скорее... Да посмотри же! Теперь она одета не в черное платье, а в пеньюар с цветами... И потом... она же кричит! Я не слышу ее, но ясно вижу, что она кричит! О, она упала! И мостовая вокруг нее стала красной...
— Там нет ничего подобного, — заявил Баэс.
— Теодюль вздохнул с облегчением.
— И правда, там ничего нет, вернее, уже ничего нет.
— Все это происходит где-то во времени, — сказал Баэс с неопределенным беззаботным жестом. — Пойдем, я угощу тебя розовым лимонадом.
Только теперь тени на площади начали ощутимо перемещаться; освещенная солнцем часть мостовой потемнела, потому что солнце перебежало на фасады зданий. К этому времени школьники уже прошли большой отрезок Кедровой улицы.
— Теперь мы выпьем лимонада, — мечтательно заявил Баэс. — Хотя он и окрашен в розовый цвет, тем не менее, это самый настоящий лимонад. Давай, зайдем сюда...
Теодюль увидел перед собой странный маленький домишко, напоминавший формой ночной колпак, совершенно новый ночной колпак белого цвета; его фасад, облицованный керамической плиткой, переливавшейся всеми цветами радуги, был усеян множеством небольших кривых окон.
— Красивый домик, правда? — сказал он. — Подумать только, ведь я никогда раньше не замечал его! Подожди-ка, ведь дом господина Пискера всегда стоял вплотную к дому господина Минюса, а теперь между ними оказался этот симпатичный домишко! Гм... Мне кажется, что дом господина барона стал короче на несколько окон.
Баэс с безразличием пожал плечами и толкнул дверь, разукрашенную, словно медное блюдо с инструкцией. Над дверью можно было видеть вывеску с надписью, сделанной крупными буквами: «ТАВЕРНА "АЛЬФА"»
Они вошли и оказались в небольшом раю со стенами, металлически блестевшими в странном переливчатом свете, мальчики словно очутились внутри огромного драгоценного кристалла.
Теодюль разглядел, что все стены помещения таверны были покрыты витражами с неясными изображениями; за витражами колыхался удивительно живой свет. Низко над полом с темными коврами сплошной полосой тянулись диваны, накрытые парчой цвета пылающего лака.
Небольшая фигурка идола с невероятно грозным взглядом отражалась в туманном зеркале; его чудовищный пупок в форме чаши для благовоний был выточен из камня, покрытого переплетавшимися прожилками; душистый пепел в этой чаше еще немного отливал красным.
Никто не вышел к ним.
Через матовые стекла можно было разглядеть, что на улице стемнело. За настенными витражами метался, словно в испуге, зодиакальный свет, судорожными движениями напоминая преследуемое насекомое. Со второго этажа доносился шум льющейся воды.
И тут перед ними внезапно возникла женщина, застывшая перед светящимися витражами. Странно, но они не заметили, как она вошла.
— Ее зовут Ромеона, — сообщил Баэс.
Так же внезапно, как и появилась, женщина исчезла, и только на сердце у Теодюля осталась тяжесть. Словно что-то сместилось в его поле зрения, от чего он испытал сильнейшее болезненное ощущение.
— Вот мы и выбрались назад на улицу, — весело сообщил Базе.
— Слава Богу! Вот, наконец, хоть кто-то из тех, кого язнаю! — вскричал Теодюль, — Это же Жером Мейр!
Действительно, на верхней ступеньке крыльца дома торговца зерном Гринпферда сидел их одноклассник.
— Ну и дуралей же ты, — прошипел Базе, когда Теодюль хотел подойти к Жерому. — Он же укусит тебя! Ты что, не можешь отличить мальчишку от обычной крысы, обитающей в канализационных трубах?
И действительно, Теодюль тут же увидел с невыразимой душевной болью, что существо, принятое им за Жерома, жадно пожирало пригоршни круглых зерен и — какой ужас — отвратительная розовая змея, извиваясь, хлестала его по ногам.
— Я же говорил тебе, что он прятался в канализационной трубе, — сказал Базе.
Наконец они подошли к улице Хэм, похожей чем-то на пристань. Барышни Бээр ожидали их, стоя на пороге отцовской лавочки, и дряхлая физиономия капитана Судана виднелась в окне второго этажа. В его руке, свисавшей наружу с подоконника, облицованного голубоватой плиткой, была зажата книга в переплете грязно-красного цвета.
— Боже! — воскликнула мадемуазель Мари. — Ребенок заболел, он весь горит от лихорадки!
— Да, он болен, — подтвердил Ипполит Базе. — Я едва довел его до дома. Он все время бредил, пока мы шли.
— Я ничего не понял в этой задачке, — простонал Теодюль,
— Эта противная школа... — взорвалась мадемуазель Софи.
— Тише, тише, — сказала мадам Нотт. — Его нужно скорее уложить в постель.
Теодюля уложили в спальне родителей; комната показалась ему удивительно мрачной и тревожной.
— Мадемуазель Мари, — со вздохом сказал Теодюль, — вы видите картину на стене напротив?
— Ну, конечно, мой малыш, это Святая Пульхерия, достойная избранница Божья. Она защитит и излечит тебя.
— Нет, — простонал он. — Ее зовут Бюлюс... Нет, ее зовут Ромеона... Ее зовут Жером Мейр — это омерзительная крыса из канализации...
— Господи, спаси и помилуй, — зарыдала мамаша Нотг. — Он бредит! Надо поскорее позвать доктора!
Его оставили одного — на мгновение, буквально на одно мгновение.
Внезапно из-за стены комнаты послышались негромкие, но чем-то жуткие удары. Больной мальчуган увидел, что холст картины медленно выпячивается внутрь комнаты под судорожными толчками. Он захотел закричать, но оказалось, что у него нет сил даже на это. И все же, хотя он не издал ни звука, ему показалось, что его голос прозвучал где-то вне комнаты.
В этот момент на дом хлынул водопад серебряных звуков: на фасад обрушилась лавина камней, тут же выбивших стекла и запрыгавших по полу комнаты.
После этого шторы на окнах вздулись, словно паруса на ветру, и яростно ревущее пламя принялось жадно пожирать их.
Так началась продолжительная болезнь Теодюля, вокруг постели которого не однажды собирались лучшие врачи города. Эта болезнь не позволила ему после выздоровления вернуться в школу.
Кроме того, это день был днем начала его большой дружбы с Ипполитом Баэсом, с тех пор всегда относившим на счет бреда все беспорядочные воспоминания Теодюля о дне восьмого октября.
— Ромеона... Таверна «Альфа»... Превращение ЖеромаМейра в крысу... Что за вздор, голубчик!
— А картина со Святой Пульхерией? А град камней ивспыхнувшие шторы?
Мадемуазель Мари взяла на себя ответственность за последнее происшествие: это она неосторожно обращалась со спиртовой горелкой, которую зажгла, чтобы подогреть чай. Что касается града камней, то пришлось признать, что именно в этот момент обрушилась часть фронтона здания, равновесие которого было нарушено коварной деятельностью осенних дождей.
Короче говоря, это были просто трагические совпадения.
