Фридрих Шиллер

ДУХОВИДЕЦ

Из воспоминаний графа фон О***

ЧАСТЬ I

Перевод Р. Райт

КНИГА ПЕРВАЯ

Я хочу рассказать одну историю, которая многим покажется неправдоподобной, хотя почти вся она происходила у меня на глазах. Но для тех немногих, кто осведомлен о некоем политическом событии, этот рассказ (если только он застанет их в живых) послужит желанной разгадкой всего происшедшего. Для остальных же он станет если не ключом к тайне, то еще одной страницей в истории заблуждений человеческой души. Читатель будет изумлен дерзостью, с какой злодейство способно преследовать поставленную им цель, он поразится, сколь необычные средства изыскиваются для достижения этой цели. Чистая, строгая истина будет водить моим пером, ибо, когда эти строки увидят свет, меня уже не станет и ни вреда, ни пользы повествование это принести мне не сможет.

Возвращаясь в 1779 году в Курляндию, я посетил принца Александра в Венеции, в дни карнавала. С принцем мы встретились на военной службе и сейчас возобновили знакомство, прерванное заключением мира. Так как мне и без того хотелось осмотреть достопримечательности Венеции, а принц ждал только векселей, чтобы вернуться в Германию, он без труда уговорил меня составить ему компанию и на время отложить свой отъезд. Мы решили не расставаться, покуда продлиться наше пребывание в Венеции, и принц был так любезен, что предоставил мне свои собственные апартаменты в «Мавритании».

Проживал он здесь в строжайшем инкогнито, потому что ему хотелось пользоваться полной свободой, да и скромные средства, выделенные двором, не позволяли ему вести образ жизни, соответствующий его высокому званию. Вся его свита состояла из двух дворян, на чью скромность он вполне мог положиться, и нескольких верных слуг. Он избегал пышности не столько из бережливости, сколько по складу своего характера. Он бежал светской суеты и, хотя ему было только тридцать пять лет, не поддавался никаким соблазнам этого рода наслаждений. К прекрасному полу он до сей поры проявлял полнейшее равнодушие. Более всего принц был расположен к серьезному раздумью и мечтательной грусти. В своих склонностях он был сдержан, но упорен до чрезвычайности; друзей выбирал осторожно и робко, но привязывался к ним горячо и навеки. В шуме и суете людской толпы он держался обособленно; погруженный в мир своих вымыслов, он часто казался чужим в мире действительном. Не было человека, который, не страдая слабоволием, мог бы так легко поддаться чьей-либо власти. Он не знал страха и был надежным другом тому, кто сумел завоевать его доверие. И он мог с одинаковым мужеством бороться с каким-нибудь укоренившимся предрассудком и умереть за то, во что верил сам.

Как третий по старшинству принц правящей династии, он не имел почти никакой надежды на престол в своей стране. Честолюбие никогда не пробуждалось в нем, и страсти его были направлены в иную сторону. Довольствуясь тем, что не зависит ни от чьей чужой воли, он и сам не испытывал искушения властвовать над другими. Спокойная свобода частной жизни и радость общения с умными людьми отвечали всем его желаниям. Он читал много, но без разбора: из-за небрежного воспитания и слишком ранней службы в армии он не стал духовно зрелым человеком. Все знания, почерпнутые им впоследствии, только усилили путаницу в его понятиях, которые не имели под собой твердой почвы.

Как и все в его роду, принц исповедовал протестантство скорее по традиции, чем по убеждению, так как он и не пытался вникнуть в сущность религии, хотя в известный период своей жизни увлекался религиозными мечтаниями. Масоном, насколько я знаю, он никогда не был.

* * *

Однажды вечером, когда мы с ним, по обычаю тщательно замаскировавшись, прогуливались по площади св. Марка, не вмешиваясь в толпу, — время было позднее, и толчея стала меньше, — принц заметил, что нас упорно преследует какая-то маска. Неизвестный был в армянском платье и шел один. Мы ускорили шаги и пытались сбить преследователя, неожиданно меняя путь, но напрасно — маска неотступно следовала за нами.

— Уж не завели ли вы здесь какую-нибудь интригу? — спросил меня, наконец, принц. — Мужья в Венеции — народ опасный!

— Нет, я не знаком ни с одной из здешних дам, — ответил я.

— Давайте присядем и начнем беседовать по-немецки, — предложил принц, — мне кажется, что нас принимают за кого-то другого.

Мы сели на каменную скамью, ожидая, что маска пройдет мимо, но она направилась прямо к нам и опустилась рядом с принцем. Принц вынул часы и, вставая, громко сказал мне по-французски:

— Уже девять часов! Пойдемте. Мы забыли, что нас ожидают в Лувре.

Сказал он это только для того, чтобы сбить маску со следа.

— Девять часов, — медленно и выразительно повторил незнакомец на том же языке. — Пожелайте себе удачи, принц (тут он назвал его по имени). В девять часов он скончался.

С этими словами маска поднялась и ушла.

В изумлении смотрели мы друг на друга.

— Кто скончался? — спросил принц после долгого молчания.

— Пойдем за маской, — предложил я, — и потребуем объяснений.

Мы обошли все закоулки площади св. Марка — маски нигде не было. Разочарованные, вернулись мы в нашу гостиницу. По дороге принц не сказал со мной ни слова, он шел поодаль, и, как он мне потом сознался, в душе его происходила жестокая борьба.

Только когда мы пришли домой, он снова заговорил.

— Какая нелепость, — сказал он, — что безумец двумя словами может так нарушить покой человека!

Мы пожелали друг другу доброй ночи, и, придя к себе в комнату, я отметил в своих записях день и час этого происшествия. Случилось это в четверг.

На следующий день принц сказал мне:

— Может быть, нам пройтись по площади святого Марка и поискать нашего таинственного армянина? Мне непременно хочется узнать развязку этой комедии.

Я охотно согласился. До одиннадцати часов мы бродили по площади. Армянина нигде не было видно. Четыре вечера подряд мы повторяли нашу прогулку, но по-прежнему без всякого успеха.

Когда мы на шестой вечер выходили из нашей гостиницы, я вздумал сказать слуге, — не помню, случайно или намеренно, — где надобно нас искать, если нас будут спрашивать. Принц, заметив мою предусмотрительность, наградил меня улыбкой. На площади св. Марка толпилось много народу. Не прошли мы и тридцати шагов, как я заметил армянина: он торопливо пробивался сквозь толпу, ища кого-то глазами. Только мы вознамерились подойти к нему, как к нам, запыхавшись, подбежал барон фон Фрайхарт, состоявший в свите принца, и передал письмо.

— На письме траурная печать, — добавил он, — мы решили, что оно не терпит отлагательства.

Меня словно громом поразило. Принц подошел к фонарю и начал читать письмо.

— Мой кузен скончался! — воскликнул он.

— Когда? — взволнованно перебил я его.

Он взглянул на письмо:

— В прошлый четверг, в девять часов вечера.

Не успели мы опомниться, как рядом с нами очутился армянин.

— Ваш титул известен, ваша сиятельство! — обратился он к принцу. — Торопитесь домой. Там вас ожидают посланцы сената. Примите без колебаний высокие почести, которые вам желают оказать. Барон фон Фрайхарт забыл вам сообщить, что ваши векселя прибыли.

И он исчез в толпе.

Мы поспешили к себе в гостиницу. Все оказалось так, как сообщил нам армянин. Принца встретили три нобиля республики, чтобы с почестями проводить его в сенат, где уже собралась вся высшая знать города. Он едва успел беглым кивком дать мне понять, чтобы я не дожидался его прихода.

Вернулся он около одиннадцати часов вечера. Он вошел в комнату серьезный и задумчивый и, отпустив слуг, крепко сжал мою руку.

— Граф, — сказал он мне словами Гамлета: — «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам».

— Монсеньер, — ответил я, — вы как будто забыли, что сегодня отойдете ко сну с новой великой надеждой!

Покойный считался наследным принцем; он был единственным сыном нынешнего владетельного герцога, человека старого и больного, уже не имевшего надежд на продолжение рода. Между нашим принцем и престолом стоял только его дядя, тоже бездетный и не ожидавший потомства. Упоминаю об этих обстоятельствах только потому, что о них пойдет речь в дальнейшем.

— Не напоминайте мне об этом! — сказал принц. — Даже если бы корона уже сейчас принадлежала мне, я не стал бы думать о столь ничтожном обстоятельстве. Другие мысли занимают меня... Если только догадка армянина не простая случайность...

— Да возможно ли это, принц? — перебил я.

— ...то я готов сменить будущую свою корону на монашескую рясу, — закончил он.

* * *

На следующий вечер мы раньше, чем обычно, вышли на площадь св. Марка. Внезапный ливень заставил нас искать убежища в кофейной, где играли в карты. Принц стал за креслом какого-то испанца, наблюдая за игрой. Я прошел в соседнюю комнату и занялся чтением газет. Внезапно я услышал шум. До прихода принца испанец был в непрестанном проигрыше, теперь же он выигрывал на каждую карту. Игра круто изменилась, и понтирующий, осмелев от неожиданного поворота фортуны, уже грозил сорвать банк. Венецианец, державший банк, в оскорбительном тоне заявил принцу, что он приносит несчастье, и попросил его отойти от стола. Принц только холодно взглянул на него, но не отошел; не тронулся он с места и тогда, когда венецианец повторил свои обидные слова по-французски. Полагая, что принц не понимает ни одного из этих языков, венецианец с презрительной усмешкой обратился к присутствующим:

— Скажите, господа, как мне объясниться с этим шутом? — при этом он встал и хотел взять принца за руку, но тот, потеряв терпение, крепко обхватил венецианца и с силой швырнул его об пол.

В зале поднялось волнение. Я вбежал на шум и невольно окликнул принца по имени.

— Берегитесь, принц! — необдуманно добавил я. — Ведь мы в Венеции!

При имени принца наступила глубокая тишина, потом послышался ропот, показавшийся мне опасным. Все итальянцы, сбившись толпой, отступили в сторону; наконец, все они покинули зал, где остались только мы оба да еще испанец и несколько французов.

— Вы погибли, ваша сиятельство, — говорили они, — вам надо немедля уехать из города. Венецианец, с которым вы так сурово обошлись, знатен и богат, а убрать вас с дороги ему будет стоить всего лишь пятьдесят цехинов.

Испанец предложил позвать для охраны принца стражу и проводить нас домой. То же предлагали и французы. Мы стояли в раздумье, решая, что нам делать, как вдруг двери распахнулись и вошло несколько служителей государственной инквизиции. Они предъявили приказ правительства, где нам обоим предписывалось немедленно следовать за ними. Под сильной охраной нас довели до канала. Здесь ожидала гондола, в которую нам пришлось сесть. Перед тем как высадиться на берег, нам завязали глаза. Нас повели по высокой каменной лестнице, потом по длинному извилистому переходу — над обширными сводами, как я мог заключить по гулкому эху, повторявшему наши шаги. Наконец, мы достигли второй лестницы и по двадцати шести ступеням спустились вниз. Мы вошли в зал, где с нас сняли повязки. Нас окружали почтенные старцы, одетые во все черное, стены скудно освещенного зала были занавешены черными сукнами, и в мертвой тишине, царившей в собрании, все это создавало страшное впечатление. Один из старцев, вероятно великий инквизитор, приблизился к принцу и с суровой торжественностью спросил, указывая на венецианца, которого подвели к нему:

— Признаете ли вы этого человека за своего обидчика в кофейной?

— Да, — ответил принц. Старец обратился к задержанному:

— Тот ли это человек, которого вы намеревались убить сегодня вечером?

Пленник ответил утвердительно. Тут круг расступился, и мы с ужасом увидели, как голова венецианца покатилась с плеч.

— Удовлетворены ли вы? — спросил великий инквизитор.

Принц лежал в обмороке на руках своих провожатых.

— Ступайте! — грозным голосом продолжал старец, обращаясь теперь ко мне, — и впредь не судите слишком поспешно о правосудии в Венеции.

Мы так и не догадались, кто был тайный друг, спасший нас рукой правосудия от верной смерти. Оцепенев от страха, добрались мы до своего жилища. Полночь уже прошла. Камер-юнкер фон Цедвиц с нетерпением ожидал нас у крыльца.

— Хорошо, что от вас пришел посланец, — сказал он принцу, освещая нам дорогу. — Вслед за ним барон фон Фрайхарт принес с площади святого Марка известие, которое перепугало нас до полусмерти.

— Кого я посылал? — спросил принц. — И когда это было? Я ничего не знаю.

— Сегодня вечером, после восьми часов. Вы приказали передать нам, чтобы мы о вас не беспокоились, если вы несколько позже вернетесь домой.

Принц посмотрел на меня:

— Может быть, вы без моего ведома приняли эту предосторожность?

Но я решительно ничего не знал.

— Какое может быть сомнение, ваше сиятельство? — сказал камер-юнкер. — Вот ваши часы, посланные в качестве подтверждения. Принц схватился за карман. Карман был пуст, да и принц сразу признал свои часы.

— Кто их принес? — спросил он в недоумении.

— Незнакомец в маске и армянском платье, который тотчас же удалился.

Мы стояли и смотрели друг на друга.

— Что бы об этом скажете? — спросил принц после долгого молчания. — Видно, здесь, в Венеции, за мной тайно следят.

Страшные события этой ночи вызвали у принца горячку, уложившую его в постель на целую неделю. В течение этих дней нашу гостиницу наводняли и местные жители и чужестранцы, которых привлекла новость о высоком сане принца. Соперничая друг с другом, они наперебой предлагали свои услуги, и каждый изо всех сил старался привлечь к себе внимание. О происшествии в священной инквизиции больше никто не упоминал. Так как двор герцога выразил желание, чтобы возвращение принца было отложено, некоторые венецианские менялы получили распоряжение выплатить ему значительные суммы. Таким образом, он, сам того не желая, получил возможность продлить свое пребывание в Италии, и по его просьбе я также решил отложить свой отъезд.

Когда здоровье принца позволило ему выходить из дому, врач уговорил его совершить прогулку по Бренте, чтобы подышать свежим воздухом. Погода стояла ясная, и принц согласился. Только мы собрались сесть в гондолу, как он хватился ключика от небольшой шкатулки, где лежали важные бумаги. Мы немедленно вернулись и стали искать ключ. Принц ясно помнил, что сам запер шкатулку вчера и с той поры не выходил из комнаты. Но все поиски оказались напрасными, и нам пришлось отложить их, чтобы не терять времени. Принц, чья высокая душа никогда не таила подозрений, сказал, что ключ, очевидно, потерян, и попросил нас больше об этом не говорить.

Прогулка выдалась отличная. При каждом изгибе реки перед нами открывались все новые и новые виды живописнейших берегов, один богаче и красивее другого; ослепительное небо напоминало в середине февраля о майских днях; прелестные сады и множество очаровательных вилл украшали берега Бренты, а за нами расстилалась величественная Венеция с встававшими из воды бесчисленными башнями и мачтами кораблей. Прекраснейшее зрелище в мире. Мы без раздумья отдались очарованию волшебницы-природы и пришли в превосходное расположение духа, и даже принц, потеряв свою обычную серьезность, состязался с нами в остроумных шутках. Выйдя на берег в нескольких итальянских милях от города, мы услышали веселую музыку. Она доносилась из маленькой деревушки, где шла ярмарка. Здесь собралось много разного народу. Группа юношей и девушек в театральных костюмах встретила нас балетной пантомимой. Это было совсем новое искусство, движения танцующих отличались легкостью и грацией. Но танец не успел окончиться, как вдруг главная исполнительница, изображавшая королеву, застыла на месте, словно ее остановила невидимая рука. Вокруг нее тоже все замерло. Музыка смолкла. Все ждали, затаив дыхание, а девушка стояла в оцепенении, опустив глаза в землю. Внезапно она выпрямилась, словно в порыве восторга, обвела всех пламенным взором. «Меж нами король!» — крикнула она и, сорвав с себя корону, положила ее... к ногам принца. Все присутствующие обратили на него взгляды, недоумевая, — не таится ли в этой выходке какое-либо истинное значение: настолько все поддались искренней и страстной игре девушки. Наконец, тишину прервали громкие рукоплескания. Я посмотрел на принца. Он тоже, как я заметил, был немало поражен и старался избежать пытливых взглядов любопытных зрителей. Бросив юным артистам несколько монет, он поспешил выбраться из толпы.