Обо всем случившемся быстро забыли. Только Теодюль продолжал помнить все об этом дне — но такова была, следует признать, его главная роль в жизни.
III
Итак, книга упала на паркетный пол в салоне, и никто не смог объяснить, почему это случилось. Правда, на протяжении нескольких последних дней по улице проходили тяжелые грузовики, перевозившие грузы из порта, и все дома при этом сотрясались на своих фундаментах, словно под воздействием жутких судорог землетрясения.
Господин Теодюль сразу же узнал книгу по ее выцветшей обложке, покрытой грязью и пылью. Некоторое время он стоял над ней, выделявшейся серым пятном на голубой шерсти ковра, затем наклонился и неуверенно взял ее в руки.
Его сразу же охватило глубочайшее изумление — он и понятия не имел, что в мире существуют подобные книги.
Вообще-то это был довольно известный трактат Великого Альберта, к которому прилагалось лаконичное изложение «Кольца царя Соломона» и резюме трудов некоего Сэмюэля Поджерса о каббале, некромантии и черной магии, составленное в соответствии с тайными книгами древних знатоков герметических наук.
Господин Нотт перелистал книгу без особого интереса ^ и уже собирался поставить ее на место, как его внимание привлекли несколько рукописных страниц, вложенных в книгу.
Текст был написан красными чернилами на тончайшей и очень дорогой бумаге, красивым, но очень мелким почерком.
В конце концов, закончив чтение рукописного текста, господин Нотт отнюдь не почувствовал, что стал ученее, чем раньше; даже перечитав эти страницы, он не смог бы сказать, что его действительно привлекают содержащиеся в них тайны.
В рукописи шла речь о заклинаниях, используемых для вызова темных адских сил, и о контрактах, которые может заключить с этими опаснейшими созданиями человеческое существо. Практически книга была критическим обзором многих древних способов; все упоминавшиеся в ней приемы колдовства в итоге отбрасывались, как совершенно бесполезные и даже смешные.
Человек, говорилось в тексте безвестного комментатора, не может проникнуть в ту плоскость существования, в которой находятся падшие ангелы; совершенно очевидно, что для последних люди представляют столь незначительный интерес, что они и не думают покидать свой мир, чтобы непосредственно вмешиваться в людские дела.
Слово «непосредственно» было написано прописными буквами.
Но далее в рукописи говорилось, что существует промежуточная плоскость существования — это мир, в котором обитает Великий дух ночи.
Последняя фраза находилась в самом низу страницы, и господин Теодюль, перевернув ее, увидел, что продолжение, несомненно, занимавшее немало страниц, отсутствует. После перерыва шли страницы, в которых автор текста снова возвращался к критическим замечаниям. Господин Нотт, на которого удивительно сильное впечатление произвело это имя — Великий дух ночи — попытался найти хоть какие-нибудь разъяснения по этому поводу. Кое-что ему действительно удалось обнаружить, но это кое-что было изложено весьма бегло и смутно — очевидно, автор рукописи считал, что он все сказал ранее, на пропавших страницах.
Тем не менее, было ясно, что Великий дух ночи опасается, как бы его знания не попали к людям; в этом случае они могли бы играть роль заклинаний против него самого и, соответственно, послужили бы ослаблению его могущества.
В итоге у господина Теодюля сложилось достаточно простое, но весьма понравившееся ему мнение: это существо (если оно было существом) являлось своего рода слугой Великих сил мрака, и оно было направлено в мир людей, чтобы выполнять среди них какую-то непонятную, но исключительно ответственную работу.
Теодюль вернул книгу на место; можно было сказать, что она его не слишком взволновала. Единственное, что все же поразило его — это воспоминание о том, что книга в красном переплете мелькала среди беспорядочных образов его детского кошмара.
Некоторое время спустя он рассказал все Ипполиту Баэсу; тот тоже перелистал книгу, после чего вернул ее со словами, что он берется за шесть су найти еще одну такую же у первого из встреченных им скупщиков старых книг: Что же касается рукописи, то он едва просмотрел ее.
— Все это только заставляет нас терять драгоценное время, предназначенное для игры в шашки, — заключил он.
В тот вечер на обед подавалась жареная индейка; друзья съели по огромному куску жаркого, и господин Теодюль отнес на счет этого злоупотребления последовавшую за обедом кошмарную ночь. Надо сказать, что она началась не с кошмарного сна, а с вполне реального, но странного происшествия.
Господин Теодюль проводил приятеля до порога, после чего отправился в свою спальню на третьем этаже, держа в руках ночник из голубого стекла. В тот момент, когда он оказался на площадке второго этажа, дверь в гостиную капитана Судэна внезапно медленно приоткрылась, и до Нотта долетел сильнейший запах зажженной сигары. Он остановился, изрядно струхнув; несомненно, что в любой из обычных вечеров он тут же стремглав кинулся бы вниз по лестнице и, скорее всего, даже выбежал бы на улицу, не задерживаясь на первом этаже. Но сегодня, после того как он выпил подряд целых три стаканчика отличного виски, купленного им по случаю в порту у подвыпившего матроса... Этот замечательный напиток придал необычное мужество его жалкой душонке, и он решительно вошел в темное помещение. Все в гостиной находилось на привычных местах, и запах сигары теперь казался едва заметным. В то же время ему почудилось, что в комнате преобладал другой, более приятный запах — запах цветов и фруктов.
Нотт поднялся к себе, после того как обошел обе комнаты, и тщательно закрыл дверь.
Едва он улегся в постель, как почувствовал легкое головокружение; справившись вскоре с недомоганием, он заснул.
Откуда ты летишь, прекрасное облачко...
Он внезапно проснулся и приподнялся в постели. Во рту ощущался горьковато-смолистый привкус виски, но сознание было ясным, ничем не затуманенным.
В ночной тиши раздавались нежные, но очень отчетливые звуки клавесина.
«Это мадемуазель Софи», — подумал он. И его сердце сильно забилось в груди, но страх тут был ни при чем.
Он ясно услышал, как стукнула дверь, затем раздались шаги человека, поднимающегося по лестнице. Это была тяжелая, медленная поступь бесконечно усталого существа.
«Это мадемуазель Мари! Да, да, я уверен, что это она. Но как же она устала нести на себе столько лет груз этого песка, давившего на нее всей своей тяжестью! Того самого песка, что при падении на гроб издавал звуки: флок-флок, флок-флок!»
Миниатюрный язычок пламени ночника все же достаточно хорошо освещал дверь, и господин Теодюль увидел, что она начала медленно приоткрываться.
В образовавшуюся щель можно было видеть только тень, да еще тонкий лучик лунного света, падавшего из высокого окна с обратной стороны здания.
Теперь было слышно, как кто-то ходит по комнате, но Теодюль не видел ночного посетителя, несмотря на то, что в помещении было довольно светло.
Неожиданно пружины кровати застонали у него в ногах, и он понял, что на нее опустилась страшная тяжесть.
«Мадемуазель Мари, — снова подумал он. — Это может быть только она».
Навалившаяся на постель тяжесть переместилась, и Теодюль протянул руку к тому месту, где на перине была видна глубокая вмятина.
И в это мгновение все его существо охватил дикий страх.
Что-то жуткое, омерзительное рвануло его руку, вцепилось в нее когтями, и невидимый ужас обрушился на него.
— О, мадемуазель, Мари! — взмолился он.
Страшный гость снова отодвинулся на дальний край постели, где большая вмятина отмечала его положение. Теодюль прекрасно различал, как по обе стороны от покоившегося на постели циклопического тела образовались две вмятины поменьше от двух гигантских рук.
Окружавшую его мертвую тишину нарушало только раздававшееся с ним чудовищное дыхание.
Клавесин внизу снова забренчал свой легкомысленный мотивчик, прозвучавший серией странно высоких звуков; затем мелодия резко оборвалась.
— Мадемуазель Мари... — начал Теодюль.
Ему не удалось закончить фразу, потому что чудовище снова кинулось на него, глубоко вдавив его тело в постель.
Словно очнувшись от паралича, он стал бешено сопротивляться напавшему на него исчадию ада; собрав последние силы, он сбросил его с себя.
Он не услышал звука падения тела на пол, но понял, что напавший на него враг потерпел поражение и теперь испытывал жестокое страдание.
Благодаря лучику лунного света, косо падавшему в комнату через открытую дверь, он смог различить что-то темное, тяжело шевелившееся на полу возле постели.
Это было нечто бесформенное, невероятно темное; несмотря на все, Теодюль прекрасно понимал, что рядом с ним, словно мрачный смерч, в невероятных муках корчится мадемуазель Мари.
Существо должно было вот-вот прийти в себя — это он представлял весьма отчетливо. Одновременно Теодюль осознавал, что теперь он потерпит в схватке страшное поражение, и это будет для него неизмеримо хуже, чем просто смерть. Неожиданно он услышал странный звук, показавшийся ему одновременно и прекрасным, и жутким. Он почувствовал, что рядом с ним находится еще кто-то, и это присутствие было для него гораздо опаснее, чем все, что только можно было представить.
Клавесин внизу снова пропел что-то очень жалобное и нежное, и черная масса начала быстро таять и вскоре расплылась, превратившись в струйку черного дыма, взвившуюся вверх и быстро исчезнувшую в лунном свете.
Бесконечный покой проник в сердце Теодюля; удивительно, но к нему тут же вернулся сон, принявший его в свои объятия, словно спасительная волна, выбросившая его после крушения на берег.
В последний миг перед тем, как погрузиться в блаженство забытья, он увидел, как между постелью и ночником появилась гигантская тень.
Он увидел также обращенное к нему лицо, такое огромное, что оно, казалось, раздвинуло стены комнаты, ее потолок и крышу дома, и вокруг величественного чела узором из драгоценных камней сияли звезды. Лицо было темнее, чем сама ночь, и на нем застыло выражение столь глубокой и строгой печали, что все существо Нотта содрогнулось от боли и жалости.
И он понял, просветленный родившимся в самой глубине его души таинственным знанием, что находится лицом к лицу с Великим духом ночи.
Господин Теодюль, никогда ничего не скрывавший от своего друга Ипполита, подробно рассказал ему обо всем случившемся ночью.
— Дурной сон, не так ли? Но очень странный сон, — сказал он.
Господин Баэс некоторое время сидел, сохраняя полное молчание. Затем Теодюль Нотт впервые в жизни удивился поступку своего приятеля, не имевшему ничего общего с его привычным повседневным поведением.
Старина Баэс поднялся на второй этаж, запер на ключ дверь в гостиную капитана Судана и положил ключ в карман.
— Я запрещаю тебе когда-либо заходить туда! — сказал он.
Ровно три недели ушли у Теодюля на то, чтобы сделать копию ключа, и две запретные комнаты снова стали для него доступными.
IV
Мадемуазель Полина Бюлюс провела куском замши, пропитанным амброй, по мраморной каминной доске, затем протерла спинки стульев и несколько статуэток поддельного севрского фарфора, хотя на всех этих предметах не было ни пылинки.
Несколько мгновений она колебалась, не стоит ли заменить букет сухих «папских монеток» несколькими мелкими осенними хризантемами, но ее передернуло при одной мысли о том, что тогда придется наполнить водой высокие тонкостенные вазы из белого порфира, возвышавшиеся по углам камина.
В мягком свете люстры она хорошо видела свое отражение в зеркале, и это отражение казалось ей совершенно незнакомым. Она завила свои гладкие волосы и — чудо — коснулась чуть-чуть щек розовой пудрой.
Обычно она носила длинное домашнее платье из грубой коричневой шерсти, чем-то походившей на ткань для монашеского одеяния; в этот же вечер Полина надела легкий шелковый пеньюар, усеянный большими пурпурными цветами. Посреди стола, накрытого скатертью с красивыми вышитыми на ней виньетками, находился китайский лаковый поднос.
— Кюммель... анисовая водка... абрикотин... — вполголоса бормотала она, рассматривая на свет цветные грани небольших пузатых бутылок.
После непродолжительного колебания она достала из буфета жестяную коробку, приятно пахнувшую ванилью.
— Вафли... миндальное печенье... сладкие полоски... — перечислила Полина; при этом она стала похожа на облизывающуюся от удовольствия кошку.
— В комнате пока достаточно тепло, — продолжала она рассуждать вслух, — к тому же большая бельгийская люстра дополнительно обогревает помещение.
На притихшей улице послышались звуки приближавшихся шагов. Полина Бюлюс приподняла осторожными пальчиками край толстой красновато-коричневой шторы.
— Нет, это не он... Хотела бы я знать...
За те годы, что она провела в одиночестве в небольшом домике на улице Прачек, она привыкла говорить сама с собой или обращаться с монологом к окружавшим предметам.
— Может быть, этот вечер резко изменит мою жизнь?
Теперь она обращалась к висевшему на стене изображению из обожженной глины, кирпичным пятном выделявшемуся на фоне светло-желтых обоев. Это было большое глуповато улыбавшееся женское лицо, получившее от автора имя Эвлалия. Столь важный для хозяйки дома вопрос ничуть не поколебал безмятежное спокойствие коричневой маски.
— Просто не представляю, с кем посоветоваться!
Она снова отклонилась к окну, но не услышала ничего, кроме негромкого шороха, с которым ветер с моря гнал по тротуару первые опавшие осенние листья.
— Правда, назначенное время еще не наступило...Теперь мадемуазель Бюлюс показалось, что она заметила налет иронии на грубом лице Эвлалии.
— Он же может прийти только глубокой ночью! Ты же прекрасно понимаешь, моя дорогая... а что скажут соседи? Одно мгновение — и моя репутация погибла навсегда!
Положив подрагивавшую ладонь на свою тощую грудь, она пробормотала:
— Я впервые позволяю мужчине нанести мне визит. Да еще так поздно вечером! В то время, когда многие уже спокойно спят! Боже, неужели я настолько испорчена? Неужели я погрязла в самом презренном из всех грехов?
Ее взгляд остановился на круглом пламени лампы, оцепенело застыв, словно завороженный.
— Этот секрет... Нет, я далека от того, чтобы выдать его кому-нибудь... Ах!