Не успели мы пройти и двух шагов, как, отталкивая народ, к нам пробился почтенный францисканец.

— Господин, — проговорил монах, — удели Пресвятой Деве от своих богатств, тебе понадобится ее заступничество.

Он сказал это таким голосом, что мы растерялись, но толпа тут же оттеснила его.

Тем временем наша свита увеличилась: к нам присоединился английский лорд, знакомый принцу еще по Ницце, несколько купцов из Ливорно, немецкий пастор, французский аббат, с ним несколько дам, и русский офицер. В лице последнего было нечто примечательное, и он сразу привлек наше внимание. Никогда в жизни мне не приходилось видеть лицо столь характерное и вместе с тем безвольное, столь чарующе-привлекательное и в то же время отталкивающе-холодное. Как будто все страсти избороздили это лицо, а затем покинули его, — и остался только бесстрастный и проницательный взгляд глубочайшего знатока человеческой души — взгляд, при встрече с которым каждый в испуге отводил глаза. Этот странный человек издали следовал за нами, но, казалось, почти не принимал участия во всем, что происходило.

Мы остановились у палатки, где продавали лотерейные билетики. Дамы стали играть. Мы последовали их примеру. Даже принц спросил себе билетик. Он выиграл табакерку. Открыв ее, он вздрогнул и побледнел: в ней лежал ключ от шкатулки.

— Что же это такое? — спросил меня принц, когда мы ненадолго остались одни. — Меня преследуют какие-то высшие силы. Всеведущий парит надо мной. Какое-то незримое существо, от которого я не могу уйти, следит за каждым моим шагом. Нет, я должен отыскать этого армянина, я должен получить у него объяснение.

Солнце склонялось к закату, когда мы подошли к загородной ресторации, где ждал нас ужин. Имя принца привлекло к нам еще несколько человек, — теперь нас было шестнадцать. Кроме вышеупомянутых лиц, к нам присоединился музыкант из Рима, несколько швейцарцев и какой-то авантюрист из Палермо, в военной форме, выдававший себя за капитана. Было решено провести тут весь вечер и вернуться домой при свете факелов. За столом шла оживленная беседа, и принц, не утерпев, рассказал случай с ключиком, что вызвало всеобщее изумление. Поднялся жестокий спор. Почти все гости решительно утверждали, что таинственные явления чаще всего сводятся к простым фокусам; аббат, поглотивший немалую толику вина, вызывал весь мир духов на поединок; англичанин произносил богохульные речи; музыкант осенял себя крестным знамением в защиту от дьявола; и только немногие, в том числе и сам принц, стояли за то, чтобы не судить слишком поспешно об этих явлениях. Между тем русский офицер беседовал с дамами и, казалось, не обращал никакого внимания на окружающих. В разгаре спора никто не заметил, как сицилианец покинул зал. Примерно через полчаса он снова вошел, закутанный в плащ, и стал за креслом француза.

— Вы только что выказывали храбрость, предлагая помериться силами со всеми духами, какие есть. Так не хотите ли сразиться хотя бы с одним?

— Идет! — воскликнул аббат. — Если только вы возьмете на себя труд доставить его сюда.

— Всенепременно! — ответил сицилианец и, обратившись к нам, добавил: — Как только эти господа и дамы покинут нас.

— Почему же? — воскликнул англичанин. — Храбрый дух не испугается веселой компании!

— Я не ручаюсь за исход! — сказал сицилианец.

— Нет, нет! Ради бога, не надо! — закричали наши дамы, испуганно вставая с мест.

— Зовите-ка сюда вашего духа! — упрямо настаивал аббат. — Но предупредите его заранее, что клинки здесь достаточно остры. — При этих словах он попросил шпагу у одного из гостей.

— Воля ваша, — холодно проговорил сицилианец, — посмотрим, будет ли у вас к тому охота!

Тут он снова обратился к принцу:

— Ваше сиятельство, — сказал он, — вы утверждаете, что ключ ваш побывал в чужих руках. Не предполагаете ли вы, в чьих именно?

— Нет.

— Но вы кого-нибудь подозреваете?

— Да, у меня являлась мысль.

— Узнаете ли вы это лицо, если увидите его?

— Без сомнения.

Тут сицилианец откинул плащ и, достав зеркало, поднес его к глазам принца.

— Это он?

Принц в испуге отшатнулся.

— Кого вы увидали? — спросил я.

— Армянина.

Сицилианец снова спрятал зеркало под плащ.

— Тот ли это человек, о котором вы думали? — наперебой расспрашивали принца гости.

— Тот самый.

Многие переменились в лице, смех умолк. Все глаза с любопытством устремились на сицилианца.

— Месье аббат, тут дело пахнет не шуткой! — сказал англичанин. — Советую вам подумать об отступлении!

— В нем сидит дьявол! — закричал француз и выбежал из зала.

За ним с криками убежали и дамы, а следом за ними и музыкант. Немецкий пастор похрапывал в кресле, русский офицер по-прежнему проявлял полное равнодушие.

— Может быть, вы просто хотели проучить хвастуна, — начал принц, когда все вышли, — но все же не согласитесь ли вы сдержать свое слово?

— Вы, правы, — согласился сицилианец, — с аббатом я только пошутил и предложил ему вызвать духа, зная, что эта трусливая баба не станет ловить меня на слове. Впрочем, все это слишком серьезно, чтобы стать предметом шутки.

— Значит, вы все же настаиваете, что эти явления в вашей власти?

Заклинатель долго молчал, пристально, словно испытующе, глядя на принца.

— Да, — ответил он наконец.

Любопытство принца достигло высшего предела. Его давнишней заветной мечтой было вступить в сношения с потусторонним миром; и после первой же встречи с армянином эта идея, которую так долго отвергал его разум, вернулась к нему с новой силой. Он отвел сицилианца в сторону, и я слышал, как он завел с ним пространную беседу.

— Перед вами человек, — говорил принц, — который горит нетерпением окончательно разрешить для себя эти важные вопросы. Я счел бы своим благодетелем, лучшим своим другом того, кто рассеет мои сомнения, снимет пелену с моих глаз. Согласны ли вы оказать мне эту неоценимую услугу?

— Чего же вы от меня требуете? — спросил сицилианец после некоторого раздумья.

— На первый раз мы хотим только испытать ваше искусство. Вызовите сейчас духа.

— К чему же это приведет?

— Тогда, узнав меня поближе, вы сможете судить — достоин ли я высшего посвящения.

— Я высоко ценю вас, сиятельный принц. С первого же взгляда меня неудержимо влекла к вам неведомая для вас самого тайная сила, которую я прочел на вашем лице. Вы могущественнее, чем полагаете. Можете неограниченно распоряжаться всей моей властью, но только.

— Тогда вызовите духа!

— Но только я должен быть уверен, что вы требуете этого не из пустого любопытства. И если незримые силы подчинены мне в некоторой мере, то лишь при нерушимом и священном обязательстве, что я не стану осквернять святые тайны, не стану злоупотреблять своим искусством.

— Намерения мои самые чистые. Я жажду истины. Тут они отошли подальше и стали у дальнего окна, так что я не мог их слышать. Англичанин, тоже следивший за их разговором, отвел меня в сторону.

— Ваш принц — благородный человек. Мне жаль, что он связался с обманщиком.

— Все зависит от того, как он выйдет из этой истории, — возразил я.

— Знаете ли что? — продолжал англичанин. — Наверно, этот плут сейчас набивает себе цену. Он не покажет свои фокусы, пока не услышит звон монет. Нас тут девятеро. Давайте сделаем складчину и попробуем соблазнить его крупной суммой. На этом проходимец сломит шею, а у принца откроются глаза.

— Согласен!

Англичанин бросил шесть гиней на тарелку и обошел всех подряд. Каждый дал несколько луидоров, но особенно заинтересовался нашей идеей русский: он бросил на тарелку ассигнацию в сто цехинов; англичанин даже удивился такой расточительности. Мы принесли собранные деньги принцу.

— Будьте столь добры, — обратился к нему англичанин, — и попросите этого господина от нашего имени показать свое искусство и принять в знак нашей признательности этот небольшой подарок.

Принц тут же положил на тарелку драгоценное кольцо и протянул сицилианцу. Тот помедлил несколько секунд.

— Господа и благодетели мои, — начал он затем, — ваше великодушие меня смущает. Очевидно, вы ошиблись во мне. Но я уступаю вашим настояниям. Желание ваше будет исполнено. — Тут он дернул шнур колокольчика. — Что же касается до этих денег, на которые я не имею никакого права, то, надеюсь, вы разрешите мне передать их в ближайший бенедиктинский монастырь на добрые дела. Кольцо же я оставлю себе как драгоценную память о нашем достойнейшем принце.

В эту минуту вошел хозяин заведения, которому и были переданы деньги.

— И все-таки он мошенник! — шепнул мне на ухо англичанин. — Отказался от денег, потому что сейчас ему важнее всего завоевать доверие принца.

— А может быть, хозяин с ним в сговоре? — добавил другой.

— Кого вы желаете вызвать? — спросил заклинатель у принца.

Принц на миг задумался.

— Лучше всего вызвать какого-нибудь великого человека! — крикнул лорд. — Вызовите-ка папу Ганганелли! Вероятно, вам это ничего не стоит.

Сицилианец прикусил губу.

— Я не смею вызывать того, на ком почиет благодать.

— Вот это жаль! — бросил англичанин. — Может быть, он сообщил бы нам, от какой болезни он умер.

Тут взял слово принц.

— Маркиз де Лануа, — сказал он, — служивший в последней войне бригадиром французских войск, был моим ближайшим другом. В бою при Гастинбеке он получил смертельную рану; его перенесли в мою палатку, где он и умер у меня на руках. В последнюю минуту, в предсмертной агонии, он подозвал меня к себе. «Принц, — начал он, — мне не суждено вернуться на родину; выслушайте же тайну, — ключ к ней хранится только у меня. В монастыре, на границе с Фландрией, живет одна...» Но тут он испустил дух. Десница смерти прервала нить его повествования. Я желал бы вновь увидеть его и услышать продолжение его речи.

— Клянусь, от вас требуют многого! — воскликнул англичанин. — Я назову вас новым Соломоном, если вы разрешите эту задачу!

Мы восхищались мудрым выбором принца и единодушно высказали наше одобрение. Между тем заклинатель широкими шагами мерил комнату и, казалось, в нерешительности боролся сам с собой.

— И это все, что оставил вам усопший?

— Все.

— Не пытались ли вы разузнать что-либо у него на родине?

— Все попытки оказались тщетными.

— Была ли жизнь маркиза де Лануа безупречной? Не каждого умершего дозволено мне вызывать.

— Он скончался, раскаиваясь в грехах молодости.

— Есть ли при вас какая-нибудь памятка о нем?

— Да, есть.

Принц действительно имел при себе табакерку с миниатюрой маркиза на эмали; за ужином она лежала подле его прибора.

— Впрочем, это неважно. Оставьте меня одного! Вы увидите усопшего.

Нас попросили пройти в другой павильон, пока нас не позовут. Сицилианец распорядился убрать из зала всю мебель, вынуть оконные рамы и наглухо закрыть ставни. Хозяину, с которым он, как видно, уже ранее был знаком, было приказано принести жаровню с тлеющими углями и тщательно залить водой все огни в доме. Прежде чем мы удалились, он торжественно взял с каждого из нас честное слово — хранить вечное молчание о том, что мы увидим и услышим. Мы вышли, и за нами заперли все двери этого павильона.

Шел двенадцатый час, и глубокая тишина царила во всем доме. При выходе русский спросил меня, есть ли при нас заряженные пистолеты.

— Зачем? — удивился я.

— На всякий случай, — ответил он. — Погодите, я сам об этом позабочусь, — и он удалился.

Мы с бароном фон Фрайхартом открыли окно, выходившее в сторону павильона, и нам показалось, что оттуда послышался шепот двух голосов и шум, словно там приставляли лестницу. Но это было только наше предположение, и я не решился настаивать на нем. Вошел русский с парой пистолетов; он отсутствовал около получаса. Мы видели, как он тщательно зарядил их. Было почти два часа ночи, когда, наконец, явился заклинатель и сказал нам, что пора идти. Перед тем как впустить нас в зал, он велел нам снять башмаки и остаться в чулках и нижнем платье. За нами, как и в первый раз, заперли все двери.

Войдя в зал, мы увидели начертанный углем широкий круг, где свободно могли разместиться все мы десятеро. Вокруг нас, вдоль всех четырех стен, были сняты половицы, так что мы стояли как бы на острове. Посреди круга, на красном шелковом ковре, был воздвигнут алтарь, покрытый черным сукном. На алтаре, рядом с черепом, лежала раскрытая халдейская библия, на ней стояло серебряное распятие. Вместо свечей в серебряном сосуде горел спирт. Густые клубы ладана наполняли комнату, почти поглощая свет. Заклинатель был, как и мы, без верхней одежды и к тому же бос. На его обнаженной шее висел амулет на цепочке из человеческих волос, вокруг бедер был повязан белый фартук, испещренный таинственными знаками и фигурами. Он велел нам взяться за руки и хранить полнейшее молчание; особенно настойчиво потребовал он, чтобы мы не задавали никаких вопросов духу умершего. Англичанина и меня (к нам обоим он явно испытывал наибольшее недоверие) он попросил скрестить над самой его головой две обнаженные шпаги и держать неподвижно, пока будет длиться заклинание. Мы стали полукругом, русский офицер придвинулся вплотную к англичанину и очутился у самого алтаря. Поворотясь лицом на восток, заклинатель ступил на ковер, покропил святой водой на все четыре стороны и трижды поклонился Библии. С четверть часа он бормотал заклинания, в которых мы ровно ничего не поняли; прочитав их, он подал знак тем, кто стоял позади него, крепко схватить его за волосы. Весь извиваясь в жестокой судороге, он трижды произнес имя умершего и положил руку на распятие.

Вдруг нас всех словно пронзила молния, наши руки разомкнулись, внезапный удар грома потряс все здание, зазвенели замки, двери загрохотали, крышка серебряного сосуда захлопнулась, свет потух, и на противоположной стене, над камином, появилась человеческая фигура в окровавленной рубахе, с лицом, покрытым смертельной бледностью.

— Кто звал меня? — спросил глухой, еле слышный голос.

— Твой друг, — ответил заклинатель, — тот, кто чтит твою память и молится о спасении твоей души. — И он назвал имя принца.

Ответы следовали после долгих пауз.

— Чего он требует? — продолжал голос.

— Он хочет выслушать до конца твое признание, которое ты не досказал на этом свете.

— В монастыре, на границе Фландрии, живет... Тут дом снова задрожал. От страшного удара грома все двери распахнулись сами собой, молния озарила комнату, и на пороге показался другой телесный образ, окровавленный и бледный, как и первый, но еще страшнее. Снова сам собой загорелся спирт, и в зале стало светло, как прежде.

— Кто это здесь? — испуганно крикнул заклинатель и с ужасом посмотрел на собравшихся. — Тебя я не звал!

Тихими, величавыми шагами второй призрак подошел прямо к алтарю, ступил на ковер и, оборотившись к нам лицом, взял в руки распятие. Первый призрак сразу исчез.

— Кто вызывал меня? — спросил второй призрак. Заклинатель дрожал всем телом. Мы застыли в испуге и удивлении. Я схватился за пистолет, но заклинатель вырвал его у меня из рук и выстрелил в призрак. Пуля медленно покатилась по алтарю, а призрак вышел из облака дыма цел и невредим. Заклинатель упал без сознания.

— Что же это? — крикнул англичанин и замахнулся шпагой на привидение. Но призрак дотронулся до его руки, и клинок со звоном упал на пол.

Холодный пот выступил у меня на лбу. Барон Фрайхарт признался нам впоследствии, что он читал молитвы. И только принц, спокойный и бесстрашный, стоял, не сводя пристального взора с призрака.

— Да, я узнал тебя! — воскликнул он вдруг с глубоким волнением. — Ты — Лануа, ты — друг мой. Откуда ты явился?