Она не слышала шагов, но крышка висевшего на входной двери почтового ящика негромко стукнула. Она отворила дверь в гостиную, чтобы свет из ярко освещенной комнаты хотя бы немного рассеял мрак в вестибюле.
— Это вы... — едва слышно прошептала она, приоткрывая дверь на улицу. — Заходите же скорее!
Ее тонкая дрожащая рука указала сначала на кресло, затем на бутылки и сладости на столе.
— Кюммель, анисовая водка, абрикотин, вафли, миндальное печенье, полоски...
Тишину нарушил один-единственный удар, глухой и страшный. Уверенная рука, вернувшая в вертикальное положение бутылки с напитками и коробку с печеньем, затем немного наклонила лампу, после чего короткий выдох погасил ее. На темной улице забушевал ветер, с остервенением накинувшийся на плохо закрепленные ставни старых домов.
— Хе, хе! Ни одного крика... ни одного красного пятна на пеньюаре с цветами... Хе, хе! Я, правда, вспоминаю, что... Но это была ложь, трижды ложь... Ни одного крика... ни капли крови... Хе, хе!
И ветер умчал к близкой реке произнесенные дрожавшим голосом слова.
Это произошло в среду вечером, в тот день, когда Теодюль Нотт не принимал у себя Ипполита Баэса. Он сидел в одиночестве, съежившись в кресле, стоявшем возле шкафа с книгами в гостиной капитана Судана, и медленно перелистывал страницы красной книги.
— Что ж, хорошо, — пробормотал он, — хорошо...
Казалось, что он ожидает какого-то события, но ничего вокруг него не происходило.
— Стоило ли? — спросил он самого себя.
На его губах зазмеилась горькая усмешка. Он вернулся в столовую, где провел довольно много времени, достаточного для того, чтобы выкурить трубку и почитать возле лампы одну из своих любимых книг — «Похождения Телемаха».
— Два преступления меньше чем за две недели, — простонал комиссар полиции Сандерс, лихорадочно бегавший взад и вперед по помещению участка на улице Урсулинок.
Его секретарь, толстяк Порталь, подписал многостраничный рапорт.
— Приходящая работница мадемуазель Бюлюс утверждает, что из дома ничего не исчезло, даже подушечки для булавок. Хозяйка встречалась только с ближайшими соседями и никогда не принимала гостей. Нет никаких следов взлома... и вообще никаких следов. Хотел бы я знать, было ли на самом деле совершено преступление! Комиссар метнул на него бешеный взгляд.
— Ну, конечно, она сама себе раздробила череп. Простым щелчком, разумеется.
Порталь пожал своими круглыми жирными плечами и продолжал:
— Что касается этого несчастного господина Мейра, тои в этом случае не знаешь, что и подумать. Его тело было извлечено из канализационной трубы в Мулэн-а-Фулон; крысы жутко изуродовали ему портрет.
— Вы могли бы подобрать и более подходящее выражение, — перебил его комиссар. — Бедный Жером, у него никогда не было врагов! И подумать только, что кто-то располосовал ему горло, да еще так свирепо! Ах, этот негодяй, который нанес удар, явно не испытывал колебаний! Тьфу!
— Так что, мы арестуем кого-нибудь? — спросил секретарь.
— Кого? — рявкнул комиссар. — Проконсультируйтесь тогда с газетой, с колонкой гражданского состояния, и выберите кого-нибудь из новорожденных!
Он прижался багровым лицом к стеклу, коротко кивнув в знак приветствия проходившему мимо господину Нотту.
— Вот, кстати, почему бы вам не заковать в кандалы этого бравого Теодюля! — вскричал он.
Порталь разразился громким смехом.
Теодюль Нотт пересек площадь Гро Саблон, дружелюбно посмотрел на большую водоразборную колонку и свернул на улицу Корольков. Когда он поравнялся с домом Минюса, его сердце сжалось.
На какую-то неуловимую долю секунды перед его взором возникла дверь с узорами из красной меди со сверкавшей вывеской над ней: Таверна «Альфа». Но, подойдя еще ближе, он не увидел ничего, кроме блеклых фасадов давно знакомых домов.
Пересекая старую улицу Гребенщиков, он заметил открытую калитку, через которую был виден уголок жалкого садика, где высокая худая женщина кормила чахлых кур. Он задержался на мгновение, глядя на нее, и вежливо поздоровался, когда она подняла взгляд. Женщина как будто не заметила его вежливого приветствия и, похоже, не узнала его.
«Хотел бы я знать, — подумал Теодюль, где я мог видеть ее? Я ведь уверен, что где-то видел».
Проходя вдоль каменного парапета на мосту Скисшего Молока, он хлопнул себя по лбу.
— Святая Пульхерия! — воскликнул он. — О, до чего же она похожа на святую с картины!
В этот день он закрыл свою лавочку очень рано.
«Сегодня вечером мы будем есть петуха в винном соусе, — подумал он, — и господин Ипполит сможет захватить с собой один-два хлебца с запеченными в них сосисками, которые я заказал булочнику Ламбрехту».
Пульхерия Мейр с отвращением оттолкнула тарелку, в которой стыла не слишком аппетитная луковая похлебка.
— Одиннадцать часов! — проворчала она. — Что ж, посмотрим, удастся ли заработать сегодня хотя бы еще одно су.
С одиннадцати вечера до часу ночи она заходила в еще открытые кафе, предлагая последним выпивохам свой никчемный залежалый товар: хрустящие галеты, сваренные вкрутую яйца и мелкие жареные бобы.
Когда-то она считалась красивой девушкой, и за ней постоянно приударяли многие мужчины; но эти счастливые годы остались в далеком прошлом. Поэтому она была изрядно удивлена, когда заметила, проходя по мрачной улочке Булавок, следующую за ней тень.
— Могу ли я предложить вам... — неуверенно произнес голос из темноты.
Пульхерия остановилась и показала на розовые окна ближайшего кабачка.
— Нет, нет, — запротестовал мужчина, — лучше у вас, если вы не возражаете.
Пульхерия засмеялась, подумав про себя, что все кошки действительно серые ночью, как говорится в пословице.
— Если только из-за этого я не потеряю свой вечерний доход. Я иногда зарабатываю за вечер больше ста су.
Вместо ответа мужчина побренчал серебряными монетами в кармане.
— Ладно, — согласилась Пульхерия, — я оставляю работу на один вечер... У меня дома есть пиво и можжевеловая водка.
Они отправились вместе через Рыночную площадь, совершенно пустынную в этот поздний час, и Пульхерия взяла на себя все обязанности по поддержанию разговора.
— Жизнь одинокой женщины очень тяжела. В свое время я была замужем, но муж бросил меня из-за грязной самки, работавшей на провинциальных ярмарках. Если я принимаю кого-нибудь у себя, то ведь я имею на это право, не так ли?
— Это истинная правда, — ответил мужчина.
— Но вы не сможете остаться у меня до утра... это из-за соседей... Это на редкость злобная публика.
— Договорились!
Она открыла калитку небольшого садика и взяла спутника за руку.
— Позвольте, я проведу вас. Осторожно, здесь две ступеньки.
Кухня, куда они вошли, была бедной, но очень чистой; красный кафель блестел, а на стоявшей в алькове кровати сверкало привлекательной белизной белье.