— Вечность молчит. Спрашивай меня о земной жизни.

— Кто живет в монастыре, о котором ты мне говорил?

— Дочь моя.

— Как? Ты был отцом?

— Я был им слишком недолго.

— Ты несчастлив, Лануа?

— Так судил Господь.

— Могу ли я оказать тебе какую-нибудь услугу на этом свете?

— Только если станешь думать о себе.

— Как мне это понять?

— Ты все узнаешь в Риме!

Тут раздался новый удар грома, черное облако заволокло комнату, а когда дым рассеялся, призрак исчез. Я распахнул ставни. Уже светало.

Заклинатель успел очнуться от обморока.

— Где мы? — воскликнул он, увидев зарю. Русский офицер, стоявший позади, наклонился через его плечо.

— Обманщик! — проговорил он, устремив на нас страшный взгляд. — Больше ты не будешь вызывать духов!

Сицилианец обернулся, пристально взглянул в лицо офицера и с громким криком упал к его ногам.

Все глаза уставились на мнимого русского. Принц без труда узнал в нем своего армянина, и возглас, готовый сорваться, замер у него па губах. Мы все словно окаменели от страха и неожиданности. Молча и неподвижно смотрели мы на этого таинственного человека, чей величественный и грозный взгляд проникал в наши души. Молчание длилось минуту, другую... Все стояли не дыша.

Мощный стук в дверь заставил нас очнуться. Дверь рухнула под ударами, и в зал ворвались сыщики со стражей.

— Ага, мы захватили вас всех! — крикнул начальник стражи и обернулся к своим спутникам. — Именем закона, вы арестованы! — крикнул он нам.

Не успели мы опомниться, как нас окружила стража. Русский офицер, которого я снова буду звать армянином, отозвал начальника стражи в сторону и, насколько я мог заметить в общей суете, шепнул ему что-то на ухо и показал какую-то бумагу. Сыщик отдал ему молчаливый и почтительный поклон и, отойдя от него, обратился к нам, снимая шляпу:

— Прошу прощения, уважаемые господа, за то, что я чуть не схватил вас вместе с этим обманщиком. Не буду допытываться, кто вы такие, но этот господин уверяет, что передо мной благородные люди.

Он тут же дал своим спутникам знак отпустить нас. Сицилианца же он приказал связать и зорко стеречь.

— Время его давно приспело, — сказал он, — мы следим за ним вот уже семь месяцев.

Но этот несчастный был поистине достоин сожаления. Вдвойне напуганный — появлением второго призрака и неожиданным нападением стражи, он потерял всякую способность соображать. Он дал себя связать, как ребенка, глядя прямо перед собой выкатившимися от ужаса глазами, лицо его помертвело, и только дрожащие губы изредка подергивались, не издавая ни звука. Нам казалось, что он вот-вот упадет в припадке судорог. Принцу стало жаль его, и, назвав свое имя начальнику стражи, он попросил отпустить несчастного.

— Ваше сиятельство, — сказал служитель, — да знаете ли вы, за кого так великодушно вступаетесь? Мошенническая проделка, которую он хотел сыграть с вами, — это еще наименьшее из его преступлений. Мы задержали его подручных. Они рассказывают о нем всякие мерзости. Пусть благодарит свою судьбу, если отделается только ссылкой на галеры.

Мы увидели, как по двору провели связанного хозяина заведения и всех его домочадцев.

— Как, и он? — воскликнул принц. — Чем же он провинился?

— Он был сообщником и укрывателем этого мошенника, — ответил начальник стражи, — он помогал ему обманывать и воровать, а потом делил с ним добычу. Сейчас вы в этом убедитесь, ваше сиятельство. — Он обернулся к своим подчиненным: — Обыскать весь дом и немедленно доложить мне обо всем, что будет найдено.

Принц оглянулся, ища армянина, но тот исчез: воспользовавшись всеобщим замешательством при появлении стражи, он сумел незаметно скрыться. Принц был в отчаянии, он хотел послать ему вдогонку всех своих людей, хотел сам отправиться на поиски вместе со мной. Я подошел к окну; весь дом был окружен любопытными, прослышавшими о происшествии. Нечего было и думать пробиться сквозь толпу. Я указал на это принцу:

— Если армянин решил скрыться, то он безусловно лучше нас знает все лазейки, и наши попытки обречены на неудачу. Лучше останемся здесь, принц. Может быть, начальник стражи, которому, если я не ошибаюсь, он открыл свое имя, расскажет нам подробнее, кто он таков.

Тут только мы вспомнили, что мы не одеты. Мы поспешили в другую комнату и торопливо накинули платье. Когда мы вернулись, стража уже закончила обыск.

Убрав алтарь и взломав пол, сыщики обнаружили обширный свод, под которым без труда мог уместиться человек, и маленькую дверцу, которая вела на узкую лесенку, спускавшуюся в погреб. Под этим сводом находилась электрическая машина, часы и небольшой серебряный колокольчик, соединенный, как и машина, с алтарем и стоявшим на нем распятием.

В одной из ставен, прямо против камина, было прорезано окошечко с задвижкой, и в это окошко, как мы потом узнали, вставлялся волшебный фонарь, отбрасывавший на стену изображение духа. С чердака и из подвала извлекли разные барабаны, над ними были подвешены на шнурах большие оловянные ядра, — они-то, должно быть, и вызывали гром, который мы слышали. Когда обыскали сицилианца, при нем нашли футляр с разными порошками, склянки, коробочки со ртутью, фосфор в стеклянном флаконе, кольцо; поднеся его к стальной пуговице, мы сразу увидели, что в нем был магнит. В кармане сицилианца оказались, кроме того, четки, накладная борода, кинжал и пистолеты.

— Посмотрим, заряжен ли он? — сказал один из стражей и тут же разрядил пистолет в камин.

— Иезус Мария! — закричал хриплый голос, в котором мы тотчас узнали голос первого привидения, и окровавленное тело рухнуло из каминной трубы.

— Как, ты еще не успокоился, несчастный дух? — воскликнул англичанин, а мы все вздрогнули от неожиданности. — Ступай же в свою могилу! Ты казался тем, чем ты не был, стань же теперь тем, чем казался!

— Иезус Мария! Я ранен! — застонал человек в камине.

Пуля раздробила ему правую ногу. Рану тотчас же тщательно перевязали.

— Но кто ты такой, и какой злой дух привел тебя сюда?

— Я бедный францисканец, — ответил раненый. — Незнакомый господин пообещал мне целый цехин, чтобы я...

— Произнес заклинание? Но почему ты не скрылся тотчас же?

— Он должен был подать мне знак, продолжать или нет, но знака я не дождался, а когда я захотел вылезти, оказалось, что лестницу убрали.

— А какому заклинанию он тебя выучил?

Но тут францисканец потерял сознание, и мы не смогли ничего от него добиться. Присмотревшись к нему, мы узнали того самого монаха, который еще раньше, вечером, заступил принцу дорогу и столь торжественно обратился к нему.

Между тем принц заговорил с начальником стражи.

— Вы спасли нас, — сказал принц, протягивая ему несколько золотых. — Вы спасли нас из рук авантюриста и, не зная, кто мы, поступили с нами по справедливости. Заставьте же нас быть вам навсегда обязанными: откройте имя незнакомца, которому достаточно было сказать несколько слов, чтобы освободить нас.

— О ком вы говорите? — спросил начальник стражи, но по лицу его было видно, что он и сам знает, о ком идет речь.

— Я говорю о господине в русском мундире, который отвел вас в сторону, предъявил какую-то бумагу и при этом шепнул несколько слов, после чего вы немедленно нас отпустили.

— Значит, вам незнаком этот господин? — переспросил начальник стражи. — Разве он не принадлежал к вашему обществу?

— Нет, — сказал принц, — и у меня есть веские причины желать познакомиться с ним поближе.

— Но я и сам знаю его не достаточно хорошо, — возразил начальник. — Имя его мне неизвестно, и сегодня я встретил его первый раз в жизни.

— Как? И он смог за такое короткое время, всего лишь двумя словами, взять над вами такую власть, что вы объявили и его и всех нас ни в чем не повинными?

— Да, достаточно было одного его слова.

— Какое же это слово? Сознаюсь, мне весьма любопытно его услышать.

— Этот незнакомец, ваше сиятельство... — Тут он взвесил на руке золотые. — Вы были столь великодушны и щедры, что я не стану делать из этого тайну: этот незнакомец — служитель государственной инквизиции.

— Инквизиции?.. Он?..

— Вот именно, ваше сиятельство. И в этом меня убедила предъявленная им бумага.

— О том ли человеке вы говорите? Возможно ли это?

— Скажу вам еще больше, ваше сиятельство. Именно по его донесению я и был послан сюда, чтобы арестовать заклинателя духов.

Мы переглянулись с еще большим удивлением.

— Теперь понятно, — воскликнул англичанин, — почему этот несчастный заклинатель так перепугался, разглядев его. Он узнал в нем шпиона инквизиции, потому-то он закричал и бросился к его ногам.

— Неверно! — воскликнул принц. — Этот человек может стать, кем захочет и как то потребуется в данную минуту. Кто же он на самом деле, этого не знает еще ни один смертный. Разве вы не видели, что сицилианец упал, словно подкошенный, когда тот крикнул ему в упор: «Больше ты не будешь вызывать духов!» За этим кроется многое. И никто не убедит меня, что так можно испугаться обыкновенного человека.

— Лучше всего нам смог бы объяснить это сам заклинатель, — вмешался лорд, — если только этот господин (он обернулся к начальнику стражи) даст нам возможность переговорить со своим пленником.

Начальник стражи обещал исполнить нашу просьбу. Условившись с англичанином завтра же утром посетить арестованного, мы отправились в Венецию.

* * *

Ранним утром лорд Сеймур (так звали англичанина) явился к нам, и через некоторое время начальник стражи прислал за нами своего доверенного, которому было поручено проводить нас в тюрьму.

Я забыл рассказать, что уже несколько дней принц не мог доискаться одного из своих егерей, родом бременца, который преданно служил ему много лет и пользовался неограниченным его доверием. Никто не знал, случилось ли с ним несчастье, был ли он похищен, или просто сбежал. Впрочем, не было никаких оснований предполагать последнее, так как егерь этот был человек смирный и добросовестный и его ни в чем нельзя было упрекнуть. Его товарищи замечали только, что в последнее время он часто впадал в задумчивость и каждую свободную минуту старался проводить в миноритском монастыре на Джудекке, где он свел знакомство с некоторыми братьями. Это навело нас на мысль, что он попал, быть может, в руки монахов и принял католичество. Принц относился в то время к этому вопросу чрезвычайно терпимо, даже безразлично, и после бесплодных поисков он решил удовольствоваться этим объяснением. Но ему тяжело было потерять человека, который не покидал его ни на миг в сражениях, всегда служил ему верой и правдой и заменить которого в чужой стране было не так легко. И вот сегодня, когда мы уже совсем собрались выйти, принцу доложили, что пришел его банкир, которому было поручено найти нового слугу. Банкир представил принцу воспитанного, хорошо одетого человека средних лет, который долго прослужил у одного прокуратора в качестве секретаря, говорил по-французски и немного по-немецки и, кроме того, имел множество наилучших рекомендаций. Лицо его понравилось нам всем; и так как он к тому же сказал, что жалованье он просит назначить ему в зависимости от того, насколько будут довольны его услугами, принц принял его без всякого промедления.

Сицилианца мы застали в одиночной камере: его поместили там в угоду принцу, прежде чем перевести под свинцовую кровлю, куда уж никому не будет доступа. Эти свинцовые казематы — самое страшное место заключения в Венеции — расположены под кровлей дворца дожей, и несчастные преступники доходят до сумасшествия под палящими лучами солнца, накаляющими свинец. Сицилианец уже оправился после вчерашних событий и почтительно встал, увидев принца. Одна его рука и нога были скованы, но передвигаться он мог свободно. Когда мы вошли, стража удалилась из камеры.

— Я пришел сюда, — начал принц, когда мы сели, — чтобы потребовать объяснения по двум вопросам. На первый вопрос вы мне еще не успели ответить, для вас будет лучше, если вы ответите также и на второй.

— Моя роль сыграна, — сказал сицилианец, — теперь судьба моя в ваших руках.

— Только ваша откровенность может смягчить вашу участь, — проговорил принц.

— Спрашивайте же, монсеньер. Я отвечу на все, ибо мне уже нечего терять.

— Вы показали мне в зеркале лицо армянина. Как вам удалось это сделать?

— Я показывал вам не зеркало. Вас ввел в заблужденье простой рисунок пастелью под стеклом, изображавший человека в армянском платье. Обману помогли и ловкость рук, и полутьма, и ваше изумление. Вы найдете этот рисунок среди других вещей, взятых при обыске в гостинице.

— Но как могли вы проникнуть в мои мысли и угадать, что речь шла об армянине?

— О, это было совсем нетрудно, сиятельный принц. Вы, без сомнения, нередко говорили за столом, в присутствии ваших слуг, о том, что произошло между вами и этим армянином. Один из моих людей случайно познакомился в Джудекке с вашим егерем и сумел постепенно вытянуть у него все, что мне было нужно знать.

— А где мой егерь? — спросил принц. — Мне его очень недостает, и вы, наверно, знаете, куда он исчез?

— Клянусь вам, ваше сиятельство, что ничего о нем не знаю. Сам я его никогда не видел, и мне ничего от него не требовалось, кроме того, о чем я вам доложил.

— Хорошо, продолжайте! — сказал принц.

— Через вашего егеря я и узнал впервые о вашем пребывании в Венеции и о том, что с вами тут произошло, и тотчас решил воспользоваться этим. Как видите, ваше сиятельство, я с вами вполне откровенен. Я знал о вашей предстоящей прогулке по Бренте и заранее рассчитывал на нее; а ключ, который вы случайно уронили, дал мне случай испробовать на вас свое искусство.

— Как! Значит, я ошибся? Фокус с ключом был делом ваших рук, а не армянина? Вы говорите, что я обронил ключ?

— Да, когда вы изволили вынимать кошелек. А я воспользовался минутой, когда никто не смотрел в мою сторону, и быстро наступил на ключ. Продавец лотерейных билетов был со мной в сговоре. Он дал вам тянуть из кружки, где не было пустых билетов, а ключ уже лежал в табакерке, задолго до того, как вы ее выиграли.

— Теперь мне все понятно. А кто был тот босой монах, который заступил мне дорогу и обратился ко мне с такой торжественной речью?

— Тот самый человек, которого, как я слыхал, ранили и потом вытащили из камина. Это один из моих товарищей, он оказал мне немало услуг в этом обличье.

— Но с какой целью вы предприняли все это?

— Мне надо было заставить вас углубиться в себя, создать у вас такое душевное состояние, чтобы вы поверили тем чудесам, какие я собирался показать вам.

— Но эта пантомима, этот танец, принявший столь неожиданный оборот, он-то по крайней мере не был вашей выдумкой?

— Девушка, представлявшая королеву, была подучена мною, и вся ее роль — моих рук дело. Я предполагал, что вы будете немало изумлены, увидев, что вас тут знают; и простите меня за откровенность, монсеньер, но ваше приключение с армянином подало мне надежду, что вы уже склонны всему искать объяснение не в естественном ходе вещей, а в потусторонних, сверхъестественных явлениях.

— Это правда! — воскликнул принц со смешанным выражением досады и удивления и многозначительно посмотрел на меня. — Разумеется, этого я не ожидал!

После долгого молчания принц снова заговорил:

— А как же вы устроили, что эта фигура появилась на стене, над камином?

— При помощи волшебного фонаря, укрепленного за ставней в окне напротив, — вы, должно быть, потом нашли там отверстие?

— Но почему же никто из нас ничего не заметил раньше? — спросил лорд Сеймур.

— Вспомните, милостивый государь, что при вашем возвращении в зал там плавали густые клубы дыма. Кроме того, я велел из предосторожности прислонить снятые половицы к тому окну, в которое был вставлен волшебный фонарь; тем самым я помешал вам сразу обратить внимание на отверстие в ставне. К тому же фонарь был закрыт, пока вы все не уселись по местам и уже нечего было опасаться, что вы станете обыскивать комнату.

— Мне послышалось, — вмешался тут и я, — будто к стене зала приставляли лестницу; я слышал это, стоя у окна другого павильона.

— Совершенно справедливо! Именно но этой лестнице мой сообщник и взобрался на окно, чтобы управлять волшебным фонарем.

— Но эта фигура и на самом деле имела смутное сходство с моим другом, особенно потому, что у него тоже были совсем светлые волосы. Просто ли это совпадение, или вы располагали какими-нибудь данными?

— Припомните, ваше сиятельство, что за ужином подле вас лежала эмалевая табакерка с портретом офицера в драгунском мундире. Я спросил вас: есть ли у вас памятка о вашем друге, — на что вы мне ответили «да». Я и заключил, что эта памятка, возможно, и есть табакерка. За ужином я отлично рассмотрел портрет; и так как я искусный рисовальщик и обладаю счастливой способностью схватывать сходство, мне было нетрудно придать моему рисунку сходство с портретом, что вы и отметили, тем более что у покойного маркиза было очень характерное лицо.

— Но ведь этот призрак как будто двигался?

— Это только так казалось: двигалась не фигура, а клубы дыма, на которых отражался свет волшебного фонаря.

— Значит, вместо призрака говорил тот человек, которого вытащили из камина?

— Вот именно.

— Но ведь он не мог слышать вопросы?

— Ему это и не было нужно. Вспомните, ваше сиятельство, что я самым строгим образом запретил вам задавать вопросы духу. Мы с ним условились заранее, что я буду спрашивать и как ему отвечать, и во избежание ошибок я велел ему соблюдать большие паузы, которые он отсчитывал по часам.

— Вы приказали хозяину тщательно залить огонь во всех очагах. Без сомнения, вы сделали это...

— ...чтобы мой сообщник не подвергся опасности задохнуться в камине, так как во всем доме один общий дымоход; да к тому же я не совсем был уверен в вашей свите.

— Но как же случилось, — спросил лорд Сеймур, — что ваш дух явился точно, когда он вам понадобился?

— Мой дух уже давно сидел в комнате, прежде чем я стал вызывать его. Но, пока горел спирт, бледное отражение фонаря не было заметно. Окончив свои заклинания, я захлопнул крышку сосуда, где пылал огонь, в зале стало темно, и только тут на стене проступило изображение, которое давно отражалось на ней.

— Но ведь именно в ту минуту, как появился призрак, мы все почувствовали электрический разряд. Как вы его вызвали?

— Машину под алтарем вы обнаружили. Вероятно, вы также заметили, что я стоял на шелковом коврике. Я поставил вас полукругом перед собой и велел подать друг другу руки; когда же наступил нужный момент, я сделал одному из вас знак схватить меня за волосы. Распятие служило проводником электричества, и когда я дотронулся до него, вас всех ударило током.

— Вы велели нам двоим — графу фон Остену и мне — скрестить над вашей головой шпаги и держать их в таком положении, пока будет продолжаться заклинание. Зачем это было нужно?

— Только затем, чтобы занять вас обоих на время представления, так как вам я доверял меньше всего. Помните, я велел вам держать шпаги точно на расстоянии одного дюйма над моей головой. Вам все время приходилось следить за этим, и вы не могли смотреть туда, куда мне не хотелось. Но злейшего своего врага я тогда еще не приметил.

— Должен признаться, — воскликнул лорд Сеймур, — что действовали вы чрезвычайно осторожно. Но зачем же понадобилось нам раздеваться?

— Чтобы придать всей процедуре больше торжественности и еще больше разжечь воображение необычной обстановкой.

— Но второе привидение помешало вашему духу договорить, — сказал принц. — Что же в сущности мы должны были от него услышать?

— Почти то же самое, что вы услыхали потом. Не без намерения спросил я ваше сиятельство: все ли вы мне сказали, что поручил вам умирающий, и не наводили ли вы каких-либо справок у него на родине; я счел это необходимым, чтобы не столкнуться с фактами, которые противоречили бы словам моего духа. Я нарочно спросил, вел ли покойный безупречную жизнь, чтобы узнать о грехах его молодости, и ваш ответ навел меня на догадку.

— На этот вопрос вы дали мне вполне удовлетворительное разъяснение, — сказал принц после некоторого молчания. — Но осталось еще одно чрезвычайное обстоятельство, в которое я тоже требую внести полную ясность.

— Если только это в моих силах...

— Никаких условий! Правосудие, в чьих руках вы находитесь, не стало бы допрашивать вас так мягко! Кто этот незнакомец, к чьим ногам вы упали при нас? Что вы о нем знаете? Откуда он вам известен? И какая связь между ним и вторым привидением?

— О, всемилостивейший принц...

— Вы только взглянули ему в лицо и тут же с громким воплем бросились к его ногам. Почему? Что это значит?

— Незнакомец этот, ваше сиятельство... — Сицилианец умолк, явно взволнованный, и в нерешительности обвел всех нас глазами. — Да, ваше сиятельство, клянусь богом, этот незнакомец — страшное существо.

— Что вы о нем знаете? Чем вы связаны с ним? Не пытайтесь скрыть от нас правду!

— На это я никогда бы не решился: кто может поручиться, что в эту минуту его нет здесь, среди нас?

— Где? Кого нет? — закричали мы все растерянно и, смеясь, но все же с некоторым страхом, оглядели комнату. — Да разве это возможно?

— О, для этого человека, — если только он человек, — возможны вещи и более непостижимые.

— Но кто же он, наконец, такой? Откуда родом? Армянин он или русский? Действительно ли он тот, за кого выдает себя?

— Нет, он не тот, кем он нам кажется. Нет таких званий, лиц и наций, чье обличье он бы ни принимал. Кто он такой, откуда пришел, куда уйдет — об этом никто не знает. Многие говорят, что он долго прожил в Египте и добыл в одной из пирамид тайну всеведения, но я не стану ни утверждать, ни отрицать это. У нас он известен только под именем Непостижимого. Сколько, например, по вашему мнению, ему лет?

— Судя по внешнему виду, около сорока.

— А сколько же тогда мне?

— Около пятидесяти.

— Совершенно верно. А если вам сказать, что мне не было и семнадцати, когда мой дед рассказывал мне об этом колдуне, с которым он встретился в Фамагусте, когда тому было примерно столько же лет, как сейчас...

— Но это смешно, это невероятно, это преувеличение!

— Ни в малейшей степени! Не будь я в этих цепях, я привел бы вам свидетелей, чей достойный вид не вызвал бы у вас ни малейшего сомнения. Есть много людей, заслуживающих полного доверия, которые помнят, что они одновременно встречали этого человека будучи на разных концах света. Нет клинка, который мог бы пронзить его, нет яда, чтобы отравить его, он не горит в огне, и корабль, на котором он плывет, никогда не утонет. Даже само время над ним не властно: годы не сушат его тело, старость не может тронуть сединой его голову. Никто не видел, как он принимает пищу, никогда не прикасался он к женщине, сон бежит его глаз. И есть только один-единственный час в сутки, над которым он не властен; в этот час его никто не видел, и никаких земных дел он в этот час не совершал...

— Вот как? — сказал принц. — Какой же это час?

— Двенадцать ночи. Как только часы пробьют полночь, он более не принадлежит миру живых. Где бы он ни был — он должен исчезнуть, каким бы делом ни занимался, он должен его прервать. Этот зловещий бой часов вырывает его из объятий дружбы, отрывает даже от алтаря, отозвал бы его даже из смертного боя. Никто не знает, куда он скрывается, что он там делает. Никто не решается спросить его, никто не смеет следовать за ним; когда пробьет этот страшный час, лицо его становится таким мрачным, ужасающим и грозным, что ни у кого не хватает смелости посмотреть ему в глаза или заговорить с ним. Мертвым молчанием сменяется тогда самая оживленная беседа, и все окружающие в почтительном трепете ждут его возвращения, не смея подняться с места или приоткрыть дверь, в которую он вышел.

— Но когда он возвращается, разве в нем не заметна какая-либо необычайная перемена? — спросил один из нас.

— Нет, он только измучен и бледен, как человек, перенесший тяжелую операцию или услышавший страшную весть. Говорят, что видели капли крови на его рубахе, но тут я ничего не берусь утверждать.

— Неужели никто не пытался скрыть от него этот час или так увлечь его, чтобы он пропустил время?

— Рассказывают, что только однажды он пропустил это время. Общество собралось большое, засиделись до поздней ночи, намеренно переставив часы, и пылкая беседа увлекла и его. Но как только наступил роковой час, он вдруг умолк и словно окаменел, все тело его застыло в позе, в какой застала его эта минута, глаза остекленели, пульс остановился, и никакими средствами не удавалось привести его в чувство. Он пребывал в таком состоянии, пока не прошел этот роковой час. Потом он вдруг ожил, открыл глаза и начал разговор с того слова, на котором остановился. Увидев всеобщее потрясение, он понял, что произошло, и с мрачной угрозой в голосе сказал присутствующим, как они должны быть счастливы, что отделались только испугом. Но в тот же вечер он навсегда покинул город, где с ним это случилось. Все убеждены, что в этот час он беседует со своей душой. Некоторые даже склонны думать, что он мертвец, которому разрешено двадцать три часа пребывать среди живых, по в последний час суток душа его вынуждена возвращаться на суд в преисподнюю. Многие считают его знаменитым Аполлонием Тианским, а другие даже апостолом Иоанном, о котором сказано, что он доживет до страшного суда.

— Такой необычайный человек должен непременно вызывать самые невероятные толки, — сказал принц. — Но все, о чем вы сейчас рассказали, основано на слухах и догадках, а вместе с тем его обращение с вами и ваше отношение к нему указывают, как мне кажется, на более близкое знакомство. Может быть, вас связывает с ним какое-нибудь особое дело, в котором и вы были замешаны? Не скрывайте от нас ничего!

Сицилианец окинул нас недоверчивым взглядом и промолчал.

— Если дело касается отношений, которые вы не хотели бы оглашать, — продолжал принц, — то я могу заверить вас от имени обоих моих спутников, что мы будем хранить нерушимое молчание. Расскажите же все откровенно и не таясь.

— Если смею тешить себя надеждой, — проговорил узник после долгого молчания, — что вы не злоупотребите моей откровенностью, я расскажу удивительный случай с этим армянином, которому я сам был свидетелем, после чего у вас не останется никаких сомнений в чудодейственной силе этого человека. Но я прошу разрешения, — добавил он, — скрыть некоторые имена.

— Нельзя ли обойтись без этого условия?

— Нет, сиятельный принц! Тут замешан один знатный род, который у меня есть все основания щадить.

— Рассказывайте же! — попросил принц.

Рассказ сицилианца

— Около пяти лет тому назад, — начал сицилианец, — в Неаполе, где мое искусство имело довольно большой успех, мне довелось свести знакомство с некиим Лоренцо дель Монте, кавалером ордена святого Стефана, молодым богатым дворянином, принадлежавшим к одной из лучших фамилий королевства. Он осыпал меня знаками внимания и как будто весьма уважительно относился к моему тайному искусству. Дворянин этот открыл мне, что его отец — маркиз дель Монте — горячий поклонник каббалы и был бы счастлив приветствовать в своем доме мудреца, — так ему было угодно называть вашего покорного слугу. Старик жил в одном из своих поместий, у моря, милях в шести-семи от Неаполя, где он, почти отрешившись от мира, оплакивал любимого сына, отнятого у него жестокой судьбой. Мой кавалер дал мне понять, что ему и его семье могут понадобиться мои услуги в весьма серьезном деле, чтобы при помощи тайной науки раскрыть то, что они безуспешно пытались узнать всеми обычными способами. И, может быть, он сам когда-нибудь, — многозначительно добавил он, — сможет считать, что я вернул ему покой и дал счастье на земле. Я не посмел расспрашивать его подробнее, и в тот раз он больше не дал мне никаких объяснений. На самом же деле обстоятельства сложились следующим образом.

Этот Лоренцо был младшим сыном маркиза, почему его и предназначали для духовной карьеры; родовые богатства должны были достаться старшему сыну. Джеронимо, как звали этого брата, долгие годы провел в путешествиях и примерно лет за семь до событий, о которых я веду рассказ, вернулся па родину, чтобы сочетаться браком с единственной наследницей графского дома Чолетти, о чем эти семьи согласились еще при рождении обоих детей, дабы объединить богатые владения соседствующих родов.

Несмотря на то, что этот сговор был только плодом родительского расчета и никто не думал о чувствах обрученных, сами они молчаливо пришли к полному согласию. Джеронимо дель Монте и Антония Чолетти воспитывались вместе, и непринужденные отношения между детьми, которых уже тогда считали женихом и невестой, с ранних лет перешли в нежную дружбу, скрепленную гармоническим сходством их натур, и незаметно с годами выросли в любовь. Четырехлетняя разлука скорее распалила, чем охладила это чувство, и Джеронимо вернулся в объятия своей невесты столь же верным и пламенным, как будто они никогда не разлучались.

Еще не стихли восторги свидания, еще шли оживленные приготовления к свадьбе, как вдруг жених исчез. Он часто проводил целые вечера в своей вилле на берегу моря, развлекаясь иногда катаньем на лодке. В один из таких вечеров он очень долго не возвращался. За ним послали слуг, лодки, искали его в море, — никто не видел, куда он ушел. Вся челядь была на местах, так что, очевидно, его никто не сопровождал. Спустилась ночь, но он не появлялся. Подошло утро, настал день, потом вечер — Джеронимо не вернулся. Уже высказывались самые страшные предположения, как вдруг приходит весть, что накануне к берегу пристали алжирские корсары, захватили в плен многих жителей и увезли их с собой. Тотчас же в море выходят две галеры, стоявшие под парусами, и на первой находится сам престарелый маркиз, решивший, пусть даже с опасностью для жизни, освободить сына. На третье утро вдали видят корабль корсаров и, пользуясь благоприятным ветром, вскоре настигают его. Суда подходят так близко друг к другу, что Лоренцо, находившемуся на первой галере, уже кажется, что он видит брата на палубе вражеского корабля, но тут внезапно подымается буря и разъединяет корабли. С трудом борются поврежденные стихией галеры, но добыча ускользает от них, и им приходится пристать к Мальте. Горе семьи не знает границ. Старый маркиз в отчаянии рвет на себе седые волосы, все опасаются за жизнь молодой графини.

Так, в бесплодных поисках, проходит пять лет. По всем африканским берегам ведутся розыски, огромные награды обещаны за освобождение юноши, но нет охотников заработать эти деньги. Наконец все приходят к весьма вероятному заключению, что в ту бурю, которая разбросала корабли, пиратское судно пошло ко дну и все бывшие на нем погибли в морской пучине.

Но хотя это предположение и казалось вполне правдоподобным, оно все же не было достаточно убедительным и не давало основания окончательно отказаться от надежды на то, что пропавший юноша еще может когда-нибудь вернуться. В случае его смерти с ним угасал знатный род, если только второй брат не откажется от духовного сана и не вступит в права первородства. И хотя этот шаг казался весьма дерзким и несправедливо было лишать неотъемлемых прав старшего брата, который, возможно, был еще жив, всё же полагали, что ради столь смутной надежды нельзя ставить на карту судьбу старинного блистательного рода, который в противном случае обречен на гибель. Горе и преклонный возраст приближали дряхлеющего маркиза к могиле, с каждой новой неудачей таяла надежда найти пропавшего, старик предвидел угасание своей фамилии, чего можно было избежать при некоторой несправедливости: ему только следовало решиться возвысить младшего брата за счет старшего. Чтобы породниться с графским домом Чолетти, достаточно было лишь изменить одно имя, и цель обоих семейств была бы достигнута, независимо от того, звалась ли бы графиня Антония супругой Лоренцо или Джеронимо. Смутная надежда на возвращение Джеронимо не могла перевесить явную и грозную опасность полной гибели рода, и старый маркиз, с каждым днем все сильнее чувствуя приближение смерти, нетерпеливо требовал, чтобы его избавили хотя бы от этой тревоги, которая мешает ему умереть спокойно.