— У меня всегда все чисто и прибрано, — с гордостью заявила она.
Потом она повернулась к спутнику и насмешливо поинтересовалась:
— Небось, частенько ловите дамочек прямо на улице, озорник вы этакий!
Мужчина проворчал в ответ что-то невнятное, повернувшись к входной двери.
— Будете пить пиво или можжевеловую водку?
— Пиво!
— Отлично! Я, пожалуй, тоже выпью капельку!
Она подошла к маленькому, словно кукольному шкафчику и извлекла из него голубой кувшин. В темном углу кухни из бочонка, накрытого влажной тряпкой, в большой фаянсовый сосуд с легким бульканьем падали капли пива.
— Это пиво из Дюйкера, — с гордостью объявила она. — Вам наверняка понравится!
— Гм, — буркнул гость, — мне иногда приходилось пробовать его.
Они молча выпили.
Женщина зажгла стеклянную лампу с плоским фитилем, неуверенно осветившую стол со стоявшими на нем стаканами.
— Вы неплохо устроились здесь, — вежливо сказал мужчина.
Пульхерия Мейр оказалась очень чувствительной к мужскому вниманию, тем более к мужским комплиментам, которых она была лишена долгое время.
— Мой домик хоть и невелик, но порядок в нем у меня полный, — с гордостью заявила она. — Старик Минюс отделил его — неизвестно, почему — от своего дома, а потом стал сдавать его.
— Минюс... — повторил полночный гость.
— Ну да, барон с улицы Корольков. Если проделать дыру в этой стене, то можно попасть прямо к нему на кухню.
Она искренне расхохоталась.
— Готова держать пари, что там вы не найдете такой еды и столько питья, как у меня. Вам еще пива? Я тоже выпью каплю-другую.
Она повернулась к бочонку и открыла кран, держа стакан пониже, чтобы пиво хорошенько вспенилось; когда она наклонилась, ее синий шарф размотался, и один его конец упал на пол. Внезапно шарф охватил ее шею... и стал сжиматься, сжиматься...
Пульхерия Мейр продолжительно вздохнула; она никогда не отличалась особой силой и поэтому почти без сопротивления соскользнула на пол.
Лампа опрокинулась, и зеленоватое пламя побежало вдоль полоски разлившегося керосина.
Захлопнулась дверь, проскрежетав петлями; потревоженные куры захлопали крыльями и закудахтали.
В темноте друг на друга кинулись, испуская жуткие боевые вопли, два драных кота.
Часы на каланче отсчитали двенадцать полуночных ударов как раз в тот момент, когда сторож Деррик забил тревогу, подняв страшный трезвон, едва увидев высокое пламя, вздымавшееся над крышами домов по старинной улице Гребенщиков.
— Вот уже почти до нашего дома добралась беда, — хныкал комиссар Сандерс. — Пожар и еще один труп! Хотел бы я понять...
— ...нет ли тут двойного преступления? — закончил за него Порталь. — Вполне возможно. Все случается трижды, если верить тому, что говорят моряки, но того, что осталось от Пульхерии Мейр не достаточно для доказательства подобного утверждения. Не стоит вешать себе на шею еще одно нераскрытое дело.
— Это именно то, что я имел в виду, — подтвердил Сандерс жалким плаксивым голосом. — Но я повторяю вам, Порталь, воздух вокруг буквально насыщен чем-то жутким, как это бывает во время эпидемий.
Ночной сторож Деррик, днем работавший рассыльным, просунул в приоткрытую дверь свою голову, напоминавшую головку небольшого хищного зверька.
— Пришел доктор Сантерикс, он хочет видеть господина комиссара!
Сандерс тяжело вздохнул.
— Если и есть что-нибудь темное в деле Пульхерии Мейр, то проклятый Сантерикс обязательно обнаружит это!
Действительно, доктор обнаружил.
— Я подал рапорт королевскому прокурору, — заявил он. — Женщина Пульхерия Мейр была задушена.
— Вот еще! — запротестовал Порталь. — От нее едва осталось несколько пригоршней жирного пепла!
— У нее были сломаны шейные позвонки, — возразил доктор. — Даже веревка виселицы вряд ли сделала бы эту работу лучше!
— Вот вам и третий случай, — горестно вздохнул Сандерс. — Боюсь, как бы все это не происходило накануне моей отставки!
Мелким плотным почерком он принялся заполнять большие листы бумаги в клеточку, которые, по мере их заполнения, передавал помощнику. Вскоре полицейский внес в комнату лампу; когда ярко осветились окна кафе «У зеркала», оба полицейских чина продолжали исписывать страницу за страницей.
— Прощай, спокойная жизнь! — пробурчал Сандерс, растирая охваченную судорогой руку.
— Если бы мне сейчас попался этот мерзавец, сыгравший с нами такую грязную шутку, — сообщил Порталь, — я был бы способен перехватить работу у палача!
Господин Теодюль некоторое время прислушивался к доносившимся с улицы звукам; шаги Баэса быстро стихли, но еще очень короткое время, буквально несколько секунд, слышалось постукивание его трости о плиты тротуара.
Теодюль зажег в комнате капитана Судэна все свечи в канделябрах и устроился в кресле.
На столе возле него лежала красная книга, и Нотт торжественно положил на нее руку.
— Если я правильно понял вашу науку, я выполнил все необходимые условия, и вы должны мне то, что должны! — произнес он несколько высокопарную фразу.
Он огляделся, словно ожидая чего-то.
Но дверь осталась закрытой, и пламя свечей не шевельнулось в неподвижном воздухе, в котором не чувствовалось ни малейшего сквозняка, ни малейшего перемещения. Теодюль снял руку с книги и поднес ее ко лбу.
— Мне, так ничего и не понявшему в школе из задачи о пешеходах, потребовалось изрядно потрудиться, прежде чем я понял, чем ты можешь быть полезной мне, о странная красная книга; еще больших трудов стоило приобретение способности действовать в соответствии с твоей страшной волей!
На висках у него выступили капельки пота.
— Подчиниться своей судьбе... Это главное, говорил Ипполит. Но это ничего не объясняет. Так вот, вся моя судьба, как мне представляется, была сконцентрирована в одном-единственном дне восьмого октября. Произошло нечто вроде остановки моей жизни, ее естественное течение было как бы заблокировано — так тормоза блокируют вращение колеса повозки. Так кто или что может отпустить в конце концов этот тормоз?
Он с укоризной взглянул на красную книгу и продолжал жалобным голосом:
— Или ты солгала мне, о мудрейшая из книг?
Он вздрогнул и вскочил на ноги.
Ничего не произошло вокруг, ничто не изменилось в комнате, но он поспешно направился к двери, влекомый силой, находившейся вне него.
— Я так ничего и не понял, — бормотал он себе поднос, спускаясь по лестнице, — но кто-то знает лучше меня, чего я действительно желаю, что является единственной целью моей жизни! Узнаю ли я это сегодня?
* * *
Улица Хэм была совершенно пустынной, когда он направился по ней к центру города. Мост Скисшего Молока гулко прогремел под его ногами; пересекая эспланаду Сен-Жак, он не заметил ни одного светящегося окна в многочисленных кафе.
— Наверное, сейчас уже очень поздно, — сказал он самому себе.
Но он ничуть не удивился, увидев широкое полотнище света, разрывавшего ночную тьму на улице Корольков.
Он глубоко вздохнул, и все его существо мгновенно охватила неожиданная лихорадка.
— Наконец-то... Вот она! Вот таверна «Альфа»!
Он толкнул дверь и увидел перед собой низкие диваны, жуткого каменного божка и витражи, за которыми непрерывно струился и пульсировал загадочный свет.
— Ромеона! — крикнул он.
Она тут же оказалась рядом, хотя он и не заметил, как она подошла.
— Вот и вы, — сказал он. — Теперь я знаю, к чему стремился всю жизнь.
Она долго не отводила от него взгляд, потом потупилась и тихо произнесла:
— Ах! Какой приятной станет теперь моя жизнь!
— Ваша жизнь?
Она прижалась к нему, и Нотт ощутил, как смертельный холод охватил все его тело.
— Да, мой малыш, ведь столько лет прошло с тех пор, как я умерла!
Теодюль в ужасе вскрикнул, но почти одновременно его внезапно охватила невероятная радость.
— Ромеона... да, я знаю вас, и все же я вижу в вас кого-то другого...
Он почувствовал, как гибкая, но твердая рука обняла его и привлекла к упругому, но ледяному телу.
— Мадемуазель Мари!
— Пусть будет так, — ответила она. — Когда-нибудь вы узнаете, что правда, как бы она ни казалась странной и ужасной, очень проста по своей сути: между нами было время; теперь этой пропасти уже нет... Пойдемте!
Игра света за цветными стеклами витражей внезапно превратилась в бешеную пляску огней; Теодюль указал на них пальцем и хотел что-то спросить, но Ромеона быстро отвела его руку.
— Нет, нет, ведите себя так, словно ничего не заметили!
— Что там, за витражами? — все же спросил он.
Женщина содрогнулась от ужаса.
— У тебя еще будет время, чтобы узнать все, мой мальчик, когда мне придется вернуться туда, да и тебя тоже ждет это...
Она прижалась губами к его губам, чтобы остановить дальнейшие расспросы.
— Столько лет прошло с той минуты, когда я точно также поцеловала тебя, — пылко произнесла она. — Ты чувствуешь, кем я стала теперь?
— О, да, Ромеона... нет мадемуазель Мари, я так любил вас! Теперь я знаю, в чем заключалась моя судьба: любить вас! Ради этого я подчинился воле красной книги и призвал на помощь Великого духа ночи!
Женщина дико закричала:
— Так ты вырвал меня из могилы для этого!
Теодюль попытался немного отстраниться от нее.
— Прошлое... Я оказался человеком, жившим только для прошлого... Всю свою жизнь я посвятил воспоминаниям. Теперь я понял: меня отдают во власть прошлого...
Через три дня комиссар Сандерс составил новый рапорт, который перечитал, исправил и переписал в трех экземплярах его помощник. Добавленный к рапорту постскриптум гласил: «Об исчезновении некоего Теодюля Нотта».
Несчастного комиссара Сандерса, вне всякого сомнения, захлестнуло бы самое жестокое безумие, если бы он знал, что в ту самую минуту некий Теодюль Нотт безмятежно курил свою трубку перед высокой водоразборной колонкой на площади Гро Саблон, в тридцати шагах от полицейского участка. А через два часа комиссар повстречался с ним перед ярко освещенными окнами кафе «У зеркала»; еще несколько позже, около полуночи, он почти одновременно с Ноттом свернул на улицу Корольков, по которой последний возвращался в таверну «Альфа».
Но эта таверна не существовала ни для Сандерса, ни для всех прочих горожан, потому что она находилась вне времени добряка комиссара и его законопослушных сограждан, точно так же, как и существование господина Нотта.
* * *
Но это следует считать вполне естественным, поскольку ни комиссар, ни все прочие горожане не были посвящены в тайны старинной красной книги, и Великий дух ночи не интересовался ими.
Теперешняя жизнь Теодюля Нотта отнюдь не походила на сон; красивая обстановка таверны «Альфа», пылкая любовь Ромеоны — или мадемуазель Мари — всего этого было достаточно, чтобы сделать его жизнь насыщенной и счастливой.
— Может быть, вы хотите повидать «других»? — как-то спросила его возлюбленная.
Теодюль не сразу понял, что она имеет в виду...
...Это был прекрасный воскресный день, немного прохладный, но ясный и приятный в послеполуденные часы.
Они вышли из таверны и спустились по улице Корольков. Площадь Сен-Жак была заполнена веселящимся народом; посреди площади возвышался помост, на котором деревенский оркестр гремел трубами и барабанами.
Они пересекли заполненную веселящейся толпой - площадь, невидимые для людей, потому что они находились вне их времени.
Когда они переходили через реку по мосту и перед ними открылась перспектива залитой солнцем улицы Хэм, господин Нотт затрепетал.
— Мы идем... к нам домой? — спросил он.
— Ну, разумеется, — ответила мадемуазель Мари, нежно пожав ему руку.
— И мы?.. — с нотками страха в голосе начал он.
Она пожала плечами и увлекла его дальше.
Едва он отворил дверь в помещение лавки, как до него донеслась со второго этажа хрупкая песенка:
Откуда ты летишь, прекрасное облачко...
Влекомое ветром...
Он ничуть не удивился, когда увидел в салоне капитана Судэна, мадемуазель Софи за клавесином и свою мать, украшавшую вышивкой жуткие желтые комнатные туфли; ему не показалось странным и то, что когда он уселся за стол, рядом с ним оказался отец, куривший длинную голландскую трубку.
Ничто в этом тихом семейном кругу не напоминало о том, что тридцать лет могилы разделяли собравшихся. Никто не сказал ничего особенного по поводу появления господина Теодюля; никого не удивило, что он, преодолевший рубеж пятидесяти лет, пришел домой вместе с мадемуазель Мари, не намного отличавшейся от него по возрасту.
Теодюль увидел, что его подружка была одета в глухое шерстяное платье темного цвета со стеклярусом, а совсем не в то платье из тонкого шелка с серебряными нитями, в котором была Ромеона, когда они покидали таверну «Альфа». Но он воспринял это как естественный ход событий.
Они с аппетитом пообедали, и Теодюль с удовольствием вспомнил вкус винного соуса с луком-шарлот, секрет рецепта которого ревниво охранялся его матерью.
— Послушай, Жан-Батист... книги ничему хорошему не научат!
Таким образом мамаша Нотт деликатно одергивала своего муженька, уловив завистливый взгляд, брошенный им на полки с книгами.
Они расстались, когда наступила ночь. Теодюль и мадемуазель Мари вернулись в таверну «Альфа».
— Подожди-ка, — внезапно сказал он, — но мы не видели капитана Судэна!
Его спутница вздрогнула.
— Не упоминайте о нем, — умоляюще прошептала она, — ради нашей любви, никогда не упоминайте о нем!
Теодюль взглянул на нее с любопытством.
— Хе, хе! — бросил он. — Ладно, пусть будет по-вашему.
Потом его мысли странным образом раздвоились.