Больше всех медлил сделать этот решительный шаг и упрямее всех сопротивлялся именно тот, кто получил бы наибольшую выгоду, — сам Лоренцо. Не поддавшись соблазну бесчисленных богатств, равнодушный даже к обладанию прелестнейшим существом, которое отдавали ему в супруги, он с величайшей честностью и благородством отказывался обездолить брата, который, может быть, еще жив и когда-нибудь потребует то, что принадлежит ему по праву.

— Разве судьба дорогого моего Джеронимо, — возражал он, — из-за пребывания в столь долгом плену и без того не ужасна? Как же я могу сделать ее еще горше, отняв у него то, что ему дороже всего на свете? С какими чувствами буду я молить небо о его возвращении, держа в объятиях его нареченную? Как я выйду ему навстречу, если чудо вернет его нам? Предположим, что он отнят у нас навеки, — можно ли лучше почтить его память, чем если мы оставим незаполненной ту брешь, которую его смерть пробила в нашей семье! Расстанемся же над его могилой со всеми надеждами и сбережем, как святыню, то, что ему принадлежало, от всякого посягательства.

Но все доводы, кои изобретала совесть брата, не могли примирить старого маркиза с мыслью, что угаснет род, процветавший много столетий. Только одного смог Лоренцо добиться у отца: двухлетней отсрочки, прежде чем он поведет к алтарю невесту брата. Все это время продолжались настойчивые розыски. Сам Лоренцо совершил не одно морское путешествие, подвергая свою жизнь многим опасностям. Он не щадил никаких затрат, никаких сил, чтобы найти пропавшего брата. Но и эти два года прошли так же бесплодно, как и все предыдущие.

— А графиня Антония? — спросил принц. — О ее чувствах вы нам ничего не сказали. Неужто она так безропотно покорилась своей судьбе? Я не могу поверить этому.

— В душе Антонии происходила жестокая борьба меж долгом и страстью, неприязнью и восхищением. Ее трогало бескорыстное великодушие братской любви, она чувствовала, что невольно преклоняется перед человеком, которого никогда не сможет полюбить, и сердце ее, истерзанное противоречивыми чувствами, обливалось кровью. Но отвращение к Лоренцо как будто росло у нее в той же мере, в какой возрастало его право па уважение. С глубокой скорбью следил он, как молчаливое горе снедает ее молодость. Равнодушие, с каким он к ней относился, незаметно сменилось нежным состраданием, и это предательское чувство обмануло его и разожгло в нем бешеную страсть, поколебавшую его добродетель, которая до сей поры противилась всяческим искушениям. Но даже вопреки своему сердцу, он внимал голосу благородства: по-прежнему он один защищал несчастную жертву от произвола семьи. Однако все его старания оказались тщетными; с каждой победой, которую он одерживал над своей страстью, он возвышался в глазах Антонии, и великодушие, с каким он отказывался от нее, делало ее сопротивление непростительным.

Так обстояли дела, когда Лоренцо уговорил меня посетить их поместье. Благодаря горячим рекомендациям моего покровителя я встретил там прием, превзошедший все мои ожидания. Должен также упомянуть, что чудеса, которые я показывал, прославили меня среди местных масонов, что, вероятно, и помогло мне завоевать доверие старого маркиза и заставило его возложить на меня еще большие надежды. Разрешите мне не рассказывать, какими путями я этого добился и что внушил ему; из моих признаний вы сами можете вывести соответствующее заключение. Так как я воспользовался всеми мистическими книгами, которые имелись в весьма обширной библиотеке маркиза, мне удалось найти с ним общий язык и представить ему потусторонний мир в соответствии с его понятиями. Вскоре он стал верить во все, что мне было угодно, и был так же глубоко убежден в сношениях философов с саламандрами и сильфидами, как в словах Священного писания. Так как он, кроме того, был весьма верующим, и его религиозность еще усугублялась нашими занятиями, он легко шел навстречу всем моим фантазиям, и под конец я так оплел и опутал его всяческой мистикой, что он уже совсем не признавал никаких естественных явлений. Словом, я стал обожаемым пророком всей семьи. Обычной темой моих бесед была экзальтация человеческой души и общение с высшими существами, причем в свидетели я призывал непогрешимого графа Габалиса. Молодая графиня после потери возлюбленного и без того жила более в мире духов, чем в мире настоящем, полеты ее мечтательной фантазии неудержимо влекли ее к такого рода предметам, и я замечал, как она с трепетным наслаждением ловила мои туманные намеки; даже слуги старались замешкаться в той комнате, где я вел беседу, пытаясь поймать хоть одно мое слово, чтобы потом по-своему перетолковать эти обрывки фраз.

Я прогостил в поместье маркиза около двух месяцев, когда однажды утром ко мне в комнату пришел кавалер Лоренцо. Глубокая скорбь искажала черты его лица; он бросился в кресло с выражением полного отчаяния.

— Капитан, — сказал он мне, — я погибаю. Я должен уехать. Больше мне тут не выдержать.

— Что случилось, шевалье? Что с вами?

— О, эта мучительная страсть! (Тут он вскочил с кресла и бросился мне на шею.) Я мужественно сопротивлялся ей. Но больше нет сил...

— Но от кого, как не от вас, зависит это, дорогой мой друг? Разве не все в вашей воле? И ваш отец и семья...

— Отец! Семья! Да что мне в них? Разве мне нужен насильственный брак, вместо свободного чувства? Разве нет у меня соперника? Есть, да еще какой! Ведь, может быть, мой соперник — мертвец! Ах, отпустите меня! Отпустите! Я должен найти брата, хотя бы мне пришлось отправиться на край света.

— Как? После стольких неудачных попыток у вас все еще есть надежда?

— Надежда? Нет, в моем сердце она давно угасла. А в другом?.. Не все ли равно — надеюсь ли я? Разве я могу быть счастлив, пока хоть искра надежды тлеет в сердце Антонии? Двумя словами, друг мой, можно было бы положить конец моим мукам. Но тщетно все! Участь моя будет горькой, пока вечность не нарушит своего молчания и могилы не станут свидетельствовать за меня.

— Значит, только полная уверенность может сделать вас счастливым?

— Счастливым? О, я сомневаюсь, возможно ли это! Но нет проклятия страшнее, чем неизвестность! (Он помолчал и, овладев собой, с грустью заговорил снова.) Если бы только он видел мои страдания! Неужели эта верность, ставшая несчастьем брата, может сделать его счастливым? Неужто живой должен томиться жаждой ради мертвого, которому уже ничего не дано вкусить? О, если бы знал он мои муки (тут он горько заплакал, припав лицом к моей груди), может быть... да, может быть, он сам привел бы ее в мои объятия!

— Разве это желание так уж неисполнимо?

— Друг мой! Что вы говорите! — он со страхом поднял на меня глаза.

— И не столь важные причины заставляли усопших вмешиваться в дела живых! — продолжал я. — Неужто все земное счастье человека, брата.

— Все земное счастье! Да, именно так! Как хорошо вы сказали! Все мое блаженство...

— Неужто для спокойствия безутешной семьи нельзя просить о помощи невидимые силы? Конечно, можно! Есть земные дела, ради которых можно с полным правом нарушить покой усопших, прибегнуть к насилию...

— Ради самого Бога, друг мой, — перебил он меня, — ни слова больше! Когда-то, надо сознаться, я сам лелеял такие мечты и даже как будто говорил вам о них, но я давно отказался от столь безбожных, столь гнусных планов!

— Вы, вероятно, понимаете, — продолжал сицилианец, — куда нас это привело. Я постарался рассеять опасения Лоренцо, и мне, наконец, это удалось. Было решено вызвать дух умершего, и я только испросил двухнедельную отсрочку, под тем предлогом, что мне надо достойно подготовиться. По прошествии этого срока, как только все мои машины были вполне готовы, я воспользовался ненастным вечером, когда семья, как обычно, собралась вокруг меня, и выманил у них согласие, вернее незаметно подвел их к тому, чтобы они сами обратились ко мне с этой просьбой. Больше всех упорствовала молодая графиня, тогда как ее присутствие было необходимым. Но тут нам пришла на помощь ее страстная мечтательность, а еще больше — слабый проблеск надежды, что тот, кого полагали умершим, жив и не явится на зов. Зато мне не пришлось преодолевать неверие в таинственные явления или сомнение в моем искусстве — с этой стороны никаких препятствий не оказалось.

Как только было получено согласие всей семьи, мы решили назначить сеанс через три дня. Подготовкой к нему служил пост, ночные бдения и мистические беседы, сопровождаемые игрой на никому не известном инструменте, который, по моему опыту, оказывал в подобных случаях большое влияние. Эти приготовления к торжественному действу проходили так удачно, что фанатическая одержимость моих слушателей подхлестывала и мою фантазию и помогала мне создать ту должную иллюзию, к которой я стремился. Наконец, настал желанный час.

— Я догадываюсь, — воскликнул принц, — кого вы сейчас покажете нам! Но продолжайте же, продолжайте!

— Нет, милостивейший принц, заклинание прошло без всяких помех.

— Неужели? А где же армянин?

— Не беспокойтесь, — ответил сицилианец, — в свое время появится и армянин.

.Не стану вдаваться в описание всей этой комедии — это завело бы меня слишком далеко. Достаточно сказать, что все мои ожидания оправдались. На сеансе присутствовали старый маркиз, молодая графиня с матерью, кавалер Лоренцо и еще несколько родственников. Вы легко поймете, что мое длительное пребывание в доме предоставило мне достаточно возможностей собрать подробнейшие сведения обо всем, что касалось покойного. Множество его портретов, имевшихся в доме, помогли мне придать призраку поразительное сходство, а так как я заставил его объясняться лишь знаками, то и голос его не мог возбудить никаких подозрений. Покойный явился в восточной одежде раба, с глубокой раной на шее. Вы замечаете, — добавил сицилианец, — что в этом я отступил от всеобщего убеждения, что он будто бы погиб в море, потому что я не без основания надеялся, что столь неожиданный оборот еще усугубит достоверность появления призрака, и, напротив, самым опасным мне казалось слишком добросовестное приближение к истине.

— Считаю такое рассуждение вполне правильным, — сказал принц, обращаясь к нам, — ряду сверхъестественных явлений больше всего, по-моему, должно мешать именно правдоподобие. Если такое явление можно будет легко объяснить — это только обесценит способ, каким добыты сведения: зачем тревожить усопших, если от них узнаешь только то, до чего легко додуматься самому, с помощью здравого смысла? Но неожиданная новизна и сложность способа, каким сделано открытие, воспринимаются как подтверждение того, что тут совершилось чудо, ибо кто же поставит под сомнение таинства, с помощью которых достигнуто то, чего нельзя достичь естественным путем? Впрочем, я вас перебил, — добавил принц. — Продолжайте же ваш рассказ.

— Я задал духу вопрос, — продолжал рассказчик, — не считает ли он что-либо на этом свете своим, не оставил ли он здесь то, что ему дорого? Дух трижды покачал головой и поднял руку к небу. Прежде, чем скрыться, он снял с пальца кольцо, которое после его исчезновения мы нашли на полу. И когда графиня присмотрелась, она узнала свое обручальное кольцо.

— Свое кольцо? — воскликнул принц с недоверием. — Свое обручальное кольцо? Да как же оно к вам попало?

— Я. Это было не настоящее кольцо, монсеньер, я его... оно было поддельное.

— Поддельное? — повторил принц. — Но для подделки вам нужно было иметь настоящее, откуда же вы могли его взять? Ведь покойный, вероятно, никогда не снимал его?

— Все это правда, — в замешательстве подтвердил сицилианец, — но по описанию настоящего кольца, как мне говорили.

— Кто говорил?

— Дело это давнишнее, — сказал сицилианец, — кольцо было гладкое, золотое, кажется с именем молодой графини... но вы совсем сбили меня с толку.

— Что же произошло дальше? — сказал принц с явно недовольным и подозрительным выражением лица.

— Теперь все убедились, что Джеронимо нет больше в живых. В тот же день его родные официально сообщили всем о гибели сына и облачились в традиционный траур. Случай с кольцом уничтожил последние сомнения Антонии и придал Лоренцо больше настойчивости. Но молодая графиня так была потрясена появлением духа, что тяжко заболела и едва навеки не лишила надежды влюбленного Лоренцо. По выздоровлении она непременно хотела уйти в монастырь, и ее с трудом отговорил от этого намерения ее духовник, к которому она питала беспредельное доверие. Наконец, соединенными усилиями духовника и всей семьи у нее удалось вырвать согласие. Последний день траура должен был стать счастливым днем бракосочетания, и старый маркиз хотел сделать его еще торжественней, передав все свое состояние законному наследнику.

День этот наступил, и Лоренцо повел к алтарю трепещущую невесту. Солнце угасало, роскошный пир ждал ликующих гостей в ярко освещенном свадебном зале, громкая музыка вторила бурному веселью. Счастливый старец пожелал, чтобы весь народ разделил его радость, поэтому все входы во дворец были открыты, и каждый, кто поздравлял маркиза, становился желанным гостем. И вот среди этой толпы...

Сицилианец остановился. Затаив дыхание, мы в страхе ждали конца.

— ...среди этой толпы, — продолжал он, — мой сосед указал мне на францисканского монаха, который стоял, будто изваяние, — длинный, худой, с мертвенно-бледным лицом, — и не сводил печального и сурового взора с новобрачных. Радость, озарявшая все лица, словно не коснулась его одного, и он стоял все с тем же застывшим выражением, как статуя среди живых. И оттого, что я неожиданно увидел его среди всеобщего веселья, оттого, что он так резко отличался от всех окружающих, черты его столь неизгладимо врезались в мою душу, что я потом смог узнать лицо этого монаха в облике русского (вы, вероятно, уже поняли, что и он, и ваш армянин, и тот монах—одно лицо), — иначе я никогда бы его не узнал. Не раз пытался я отвести глаза от этого страшного призрака, но взгляд мой невольно возвращался к нему и заставал его все в том же положении. Я подтолкнул своего соседа, тот — своего, любопытство и недоумение охватили гостей, разговоры смолкли, настала внезапная тишина. И монах не нарушал ее, он стоял недвижимо, не меняясь в лице, и все так же не сводил печального и сурового взора с новобрачных. Всех испугал этот пришелец, и только молодая графиня, казалось, находила отражение своей скорби в лице незнакомца и в молчаливом восторге впилась в черты единственного гостя, который словно понимал и разделял ее горе. Постепенно толпа редела, пробила полночь, музыка зазвучала тише, печально, тускло мерцали свечи, угасая одна за другой, все тише и тише перешептывались гости, в мутном свете все больше пустел свадебный чертог, а монах стоял неподвижно, не меняясь в лице, и по-прежнему не сводил тихого и печального взора с новобрачных. Наконец, все встают из-за стола, гости расходятся, семья остается в тесном кругу, и монах, никем не званный, остается с нами. Не знаю, почему никто не хотел с ним заговорить, но ни один человек с ним не заговаривал. Уже подруги окружают дрожащую невесту, она бросает умоляющий взгляд на почтенного незнакомца, словно прося о помощи, но незнакомец не отвечает ей.

Уже и вокруг жениха собираются друзья его, мужчины. Наступает гнетущее, напряженное молчание.

— Как мы все счастливы, — произносит, наконец, старый маркиз, который один среди нас как будто не замечает незнакомца или не удивляется его присутствию. — Как мы все счастливы, — продолжает он, — и только сына моего Джеронимо нет с нами!

— Разве ты звал его и он не пришел? — спросил монах. Впервые раздался его голос. Мы с ужасом обернулись к нему.

— Увы, он ушел туда, откуда нет возврата! — ответил старец. — Вы неправильно поняли меня, почтеннейший. Сын мой Джеронимо умер.

— А может быть, ему страшно показаться в таком обществе? — продолжает монах. — Кто знает, какой у него сейчас вид, у сына твоего Джеронимо! Дай ему услышать голос, который он слышал в последний раз. Попроси твоего сына Лоренцо позвать его!

— Что значат эти слова? — зашептали вокруг. Лоренцо изменился в лице. Признаюсь вам, у меня

волосы встали дыбом. А монах уже подошел к столу и, взяв полный кубок вина, поднес его к губам.

— В память дорогого нашего Джеронимо! — воскликнул он. — Пусть тот, кто любил покойного, выпьет со мной!