— Мне кажется, — произнес он, — что все, сказанное сегодня матушкой и отцом я уже слышал когда-то раньше. И что я уже слышал этот концерт на площади Сен-Жак; я даже помню, что все, что мы ели сегодня за обедом, я...
Подружка прервала его с нотками нетерпения в голосе:
— Разумеется... Это всего лишь образы прошлого, среди которых ты блуждаешь.
— Значит, и отец, и матушка Нотт, и мадемуазель Софии все же остались... в действительности мертвыми?
— Именно так... или почти так.
— А ты?
— Я?
Она вскрикнула дрожащим от ужаса голосом.
— Я? Ты вырвал меня из лап смерти, чтобы я стала твоей... твоей...
На мгновение ему почудилось, что он уловил какое-то изменение в ее облике; ему показалось, что за прекрасным лицом он увидел что-то черное, чудовищное, отвратительное и враждебное; однако это впечатление промелькнуло так быстро, что он подумал об игре теней, потому что именно в этот миг язычки пламени свечей затрепетали на вечернем сквозняке, ворвавшемся в комнату через приоткрытое окно.
— Я никогда не хотел ничего плохого, — простодушно ответил он, — но мне обычно не удавалось уловить или выразить это желание.
Больше они не вспоминали об этой странной болезненной интермедии. Дни продолжали сменять друг друга, дни бесконечного покоя и нежности; они уже не покидали одинокую таверну, и господин Теодюль не думал о том, чтобы снова вернуться на улицу Хэм и встретиться там с образами былого.
Проснувшись однажды ночью, он протянул руку к соседней подушке, чтобы прикоснуться к подруге.
Рядом с ним никого не было; постель оказалась холодной.
Он позвал Ромеону и, не получив ответа, встал и вышел из комнаты.
Дом показался ему странно чужим; проходя по комнатам, он словно погружался в мир снов, нереальный и неотчетливый. Он поднимался по каким-то лестницам и тут же спускался уже по другим ступенькам, пересекал комнаты, залитые скудным зловещим светом. Через некоторое время он опять попал в свою спальню с пустой кроватью.
И тут его сердце стиснул болезненный спазм; какое-то необычное пронзительное ощущение родилось в самой глубине его существа.
«Она ушла... Она ушла к нему... Я знаю, у меня ведь есть доказательства — эти письма из секретера от Буля!»
Он бросился на улицу, как пловец кидается в холодную воду; огромными шагами пересек площадь Сен-Жак, пробежал по двум мостам и углубился в густую тень улицы Хэм. Лунный луч висел, зацепившись за большую металлическую катушку галантерейной лавочки, и Теодюль, остановившись, некоторое время смотрел на фасад дома. Можно было подумать, что лунный свет сражается с тонкими лучиками света, которые, как ему показалось, пробивались через щели между шторами.
— Ах, вот как, — мрачно проворчал Нотт. — Он сейчас сидит у себя в комнате; он зажег там свечи, чтобы читать свою мерзкую красную книгу. И она там, вместе с ним!
Его ключ легко отворил дверь лавочки, внутренние запоры на которой не были опущены.
Едва он ступил на лестницу, как тут же почувствовал: сильный запах сигары.
Он свободно передвигался в темноте, потому что ему помогал свет луны, просачивавшийся на лестницу через слуховое окно наверху. На втором этаже светилась узкая горизонтальная полоска, подчеркивавшая нижнюю кромку двери.
Теодюль ворвался в комнату.
В высоких медных канделябрах горело шесть свечей, и последние угли еще багровели в камине среди пепла.
— Ага! — хрипло бросил он. — Вот я и застал вас здесь!
Старый капитан Судэн, сидевший в вольтеровском кресле, поднял навстречу ему убеленную сединой голову и отложил в сторону книгу.
— Где она? — свирепо рявкнул Теодюль.
Старик, не отвечая, продолжал пристально смотреть на него.
— Вы все равно скажете мне... Больше вам не удастся отобрать ее у меня... Я выполнил все, что потребовала от меня ваша мерзкая книга, и теперь имею право на нее, слышите?
В остекленевшем взгляде капитана на мгновение блеснул живой огонек.
— Ушла? — спросил он жутким утробным голосом. — Да, да... ей достаточно лунного луча, чтобы сбежать по нему. Значит, она ушла.
И он снова взял со стола небольшой красный томик.
— Оставьте вашу гнусную книгу и отвечайте! — закричал Теодюль. — Я должен знать, где она!
— Где она? Действительно... Вот, оказывается, в чем вопрос — где она?
Огромная тень заколебалась на противоположной стене, и Нотт увидел, что в канделябре разом погасли три свечи. Стал заметен лунный свет, проникавший в комнату через щель между шторами и вкрадчиво подбиравшийся к креслу капитана.
Теодюль медленно приблизился к нему, угрожающе подняв руки.
— Я ненавижу вас, — прорычал он. — Вы отняли ее у меня , когда я был еще ребенком, и сейчас вы снова украли ее.
Теперь его руки были на уровне шеи старика, который застыл в кресле, вжавшись всем телом в его спинку.
Погасли три другие свечи, словно кто-то резко задул их, но лунный свет отчетливо вырисовывал согбенный силуэт капитана на бархатно-черном фоне ночного мрака.
— Я убью вас, Судэн, — пробормотал Теодюль.
Его руки стиснули нечто дряблое и холодное; послышался хрип, затем короткий сдавленный смешок, и его пальцы внезапно сомкнулись... на пустоте.
— Он мертв! — воскликнул Теодюль. — Он больше не сможет похитить ее!
Неожиданно с оглушительным стуком раскрылись настежь ставни, и яркий свет луны хлынул в гостиную.
Теодюль закричал, охваченный ужасом: посреди комнаты возникла неясная туманная масса и начала медленно надвигаться на него. В этом движении сквозила свирепость, скорее угадывавшаяся, чем очевидная.
В неуверенном зеленоватом свете он увидел мелькнувшие перед ним чудовищные призрачные руки; почти тут же из мрака постепенно проявился страшный лик.
— Мадемуазель Мари! — прорыдал он, вспомнив кошмар давно прошедшей ночи.
Нечто невыразимо чудовищное обрушилось на него; это нечто душило его, сминало тело и дробило кости; в его ноздри хлынул отвратительный смрад могилы.
Но дальше кошмар развивался точно так же, как в ту самую ночь, о которой он вспомнил: кошмарный туман сначала отступил, затем распался на отдельные колеблющиеся пятна и тут же рассеялся в серебряных пучках лунных лучей.
На долю секунды Теодюль увидел на фоне звездной бездны огромное серьезное лицо; оно тут же уменьшилось с головокружительной скоростью и приблизилось к окну комнаты. Свечи зажглись сами собой, ставни захлопнулись, и Теодюль осознал, что находится в гостиной Судэна перед пустым креслом.
Перед камином с умиравшим в нем огнем стоял, глядя на него с немного печальной улыбкой, господин Ипполит Баэс.
— Ипполит! — воскликнул он.
Он не видел приятеля с тех пор, как последовал предписанию судьбы, предназначенной ему красной книгой.