— Кто бы вы ни были, мой почтенный гость, — воскликнул тут маркиз, — вы назвали дорогое нам имя. Я рад вас видеть. Ну, друзья мои (тут он обратился к нам и велел раздать всем кубки), да не устыдит нас этот чужестранец! Памяти сына моего Джеронимо!

Думаю, что никогда еще не пили за упокой с более тяжелым сердцем.

— Но отчего один кубок непочат? Почему сын мой Лоренцо не желает присоединиться к этому обряду дружбы?

Дрожащей рукой Лоренцо взял кубок из рук францисканца, дрожа поднес его к губам.

— За моего возлюбленного брата Джеронимо, — еле выговорил он и, весь затрепетав, поставил кубок на стол.

— Это голос моего убийцы! — внезапно закричал страшный призрак, вдруг появившийся среди нас, в окровавленной одежде, обезображенный ужасающими ранами.

— Не спрашивайте меня о том, что было дальше, — добавил сицилианец с искаженным от страха лицом. — Я лишился сознания, едва увидел страшный призрак; и то же было со всеми. Когда мы пришли в себя, Лоренцо бился в предсмертной агонии, монах и призрак исчезли. Лоренцо в страшных корчах перенесли на кровать, около умирающего остался только его духовник и несчастный старец, который через несколько недель последовал за сыном в могилу. В груди патера, принявшего последнюю исповедь Лоренцо, погребены его признания, и ни один человек ничего но узнал о них.

Вскоре после этого случая пришлось очищать на заднем дворе поместья старый колодец, давно засыпанный и заросший кустами. Прочищая колодец, в нем нашли человеческий скелет. Давно уже нет того дома, где произошли эти события, род дель Монте угас, а в монастыре, неподалеку от Салерно вам укажут могилу Антонии.

* * *

— Теперь вы понимаете, — продолжал сицилианец, видя, что мы молчим, потрясенные его рассказом, и никто не хочет заговорить, — теперь вы понимаете, откуда мне знаком этот русский офицер, он же францисканский монах и армянин. Судите же сами, имел ли я причины дрожать перед человеком, который дважды так страшно становился мне поперек дороги.

— Ответьте мне на один-единственный вопрос, — сказал принц, вставая, — рассказали ли вы откровенно обо всем, что касалось кавалера Лоренцо?

— Больше мне ничего не известно, — ответил сицилианец.

— Значит, вы действительно считали его честным человеком?

— Да! Клянусь богом, да! — воскликнул сицилианец.

— Считали и тогда, когда он передал вам то самое кольцо?

— Что?.. Но он не давал мне никакого кольца... я не говорил, что он дал мне кольцо!

— Хорошо! — сказал принц и позвонил в колокольчик, собираясь уходить. — Скажите, — принц снова вернулся от двери, — значит, дух маркиза де Лануа, которого этот русский вызвал вслед за вашим «привидением», вы считаете настоящим, неподдельным духом умершего?

— Я не могу и помыслить иначе, — ответил сицилианец.

— Пойдемте! — обратился к нам принц. Вошел тюремщик.

— Мы можем идти, — сказал ему принц. — А вы, почтеннейший, — продолжал он, обращаясь к заключенному, — мы еще с вами встретимся!

— Мне хотелось бы задать вам тот же вопрос, с которым вы на прощанье обратились к этому мошеннику, — сказал я принцу, когда мы, наконец, остались с ним наедине. — Считаете ли вы этого второго духа настоящим и неподдельным?

— Я? О нет, уверяю вас, теперь я этого не считаю.

— Теперь? Значит, раньше вы все же считали его настоящим?

— Не стану отрицать, что была минута, когда я дал себя настолько увлечь, что счел этот обман за нечто

другое.

— Хотел бы я посмотреть на человека, — воскликнул я, — который не поддался бы обману при таких обстоятельствах. Но на каком основании вы отказываетесь от этой мысли? После того, что нам сейчас рассказали об этом армянине, ваша вера в его чудодейственную силу могла бы скорее возрасти, но никак не поколебаться.

— После того, что нам рассказал этот негодяй? — сурово перебил меня принц. — Надеюсь, вы не сомневаетесь, что мы имели дело именно с таковым?

— Нет, — сказал я, — но разве из-за этого его свидетельство...

— Свидетельство такого негодяя — даже если бы у меня не было других оснований сомневаться, — свидетельство его может быть принято только вопреки правде и здравому смыслу. Неужели человек, который мне солгал не один раз, человек, чье ремесло — обман, заслуживает доверия в таком деле, где даже самый искренний правдолюбец должен был бы очистить себя от всякого подозрения, чтобы заслужить доверие? Можно ли довериться человеку, который, вероятно, никогда не сказал ни одного слова правды ради правды, да еще в таком деле, где он выступает свидетелем против человеческого разума, против вечных законов природы? Это звучит так же нелепо, как если бы я захотел поручить отъявленному злодею выступить обвинителем против незапятнанной и ничем не опороченной невинности.

— Но какие у него были причины так возвеличивать человека, которого он имеет все основания ненавидеть или по крайней мере бояться?

— А если я не вижу этих причин — значит ли это, что их нет? Разве мне известно, кто подкупил его, кто заставил обманывать меня? Признаться, я еще не разобрался во всех этих хитросплетениях, но плут оказал очень плохую услугу тем, кому он служит, разоблачив обманщика, а может быть, и того хуже.

— История с кольцом мне действительно кажется несколько подозрительной.

— Более того, — сказал принц, — она-то и решила все. Это кольцо (допустим, что вся эта история действительно произошла) он получил от убийцы и тотчас должен был понять, что это и есть убийца. Кто, кроме убийцы, мог снять с пальца умершего кольцо, с которым тот никогда не расставался? На протяжении всего рассказа сицилианец пытался убедить нас, будто его обманул кавалер Лоренцо, тогда как он думал, что сам обманывает Лоренцо. К чему эти увертки, если бы он сам не почувствовал, как он проиграет, разоблачив свою связь с убийцей? Весь его рассказ сплошная цепь вымыслов, для того чтобы соединить те крупицы правды, которую он счел нужным нам открыть. Неужели я еще должен сомневаться — что лучше: обвинить ли негодяя, солгавшего мне десять раз, и в одиннадцатой лжи, или же усомниться в основных законах природы, в которых я до сей поры не замечал никакой фальши?

— Тут я ничего не могу возразить вам, — проговорил я, — но призрак, который мы вчера видели, по-прежнему остался для меня непонятным.

— Да и для меня тоже, — заметил принц, — хотя я сразу испытал соблазн найти ключ и к этому явлению.

— Каким образом? — удивился я.

— Вы помните, что второй призрак при своем появлении тотчас подошел к алтарю, схватил рукой распятие и стал на коврик.

— Как будто да.

— А ведь распятие, как объяснил нам сицилианец, служило проводником электричества. Из этого вы можете заключить, что призрак постарался тут же зарядиться. Оттого и удар, который ему попытался нанести лорд Сеймур своей шпагой, не мог причинить вреда, потому что электрический разряд парализовал руку нападающего.

— Может быть, в отношении шпаги вы и правы, но что сказать о пуле, пущенной в него сицилианцем? Мы слышали, как она медленно покатилась по алтарю.

— А вы совершенно уверены, что по алтарю покатилась именно эта пуля? Уж не говорю о том, что на кукле, или на человеке, представлявшем призрак, мог быть надет крепкий панцырь, защищавший его и от шпаги и от пули. Но вспомните хорошенько, кто заряжал пистолеты?

— Да, вы правы, — сказал я, и внезапно все прояснилось в моем уме. — Их заряжал русский. Но ведь он зарядил их у нас на глазах, как же тут мог произойти обман?

— А почему бы нет? Разве уже тогда вы настолько подозревали этого человека, что сочли нужным наблюдать за ним? Разве вы осмотрели пулю до того, как он ее зарядил? А ведь это мог быть ртутный или просто раскрашенный глиняный шарик. Разве вы заметили, вложил ли он ее действительно в пистолет, или ловко спрятал в руке? Чем вы можете поручиться, что он взял с собой в другой павильон именно заряженные пистолеты, — если только он их действительно зарядил, а не подменил их другими; это ему было легко именно потому, что никому не пришло на ум наблюдать за ним, да кроме того, мы были заняты тем, чтобы поскорей раздеться. И разве этот призрак в ту минуту, как его скрыли от нас клубы дыма, не мог бросить на алтарь другую, заранее припасенную пулю? Какое из всех этих предположений кажется вам невозможным?

— Да, вы правы. Но разительное сходство призрака с вашим покойным другом? Ведь я часто встречался с ним у вас и сразу узнал его в этом привидении!

— И я тоже. Могу только сказать, что обман поразительно удался. Но если даже этот сицилианец, украдкой взглянув на мою табакерку, смог достичь некоторого сходства в своем изображении, обманувшем и вас и меня, то русский и подавно мог это сделать: в течение всего ужина он беспрепятственно пользовался моей табакеркой, причем за ним совершенно никто не следил; а кроме того, я сам доверчиво рассказал ему, кто изображен на крышке. Добавьте к этому и то, что заметил сам сицилианец: характерные черты лица маркиза можно легко воспроизвести даже самым грубым способом. Что же таинственного остается в этом явлении?

— Но слова призрака? Но раскрытие тайны вашего друга?

— Как? Разве сицилианец не сказал нам, что из тех отрывистых сведений, которые он у меня выпытал, он состряпал довольно правдоподобную историю? Разве это не доказывает, как легко было придумать именно такую версию? Кроме того, пророчества духа звучали так туманно, что ему никак не грозила опасность попасться в каком-либо противоречии. А если представить себе, что этот пройдоха, изображавший духа, обладал сообразительностью и хладнокровием и был к тому же посвящен в некоторые обстоятельства, то неизвестно, куда еще могли завести нас эти фокусы!

— Но подумайте только, принц, какие сложные приготовления для такого обмана должен был предпринять армянин! Сколько на это нужно времени! Сколько времени нужно хотя бы для того, чтобы так верно списать портрет человека, как вы предполагаете. Сколько времени нужно, чтобы так подробно обучить и наставить мнимого духа, во избежание грубых ошибок. Сколько внимания надо было уделить самым незаметным мелочам — и тем, которые помогали бы обману, и тем, которые надо было предотвратить, чтобы они не помешали. И при этом не забывайте, что русский отсутствовал не более получаса. Разве за эти полчаса он мог подготовить хотя бы самое необходимое? Право, монсеньер, даже сочинитель драмы, стесненный неумолимым аристотелевым законом трех единств, не заполнил бы перерыва между действиями таким количеством свершенных дел и не рассчитывал бы, что публика ему безоговорочно поверит.

— Как? Вы считаете, что за полчаса решительно нельзя было все это подготовить?

— Вот именно! — воскликнул я. — Никак невозможно!

— Не понимаю, почему вы так говорите. Неужто всем законам времени, пространства и физических явлений противоречит то, что такой ловкий мошенник, как этот армянин, — а он безусловно ловок и умен, — при помощи своих столь же ловких сообщников, под покровом ночи, не привлекая внимания, имея все нужные приспособления, которые у человека его профессии и без того всегда под рукой, — что он смог в столь благоприятных обстоятельствах сделать очень много за самое короткое время? Разве, по-вашему, так уж глупо и нелепо предполагать, что он мог при помощи нескольких слов, знаков или намеков отдавать своим подручным самые сложные приказания, направлять короткими фразами самые сложные и многообразные манипуляции? Неужели вам легче поверить в чудо, чем допустить такую вероятность? Легче опрокинуть все законы природы, чем признать, что эти законы были искусно и своеобразно пущены в ход?

— Если даже тут не оправдываются столь смелые заключения, то все же вы должны согласиться, что эта история переходит границы нашего понимания.

— Пожалуй, я с вами и об этом мог бы поспорить! — с лукавой улыбкой сказал принц. — А, милый граф? Вдруг выяснилось бы, например, что на этого армянина работали не только в спешке, наскоро, в течение получаса или несколько долее, но и целый вечер, целую ночь. Вспомните хотя бы, что сицилианец потратил почти три часа на свои приготовления.

— Но то был сицилианец, ваша светлость!

— А чем вы мне докажете, что сицилианец не принимал такого же участия в появлении второго духа, как и в появлении первого?

— Что такое, ваша светлость?

— Как вы докажете, что он не самый главный помощник армянина, — словом, что это не одна шайка?

— Ну, это трудно доказать! — воскликнул я с немалым удивлением.

— Совсем не так трудно, как вам кажется, милейший граф! Как? Неужели эти два человека случайно столкнулись в одно и то же время, в одном и том же месте, в столь запутанном и странном деле, касавшемся одного и того же человека? Неужели в их действиях случайно было такое полное соответствие, такое обдуманное взаимное понимание, что они все время играли друг другу на руку? Представьте себе, что он воспользовался более грубыми фокусами, чтобы тем самым лучше оттенить свой тонкий обман. Представьте себе, что он нарочно подстроил сначала первое появление духа, чтобы разведать, в какой степени можно рассчитывать на мою легковерность, пронюхать, какими путями войти ко мне в доверие, дабы первая проба, которая могла сорваться, но не повредить его дальнейшим планам, помогла ему ознакомиться с объектом своих манипуляций, — словом, как бы настроить свой инструмент. Представьте себе, что он нарочно проделал все это, чтобы таким способом заставить меня напрячь все внимание, сосредоточить его на одном предмете и тем самым отвлечь меня от другого предмета, который был ему гораздо важнее. Представьте себе, что ему нужно было собрать некоторые сведения, и, желая сбить нас со следа, он сделал так, чтобы этот шпионаж приписали фокуснику.

— Я не совсем понимаю, о чем вы говорите?

— Предположим, что он подкупил одного из моих людей, чтобы раздобыть у него некоторые тайные сведения, а может быть, и документы, которые ему были нужны для его целей. У меня пропал егерь. Что же мне мешает предполагать, что этот армянин замешан в его исчезновении? Однако я случайно могу напасть на этот след: вдруг перехватят письмо или проболтается слуга. Весь его престиж рухнет, если только мне станут известны источники его всеведения. Вот тут-то он и вводит этого подставного фокусника, который так или иначе должен на меня воздействовать. Он не преминул намекнуть мне заранее на существование и намерения этого человека. И если я узнаю о каком-либо подвохе, мое подозрение падет только на этого мошенника; и вся разведка, которая пойдет на пользу армянину, будет приписана сицилианцу. Значит, сицилианец этот — просто кукла, которой мне дал поиграть армянин, между тем как сам он, незаметно и не вызывая подозрения, опутывает меня невидимыми сетями.

— Превосходно! Но как понять намерения армянина, когда он сам помогает разоблачению обмана и открывает перед непосвященными все тайны своего искусства? Не должно ли ему опасаться, что, разоблачая всю лживость фокусов сицилианца, доведенных, надо признаться, до высокой степени правдоподобия, он тем самым настолько подорвет вашу веру, что затруднит себе выполнение своих же планов?

— А что за секреты он мне открывает? Разумеется, только не те, какие он намерен испробовать на мне. Значит, от своих разоблачений он ничего не теряет. Зато как много он выигрывает тем, что мнимое его торжество над обманом и мошенничеством пробудит во мне доверие и успокоит меня и что ему удастся отвлечь мою бдительность в совершенно противоположную сторону, направить мои еще неясные и неопределенные подозрения на опасность, которая находится как можно дальше от истинного места нападения. Он мог ожидать, что рано или поздно, по собственной подозрительности или по чьему-нибудь наущению, я стану искать ключ ко всем его чудесам в простом фокусничестве. Вот он и придумал показать свои чудеса наряду с фокусами сицилианца, дать мне возможность сравнить их, а потом, нарочно разоблачив сицилианца, возвысить в моих глазах значение своих собственных манипуляций и совсем запутать меня. Сколько сомнений и предположений он сразу пресек этим своим искуснейшим ходом, как сумел заранее опровергнуть многие из тех объяснений, на которые я мог бы напасть!

— Но ведь он очень повредил себе тем, что заставил людей, которых хотел обмануть, пристальнее наблюдать за ним и вообще ослабил их веру в чудеса, разоблачив столь искусный обман. Вы же сами, мой принц, лучше всех опровергаете целесообразность его плана, если у него таковой был.

— Да, возможно, что он во мне и ошибся, но это не значит, что он недостаточно дальновиден. Разве мог он предусмотреть, что мне в память западет именно то, что может стать ключом к объяснению всех чудес? Разве в его план входило то, что его же подручный раскроет мне такие тайны? Как знать, не перешагнул ли сицилианец границы своих полномочий? Взять хотя бы историю с кольцом. Ведь главным образом именно это обстоятельство укрепило мое подозрение в отношении сицилианца. И как легко самый утонченный, самый искусный замысел может сорваться из-за грубого выполнения. Армянин никак не мог думать, что этот фокусник будет трезвонить нам о его славе, как дешевый ярмарочный зазывала, и преподнесет нам все эти небылицы, которые не выдерживают ни малейшей критики? Ну, например, откуда у этого лгуна берется наглость утверждать, что его чародей при бое часов в полночь должен немедля прекратить всякое общение с людьми? Да разве мы сами не видели его среди нас именно об эту пору?

— Верно, верно! — воскликнул я. — Должно быть, он забыл об этом!

— Но люди этого толка вообще имеют склонность не в меру усердствовать в таких поручениях и неизбежно пересаливают там, где сдержанная, умеренная ложь отлично достигла бы цели.

— И все же я никак не могу убедить себя, ваше сиятельство, что все это дело — заранее подстроенная комедия. Как? А ужас этого сицилианца, а его судороги, его обморок, — ведь он был в таком жалком состоянии, что даже мы посочувствовали ему! И неужто все это только заученная роль? Предположим, что действительно можно с таким искусством разыграть комедию, но ведь даже самый опытный актер не может так управлять функциями своего организма.

— Ну, что касается до этого, друг мой, то мне довелось видеть Гаррика в «Ричарде III»! А кроме того, разве в те минуты мы все были достаточно спокойны, достаточно хладнокровны, чтобы невозмутимо наблюдать за ним? Разве вы могли проверить по-настоящему—вправду ли этот человек одержимый, когда мы и сами были в таком же состоянии? Да и сам обманщик в этот решительный момент находится в таком напряжении, несмотря на обман, что у него от ожидания могут появиться все те симптомы, какие у обманутых вызовет испуг. Примите также во внимание неожиданное появление стражи.

— Вот именно! Хорошо, что вы напомнили мне об этом, монсеньер! Неужели он посмел бы выполнить столь опасный план перед лицом правосудия? Неужели решился бы подвергнуть преданность своего сообщника такому сомнительному испытанию? И с какой целью?

— Об этом предоставьте заботу ему самому, он-то должен знать своих людей. Разве нам известно, какие тайные преступления служат ему порукой молчания его сообщника? Вы сами слышали, какой пост занимает этот армянин в Венеции, и если даже сицилианец и это выдумал, то все же армянину будет нетрудно вызволить своего подручного, против которого он сам является единственным обвинителем.

(И на самом деле подозрения принца были полностью подтверждены исходом этого дела. Когда мы через несколько дней велели справиться о нашем заключенном, нам ответили, что он бесследно исчез.)

— Вы спрашиваете, с какой целью арестовали сицилианца? Как же иначе мог бы армянин заставить сицилианца исповедаться в столь невероятных, столь постыдных делах, что было для него чрезвычайно важно? Кто, кроме человека, доведенного до отчаяния, человека, которому нечего терять, решился бы дать о себе самом такие унизительные показания? И при каких еще других обстоятельствах мы бы ему поверили?

— Хорошо, я во всем согласен с вами, принц, — сказал я, наконец, — предположим, что все это так. Пусть оба появления духа — чистое шарлатанство, пускай сицилианец плел нам сказки, которым подучил его хозяин, пусть оба они договорились и работали заодно, и именно этим сговором можно объяснить все те удивительные происшествия, которые так поражали нас. Все же предсказание на площади святого Марка — первое чудо в целой цепи чудес — остается тем не менее необъяснимым. И чем нам поможет ключ ко всему остальному, если мы никак не сумеем объяснить этот единственный случай?

— Лучше скажите наоборот, милый мой граф, — возразил мне принц, — что значат все эти чудеса, если я докажу, что хотя бы одно из них — простое мошенничество? Да, сознаюсь вам, что предсказание, о котором вы упомянули, выше моего разумения. Если бы только это одно, если бы армянин, начав с предсказания, им же и закончил свою роль, то, должен признаться, я не знаю, куда бы это могло меня завести. Но в цепи столь низких обманов и этот случай становится несколько подозрительным.

— Согласен, монсеньер! И все же он остается непонятным! И я готов бросить вызов всем нашим философам — пусть попытаются объяснить, что это такое.

— Да так ли уж это непонятно? — после некоторого раздумья заговорил принц. — Я далек от того, чтобы претендовать на звание мудреца, и все же меня соблазняет попытка отыскать и для этого чуда естественную разгадку, или, вернее, совсем совлечь с него всякий покров таинственности.

— О, если вам это удастся, принц, — сказал я с недоверчивой усмешкой, — то вы сами станете для меня тем единственным чудом, в которое я поверю.

— А в доказательство того, насколько необоснованно мы прибегаем к объяснению всего сверхъестественными силами, — продолжал принц, — я покажу вам два разных способа объяснить этот случай без всякого насилия над природой.

— Сразу две разгадки! Право, это становится любопытным!

— Вы вместе со мной читали подробные донесения о болезни моего покойного кузена. Он болел перемежающейся лихорадкой и умер от удара. Необычная эта смерть, признаюсь, заставила меня посоветоваться с несколькими врачами, и то, что я узнал, помогло мне раскрыть это шарлатанство. Болезнь покойного, одна из самых страшных и редких, характерна своеобразными симптомами: заболевший во время озноба погружается в тяжелый непробудный сон, а при наступлении вторичного приступа больного обычно убивает апоплексический удар. Так как эти пароксизмы лихорадки наступают в строгой последовательности, через определенные промежутки, то врач, поставивши диагноз заболевания, уже в состоянии предсказать и час смерти. Третий приступ такой перемежающейся лихорадки падает, как известно, на пятый день болезни, — и именно столько дней идет до Венеции письмо из нашей резиденции, где скончался мой кузен. Предположим, что наш армянин имел бдительного соглядатая в свите покойного и был весьма заинтересован в получении сведений оттуда. Предположим, что он имеет на меня какие-то виды и хочет добиться своего, возбудив во мне веру в потустороннее и в сверхъестественные чудеса, — вот вам и естественная разгадка того предсказания, которое показалось вам столь непонятным. Вам достаточно ясно, что третье лицо имело возможность сообщить мне о смерти в ту самую минуту, как это случилось за сорок миль отсюда.

— Да, принц, вы и вправду сумели сопоставить события, которые, если взять их по отдельности, кажутся вполне естественными, но все же так связать их воедино может только нечто, весьма схожее с колдовством.

— Как? Значит, вас меньше пугают чудеса, чем неизвестные и необычайные явления? Как только мы признаем, что армянин, который избрал меня целью или средством для своих замыслов, действовал по обдуманному плану, — то все, ведущее его кратчайшим путем к достижению этого, окажется для нас приемлемым и вполне закономерным. А разве можно так быстро завоевать человека, если не создать себе репутацию чародея? Кто сможет сопротивляться человеку, которому повинуются духи? Но я согласен с вами в том, что мои предположения надуманны. Да я на них и не настаиваю, ибо не стоит труда прибегать к помощи сложных и нарочитых хитросплетений, когда здесь нас выручила простая случайность.

— Как! — воскликнул я. — Значит, все это простая случайность?

— Да, пожалуй и так, — продолжал принц. — Армянин знал, что жизнь моего кузена в опасности. Он встретил нас с вами на площади святого Марка. Это обстоятельство подбило его на предсказание, которое, окажись оно ложным, превратилось бы просто в пустое слово, но зато при удачном совпадении могло бы иметь самые серьезные последствия. Попытка увенчалась успехом, — и только тут он начал обдумывать, как воспользоваться благосклонным подарком случая, чтобы выполнить последовательный план. Время разъяснит нам эту тайну, а быть может, и не разъяснит; однако поверьте мне, друг мой (тут он взял меня за руку и лицо его стало очень серьезным), человек, которому подвластны высшие силы, не нуждается в шарлатанстве, — нет, он презирает обман.

Так окончилась наша беседа, которую я привожу целиком, потому что она доказывает, как трудно было преодолеть недоверие принца, а также и потому, что это свидетельство снимет с его памяти упрек в том, что он слепо и необдуманно бросился в западню, которую ему расставило неслыханное коварство. «Не все, — пишет далее в своих записках граф фон Остен, — которые сейчас, когда пишутся эти строки, с насмешкой и презрением взирают на его слабость и с самонадеянной гордостью людей, чей здравый смысл никогда не подвергался испытаниям, считают себя вправе осудить его, не все, повторяю, смогли бы столь мужественно противиться первому этому испытанию. И если в конце концов, несмотря на столь счастливое начало, мы все же станем свидетелями его падения, если им завладеет та грозная опасность, о смутном приближении которой принца предупреждал его добрый гений, то свет скорее должен дивиться грандиозности гнусных козней, которыми удалось опутать столь высокий разум, а не смеяться над безумством принца. Не житейскими побуждениями вызваны эти мои показания, ибо того, кто мог бы благодарить меня за них, уже давно нет на свете. Исполнилась роковая его судьба, давно очистилась душа его у престола вечной истины, а когда будут читаться эти строки, и моя душа тоже будет обретаться в вечности. Я пишу — и да простится мне невольная слеза при воспоминании о самом дорогом мне друге! — я пишу для восстановления справедливости: принц был благородным человеком и, несомненно, стал бы украшением трона, которого он стремился достичь преступными средствами по злобному наущению».

КНИГА ВТОРАЯ

Вскоре после этих событий, — так продолжает свой рассказ граф фон Остен-Закен, — я стал замечать в настроении принца значительную перемену. До сих пор принц избегал сколько-нибудь серьезных попыток подвергнуть сомнению свои религиозные убеждения и довольствовался тем, что, не вникая в основы своей веры, стремился очистить грубо-чувственные религиозные понятия, в которых он был воспитан, более высокими идеями, воспринятыми позднее. Вообще предмет религии, как он не раз признавался мне, всегда казался ему заколдованным замком, куда нельзя ступить без трепета, и гораздо благоразумнее в смиренном благоговении проходить мимо, не навлекая на себя опасность заблудиться в этом лабиринте. Однако склонности прямо противоположные всегда неудержимо влекли его к исследованиям, связанным с этими вопросами.

Ханжеское и раболепное воспитание было источником его страха перед религией; в неокрепшем детском мозгу запечатлелись мрачные образы, от которых принц не мог вполне избавиться в течение всей жизни. Религиозная меланхолия была наследственным недугом его семьи. Принц и его братья получили воспитание, благоприятствующее этим наклонностям, и оно было поручено людям, которых отбирали именно с этой точки зрения, — то ость лицемерам или фанатикам. Вернее всего можно было заслужить высочайшее одобрение родителей, если бы удалось под тяжким нравственным гнетом задушить детскую непосредственность в мальчике.

Черной, как ночь, была юность нашего принца; радость изгонялась даже из его игр. Во всех его представлениях о религии было что-то устрашающее, и ее грозный, беспощадный образ сильнейшим образом владел его пылким воображением и удержался в нем надолго. Его Бог был страшилищем, карающей десницей; вера в Него — рабским трепетом или слепой покорностью, подавляющей всякую силу и смелость. Всем его детским и юношеским страстям, вспыхивающим с особой силой благодаря мощному телу и цветущему здоровью, религия преграждала путь; со всем, что было дорого его юному сердцу, она вступала во вражду; никогда не ощущал он религию как благодать, всегда она становилась бичом его страстей. И в нем постепенно разгорался против нее затаенный гнев, странно сочетаясь в душе его и в разуме с благоговейной верой и слепым страхом, — это было сопротивление Владыке, перед которым он в равной мере испытывал отвращение и трепет.

Не удивительно, что он воспользовался первой же возможностью, чтобы уйти из-под столь сурового ига; но убежал он от него, как бежит крепостной от жестокого властелина, сохраняя и на свободе чувство рабской зависимости. Именно потому, что не по свободному выбору отказался он от верований своей юности, именно потому, что он не дождался, пока его созревший разум поможет ему постепенно освободиться от них, а вместо этого вырвался, как беглец, над которым еще тяготеет право собственности его господина, — именно поэтому он всегда, даже после самых сильных отвлечений, неминуемо возвращался к прежней вере. Он убежал с цепью на шее и неминуемо должен был стать жертвой любого обманщика, который заметил бы эту цепь и сумел за нее ухватиться. Что такой обманщик нашелся, покажет дальнейшее повествование, если читатель уже об этом не догадался.

Исповедь сицилианца оставила в уме принца более глубокий след, чем она того стоила, а незначительная победа, которую одержал его рассудок над этим неудачным обманом, чрезвычайно укрепила в нем веру в свой разум. Он сам поражался легкости, с которой ему удалось разоблачить этот обман. Рассудок его еще не научился отделять истину от заблуждений, и он часто принимал одно за другое, поэтому удар, разрушивший его веру в чудеса, поколебал и все здание его религиозных убеждений. С ним произошло то, что происходит с неопытным человеком, который обманулся в дружбе или любви, сделав плохой выбор, и поэтому вообще потерял всякую веру в эти чувства, приняв простую случайность за истинный признак и свойство любви и дружбы. Разоблаченный обман заставил принца усомниться в истине. К несчастью, и доказательства истины он строил на столь же шаткой основе.

Эта мнимая победа радовала его тем больше, чем сильнее был гнет, от которого он благодаря ей как будто освобождался. С этой минуты в нем пробудился такой дух сомнения, который не щадил даже самого святого.

Многие обстоятельства способствовали тому, чтобы поддержать это душевное состояние и еще более укрепить его. Одиночество, в котором принц жил до сих пор, уступило место самому рассеянному образу жизни. Сан его стал всем известен. Знаки внимания, на которые ему приходилось отвечать, этикет, который он по своему положению обязан был соблюдать, незаметно вовлекли его в вихрь светской жизни. Его титул и личные качества открыли ему доступ в наиболее просвещенные круги венецианского общества, и вскоре он стал встречаться с образованнейшими людьми республики, с учеными и государственными деятелями. Это заставило его расширить однообразный и тесный круг понятий, в котором до сей поры был замкнут его ум. Он осознал убожество и ограниченность своих знаний и ощутил потребность в более серьезном образовании. Устаревшие его идеи, при всех своих преимуществах, находились в явном и невыгодном противоречии с современными идеями общества, и незнание самых обычных вещей часто ставило его в смешное положение, — он же пуще всего боялся показаться смешным. Ему казалось, что он должен личным своим примером опровергнуть недоброжелательное предубеждение, создавшееся в отношении его родины. Добавьте еще, что по свойству характера его раздражало всякое внимание, если, как ему мнилось, оно было оказано его сану, а не личным его достоинствам. Особенно чувствовал он себя униженным в присутствии людей, блиставших умом и завоевавших общее признание личными заслугами, вопреки незнатному своему роду. Быть отмеченным в таком обществе только за свое знатное происхождение казалось принцу глубоко унизительным, тем более что он, к несчастью, был уверен, что его имя препятствует ему соревноваться с другими. Все это вместе взятое привело его к убеждению, что нужно заняться своим запущенным образованием, чтобы усвоить все, чем жило за последние пять лет образованное и мыслящее общество, от которого он так сильно отстал.

С этой целью он взялся за чтение самой современной литературы с той серьезностью, с какой относился ко всему, за что бы ни принялся. Но зловредная рука, вмешавшаяся в выбор этих книг, к несчастью всегда наталкивала принца на произведения, не дававшие пищи ни уму, ни сердцу. Постоянная склонность неудержимо тянуться ко всему, что выше нашего понимания, одолевала его и тут; только предметы, связанные с областью таинственного, привлекали его внимание, западали в память. Пустота царила в его уме и сердце, в то время как ложные идеи туманили ему голову. Один автор увлекал его воображение блестящим стилем, другой затемнял его разум изощренными софизмами. И тому и другому было легко подчинить себе мысли человека, готового стать жертвой всякого, кто с известной смелостью сумеет навязать ему свои убеждения.