Господин Баэс по-прежнему был в своем плаще от Веронезе, и на сгибе его руки висела трость с металлическим наконечником.
Неожиданно он поднял ее и направил на пустое кресло.
— Ты больше не видишь его?
— Кого? Капитана Судэна?
Ипполит Баэс коротко рассмеялся.
— Это мерзкий маленький демон... ТАМ его называли Тегратом. Он гордился тем, что считался демоном книг; вообще, он был единственным духом зла, еще остававшимся на Земле.
— Демон... демон... — пробормотал, ничего не понимая, Теодюль.
Собеседник с нежностью взглянул на него.
— Бедный мой малыш, время торопит нас, и я не так уж много могу сделать для тебя. Когда ты стиснул глотку этой мерзости, забытой адом на Земле, ты разрушил, сам не зная этого, последние остатки его земного бытия. Но, совершив это, ты сам переместился в иную временную плоскость, и твое обычное время больше не способно удерживать тебя...
Теодюль стиснул виски руками.
— Что происходит со мной? Неужели я сделал что-то столь дурное, что заслужил все это?
Ипполит положил руки на плечи приятеля.
— Я выдам тебе одну тайну, хотя и знаю, что причиню тебе большую боль. Дело в том, что капитан Судэн... вернее, демон Теграт, был... твоим отцом... Следовательно, ты сам...
Теодюль испустил вопль ужаса и отчаяния.
— Мама! Значит, я сын настоящего...
Ипполит Баэс знаком заставил его умолкнуть.
— Пора, идем, — сказал он. — Время не ждет.
Теодюль снова увидел улицу Хэм, два моста, площадь
Сен-Жак, но теперь эти кусочки городского пейзажа не показались ему пустынными.
Везде он видел смутные тени и улавливал неясные звуки.
Таверна «Альфа» была ярко освещена, когда Ипполит распахнул ее дверь.
— Будь осторожен! Сегодня она существует для всех! — сказал он Теодюлю.
Он внимательно прислушался к отдаленному шуму, доносившемуся до них с городских улиц.
— Однажды человек родился от Бога, и он стал Спасителем людей, — пробормотал он. — И вот... после того, как демон ночи по-обезьяньи скопировал акт любви и света... родился человек...
Он посмотрел на Теодюля, и в его взгляде странным образом смешались нежность и презрение.
— ...и он стал самым печальным, самым жалким из людей.
— Это, конечно, я, — ответил Теодюль, — печальный и жалкий. О, да!
Он окинул взглядом уютную привычную обстановку безлюдной таверны.
— Все предали меня, — вздохнул он, — и никто не проявил ни малейшей любви по отношению ко мне.
— Нет!
В помещении таверны раздался чей-то глухой крик.
— Ромеона! Мадемуазель Мари! — воскликнул Теодюль, и его глаза блеснули радостью.
Но Ипполит Базе отрицательно покачал головой.
— Некто склонился над тобой в твоей великой беде, мой несчастный друг. Он ничего не мог поделать против судьбы, которая должна была стать твоей. Но он всегда был рядом с тобой, он защищал тебя от свирепых исчадий ада. Он даже попытался остановить время и ласково наблюдал, как ты укрылся в прошлом, ты, для кого будущее готовило лишь заключительный акт кошмарной трагедии...
— Ипполит! — вскричал Нотт. — Как и в тот день, когда я заболел, возвращаясь из школы, я ничего не понимаю в происходящем вокруг меня; я ничего не понимаю в том, что вы говорите!
Базе резко повернулся к двери.
— По улице к нам приближается толпа, — тихо произнес он. Немного помолчав, он продолжал:
— Он последует за тобой туда, куда тебе придется отправиться... хотя, может быть, он тоже в чем-то предал тебя...
Теодюль осознал, что его друг скорее говорил самому себе, чем обращался к нему.
Внезапно его сознание словно озарилось яркой вспышкой света.
— Вы говорите о Великом духе ночи? — воскликнул он.
Базе улыбнулся и взял его за руку.
— Хе, хе, — ухмыльнулся кто-то у них за спиной.
Ипполит грозно повернулся к небольшой каменной статуэтке пузатого будды.
— Замолчи, образина! — приказал он.
— Моя молчать, — покорно ответил будда.
Улица перед таверной быстро заполнялась неопределенными звуками.
Теодюль Нотт смотрел не отрываясь на стенные витражи, огни за которыми вновь начали быструю пляску.
Он прижал руку к сердцу.
— Ипполит, я вижу... Полина Бюлюс лежит на боку с разбитой головой.... Крысы из городских канализационных труб грызут лицо несчастного Жерома Мейра... Девица Мейр гибнет в пламени своего горящего дома... Ах! Мне нужно было совершить три убийства, чтобы соблюсти закон этой страшной красной книги!
Неожиданно оконные стекла и двери разлетелись вдребезги и град камней обрушился на пол таверны.
— Град камней! — закричал Теодюль. — Судьба свершилась! Значит, в этот ужасный день восьмого октября я прожил всю свою жизнь!
Теперь во мраке улицы перед таверной бурлила дикая толпа. Керосиновые фонари и смоляные факелы освещали лица, искаженные злобой и ненавистью.
— Смерть убийце!
В проеме выбитого оконного стекла мелькнуло мертвенно-бледное лицо комиссара Сандерса.
— Именем закона! Теодюль Нотт, сдавайтесь!
Ипполит Баэс вытянул вперед руку, и вокруг них внезапно воцарилась странная тишина. Теодюль ошеломленно взглянул на него.
Баэс схватил каменную статуэтку будды и швырнул ее в настенный витраж. Цветные стекла разлетелись вдребезги со звуком лопнувшего надувного шарика; свет за ними мгновенно погас.
Теодюль увидел, что перед ним открылся узкий сумеречный проход, похожий на длинный туннель, тянувшийся куда-то очень далеко; его конец освещался бешенно пляшущими неописуемо жуткими багровыми отблесками.
— Нам придется пройти этим путем, — тихо сказал Ипполит Баэс.
— Но кто же вы, в конце концов, кто вы? — прошептал Теодюль.
С воплями гнева и бешенства толпа хлынула в таверну, сметая все перед собой, но Теодюль уже ничего не видел и не слышал; он ощущал у себя под ногами удивительно мягкий черный бархат.
— Так кто же вы? — снова повторил он.
Рядом с ним уже не было Ипполита Баэса; вместо ласкового старичка на коротких ножках Теодюль увидел гигантскую фигуру, вздымавшуюся высоко в небо, вокруг головы которой клубился дым или туман.
— Вы — Великий дух ночи! — выдохнул Теодюль.
— Идем же, — дружелюбно прозвучал голос, снисходивший, казалось, к нему с невероятной высоты; и все же в этом трубном гласе Теодюль Нотт без труда узнал голос, звучавший подле него во время изысканных дружеских обедов и мирных сражений в шашки.
— Идем... Даже там встречаются блудные сыновья...
В сердце Теодюля Нотта воцарилось удивительное спокойствие, хотя звуки навсегда покидаемого им мира еще долетали до него, словно вздохи последних порывов ветерка, шевелящего ветви высоких тополей, олицетворяющих счастье и покой тихого летнего вечера.