И это чтение, которому он со страстью предавался больше года, не обогатило его почти никакими полезными знаниями, оно только внесло в его мысли сомнения, которые, как это неизбежно при столь цельном характере, нашли опасный путь и к его сердцу. Скажу короче: он вступил в этот лабиринт мечтателем, полным веры, а вышел из него скептиком и в конце концов стал явным вольнодумцем.

В кругах, куда его сумели завлечь, процветало одно тайное общество, называвшееся «Буцентавр», где под видом благородного и разумного свободомыслия проповедовалась самая необузданная распущенность мыслей и нравов. Так как среди членов общества было много духовных лиц и во главе его стояли даже некоторые кардиналы, принц легко дал себя втянуть в эту компанию. Он считал, что некоторые опасные для ума истины надежнее всего доверить таким лицам, которых самый их сан обязывает к умеренности; к тому же эти люди обладали преимуществом — они уже знали и проверяли мнения своих противников. Принц забывал, что вольность мыслей и нравов у лиц духовного звания именно потому и принимает столь широкий размах, что тут она не знает никакой узды, и ее не отпугивает нимб святости, ослепляющий непосвященных. Так оно было и в «Буцентавре», многие сочлены которого, проповедуя предосудительную философию и соответствующие ей нравы, позорили не только свой сан, но и все человечество.

Общество имело свои тайные степени посвящения, и я хочу верить, что, к чести принца, он никогда не был допущен в святая святых. Каждый вступавший в это общество должен был, по крайней мере на время своей принадлежности к нему, сложить с себя свой сан, отказаться от своей национальности и религии — словом, от всех общепринятых отличий — и соблюдать полное равенство во всем. Отбор сочленов этого общества был чрезвычайно строгим, так как дорогу туда открывало только умственное превосходство. Общество славилось благороднейшим тоном и изысканнейшим вкусом, — вся Венеция признавала это. Такая слава и кажущееся равенство, царившее там, неудержимо влекли принца. Умнейшие беседы, оживляемые тонкой шуткой, поучительный разговор, участие лучших представителей ученых и политических кругов, для которых это общество являлось как бы средоточием, — все это долго заслоняло от принца опасность связи с этим кругом. Но когда истинное лицо общества постепенно стало вырисовываться из-под маски, или, вернее, когда всем сочленам его в конце концов просто надоело остерегаться принца, то отступать уже было поздно, и ложный стыд и забота о собственной безопасности заставляли его скрывать свое глубокое неодобрение.

Хотя непосредственное общение с этим кругом людей и их образом мыслей не заставило принца подражать им, он уже утратил свою былую чистоту, прекрасную душевную непосредственность, всю тонкость своих нравственных чувств. Слишком ничтожны были его знания, чтобы его ум мог искать в них опору и распутать без посторонней помощи утонченную сеть ложных представлений, которой его опутали; незаметно все, на чем зиждились его моральные устои, было подточено этим страшным, разъедающим влиянием. Всё что по его понятиям служило естественной и необходимой основой для вечного блаженства, он сменил на софизмы, которые не смогли поддержать его в решающую минуту и тем самым заставили его ухватиться за первую попавшуюся опору, которую ему подставили.

Может быть, дружеская рука и могла бы вовремя отвести принца от пропасти, но, не говоря уж о том, что я узнал о тайнах «Буцентавра» много позже, когда зло уже совершилось, меня еще в самом начале этих событий отозвали из Венеции по срочному делу. Один из ценнейших друзей принца, милорд Сеймур, чей трезвый рассудок никогда не поддавался заблуждениям и кто, несомненно, мог бы стать ему настоящей опорой, тоже покинул нас и вернулся в свое отечество. Те же, на кого я оставил принца, были люди преданные, но весьма неопытные и к тому же чрезвычайно ограниченные своими религиозными убеждениями. Они не могли понять, какое зло творилось, и не пользовались у него никаким авторитетом. Его запутанным софизмам они противопоставляли только догматы бездоказательной веры, которые то бесили принца, то смешили его; благодаря превосходству ума он с легкостью отметал все их возражения, заставляя замолчать этих худых защитников хорошего дела. А тем, которые сумели вкрасться к нему в доверие, было важно только одно — как можно глубже втянуть его в свою среду. И какие перемены нашел я в нем, когда в следующем году вернулся в Венецию!

Влияние этой новой философии вскоре отразилось на всей жизни принца. Чем больше благоприятствовало ему в Венеции счастье, чем больше новых друзей он приобретал, тем неизбежнее отходили от него друзья старые. День ото дня он нравился мне все меньше и меньше, мы и видеться начали реже, да и вообще он от меня отдалился. Вихрь светской жизни совсем закружил его. Когда он бывал дома, двери его были открыты для всех. Одно развлечение сменялось другим, балы следовали за балами, веселье не прекращалось. Принц походил на красавицу, чьей благосклонности все добивались, он стал королем и кумиром всего общества.

Насколько трудной представлялась ему великосветская жизнь в тиши и замкнутости его прежнего существования, настолько легкой оказалась она теперь, к великому его удивлению. Ему так шли навстречу; все, что он ни говорил, считалось блестящим; стоило ему замолчать, и общество воспринимало это как потерю. И такое счастье, следовавшее за ним по пятам, эта неизменная удача действительно заставляли его становиться выше, чем он был на самом деле, потому что прибавляли ему смелости и уверенности. И оттого, что он и сам стал более высокого мнения о себе, он поверил в непомерное преклонение, почти обожание, с каким относились к его уму, что непременно показалось бы ему подозрительным, если бы у него не возникло это преувеличенное, хотя и некоторым образом обоснованное, самомнение. Теперь же всеобщее признание только подтверждало то, что втайне подсказывала ему самодовольная гордость: он считал, что это преклонение подобает ему по праву. Нет сомнения, что он не попал бы в эту западню, если б ему дали хотя бы перевести дух, спокойно, на свободе, поразмыслить и сравнить свой истинный облик с тем приукрашенным образом, какой ему показывали в этом льстящем ему зеркале. Но вся его жизнь проходила в постоянном угаре, в головокружительном опьянении. Чем выше его возносили, тем больше усилий он тратил, чтобы удержаться на этой высоте, и это непрестанное напряжение медленно подтачивало его силы, и даже сон не приносил ему отдыха. Кто-то проник во все его слабости и отлично рассчитал, чем можно разжечь в нем такие страсти.

Вскоре преданной его свите пришлось расплачиваться за то, что господин их так возвеличился. Глубокие чувства и возвышенные истины, на которые он прежде столь горячо, всем сердцем откликался, теперь стали мишенью для его насмешек. За то, что ложные представления когда-то лежали на нем тяжким гнетом, он теперь мстил даже истинной вере, — но неподкупный голос сердца все же пытался побороть заблуждения ума, и в его насмешках слышалась скорее горечь, чем веселая шутка. Характер его тоже изменился, он стал привередлив, скромность — лучшее его украшение — совсем исчезла, лесть отравила благородное его сердце. Предупредительность и деликатность в обращении с придворными, заставлявшие забывать, что принц — их господин, теперь часто сменялись повелительным и властным тоном, который был для них болезненно чувствителен, потому что свидетельствовал не о внешних различиях в положении, на которые легко не обращать внимания, — тем более что и принц никогда не придавал им значения, — а об обидном подчеркивании его личного превосходства. И так как дома он нередко высказывал мысли, которые не занимали его в вихре светских развлечений, то приближенные часто видели своего принца угрюмым, недовольным и несчастным, в то время как среди чужих он блистал наигранной веселостью. С грустным сочувствием смотрели мы, как он идет по этому опасному пути, но слабый голос дружеских увещаний тонул в той суете, в которой он жил, да к тому же он был еще слишком счастлив, чтобы внять этому голосу.

Еще в самом начале событий важные дела отозвали меня ко двору моего государя, и я не смол пренебречь ими даже ради самой пылкой дружбы. Невидимый враг, которого я обнаружил значительно позже, нашел способ запутать мои дела и распространить обо мне такие слухи, которые я мог опровергнуть, только немедленно возвратившись домой. Мне трудно было расставаться с принцем, зато он легко расстался со мною, — уже давно ослабели дружеские узы, связывавшие нас. Но судьба его возбуждала во мне самое живое участие; поэтому я взял с барона фон Фрайхарта обещание держать со мной письменную связь, что он и выполнил самым добросовестным образом. Итак, теперь я на долгое время перестаю быть свидетелем происходящего и прошу позволения предоставить слово барону фон Фрайхарту, дабы восполнить этот пробел выдержками из его писем. Несмотря на то, что мы с моим другом фон Фрайхартом различно смотрим на многое, я не хотел ничего менять в этих строках, из которых читатель без труда почерпнет истинную правду.

Барон фон Фрайхарт — графу фон Остен-Закену

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

6 мая 1780

Благодарю Вас, дорогой мой друг, за то, что Вы позволили мне в разлуке сохранить то дружеское общение с Вами, которое во время Вашего пребывания здесь было для меня такой большой радостью. Вы ведь знаете, что тут нет ни одного человека, с которым я решился бы откровенно побеседовать об известных Вам делах; что бы Вы там ни говорили, но все эти люди мне глубоко ненавистны. С тех пор как принц примкнул к ним, а мы лишились Вашего общества, я чувствую себя в этом людном городе совершенно одиноким. Цедвиц принимает все не так близко к сердцу: венецианские прелестницы помогают ему забывать о тех обидах, которые приходится нам обоим терпеть дома. Да и что ему особенно печалиться? Для него принц — только господин, какого он сможет сыскать где угодно, и больше он в нем ничего не ищет; а я... Вы сами знаете, сколь близко принимаю я к сердцу все радости и горести нашего принца и как много тому есть причин. Вот уже шестнадцать лет живу я при нем и только для него. Девятилетним мальчиком я был взят в его свиту и с той поры никогда с ним не расставался. На его глазах я вырос. Длительное общение с ним заставило меня смотреть на многое его глазами; я участвовал во всех его приключениях — серьезных и пустячных; я живу только его радостями. До этого злополучного года я видел в нем лишь друга, старшего брата; словно ясное солнце согревал меня его взгляд; ни малейшее облачко не омрачало моего счастья. И подумать только, что сейчас, в этой проклятой Венеции, всему суждено пойти прахом!

С той поры, как Вы уехали, у нас тут многое переменилось. На прошлой неделе явился сюда принц фон Ганау с большой и пышной свитой, и наше общество зажило новой, шумной и беспокойной жизнью. Так как он доводится нашему принцу близким родственником и отношения у них сейчас довольно хорошие, то во все время его пребывания здесь, которое, как я слышал, продлится до Вознесения, они почти не будут разлучаться. Начало во всяком случае положено: вот уж десять дней наш принц не знает ни минуты отдыха. Принц фон Ганау сразу же стал жить очень широко; но для него это не так уж страшно, потому что он все равно скоро уедет. Беда в том, что он заразил и нашего принца, которому неудобно было отставать, да и в силу особых отношений между двумя дворами, — принц боялся уронить честь своего дома, поставленную под сомнение. К тому же через несколько недель мы и сами должны покинуть Венецию, так что в дальнейшем он будет избавлен от необходимости вести столь пышный образ жизни.

Принц фон Ганау, как говорят, прибыл сюда по делам ордена иллюминатов, причем он вообразил, что играет в нем весьма важную роль. Как Вы сами легко поймете, он тотчас же поспешил воспользоваться всеми связями нашего принца. В «Буцентавр» его ввели с особой пышностью, ибо с некоторых пор ему нравится разыгрывать остроумца и мыслителя, а в своей обширной переписке, которую он ведет со всем миром, он заставляет величать себя не иначе, как prince-philosophe. Не знаю, имели ли Вы когда-нибудь счастье видеть его. У него многообещающая внешность, рассеянный взгляд, тон знатока искусств, умение щегольнуть своей начитанностью, напускная естественность (если можно так выразиться) и царственное снисхождение к людским слабостям; прибавьте ко всему этому непоколебимую самоуверенность и способность заговорить кого угодно. Разве может кто-нибудь устоять перед столь блестящими свойствами его высочества? Только будущее покажет, как проявятся спокойные, сдержанные, но подлинные достоинства нашего принца рядом с этим крикливым совершенством.

Наш образ жизни сильно переменился с его приездом. Мы сняли новый великолепный дом, что напротив новой прокурации, так как принцу стало слишком тесно в «Мавритании». Свита наша увеличилась на двенадцать слуг — тут и пажи, и арабы, и гайдуки, и прочие. Мы живем очень пышно. Когда Вы были здесь, то сетовали на чрезмерные расходы. Посмотрели бы Вы, что делается теперь!

Отношения между нами пока не изменились — разве только принц, которого без Вас некому сдерживать, стал с нами, пожалуй, еще холоднее и неразговорчивее, и теперь мы видим его только при утреннем и вечернем туалете. Под тем предлогом, что по-французски мы говорим плохо, а итальянского не знаем вовсе, он сумел почти совсем закрыть нам доступ в свой круг; мне лично это не причиняет особого огорчения, но я полагаю, что понял истинную причину: он нас стыдится, — и это мне больно; такого отношения мы не заслужили.

Из всей нашей челяди (Вы ведь хотели знать все до мелочей) при нем почти все время один только Бьонделло, которого, как Вы знаете, он взял к себе в услужение после того, как исчез наш егерь; и при новом образе жизни принц совершенно не может обойтись без него. Этот малый знает в Венеции решительно все и к тому же из всего умеет извлечь пользу. Так и кажется, что у него тысяча глаз и что на него работает тысяча рук. По его словам, ему помогают здешние гондольеры. Для принца он незаменим, потому что заранее сообщает ему все подробности о новых лицах, с которыми тот встречается в обществе, причем принц всегда убеждается, что эти тайные сведения вполне достоверны. К тому же Бьонделло прекрасно изъясняется и пишет по-итальянски и по-французски, благодаря чему ему даже удалось стать секретарем принца. Я должен все же рассказать Вам об одном проявлении бескорыстной верности, которую поистине редко встретишь у людей его звания. Недавно один почтенный купец из Римини попросил у принца аудиенцию. Он явился с довольно странной жалобой на Бьонделло. Прокуратор, бывший его господин, который, по-видимому, был чудаком и святошей, питал к своим родным непримиримую вражду и хотел, чтобы вражда эта, если возможно, пережила его самого. Бьонделло пользовался его полным, исключительным доверием; обычно тот поверял ему все свои тайны; у его смертного одра Бьонделло должен был поклясться, что будет свято хранить эти тайны и никогда не использует их в интересах родни; в награду за молчание ему была завещана значительная сумма. Когда же было вскрыто завещание и просмотрены бумаги, то в них обнаружились такие пробелы и неясности, устранить которые можно было лишь с помощью Бьонделло. Тот упорно твердил, что ему ничего не известно, отдал наследникам все свое весьма существенное состояние и сохранил все тайны прокуратора. Родные сулили ему щедрое вознаграждение, но напрасно; наконец, для того чтобы избавиться от их домогательств, — а они грозили передать дело в суд, — Бьонделло поступил в услужение к принцу. К нему-то и обратился главный наследник — этот самый купец — и предложил еще более выгодные условия, с тем чтобы Бьонделло изменил свое решение. Но не помогло и посредничество принца. Правда, Бьонделло признался принцу, что ему были поверены многие тайны; он не отрицал также, что покойный в своей ненависти к родне зашел, пожалуй, слишком далеко. «Но все же, — добавил Бьонделло, — он был мне добрым господином и благодетелем и умер с твердой верой в мою честность. Я был единственным другом, которого он оставил на земле. Как же могу я обмануть его единственную надежду?» При этом он дал понять, что его разоблачения могли бы бросить тень на честь его покойного господина. Не правда ли, как тонко и благородно? Вы сами понимаете, что принц не приложил особых стараний, чтобы поколебать столь похвальные устои. Необычайная верность умершему господину помогла Бьонделло приобрести неограниченное доверие живого.

Желаю Вам счастья, дорогой друг. Как хотелось бы мне, чтобы вновь вернулась та тихая жизнь, которую мы вели при Вас и которую Вы так скрашивали своим присутствием. Боюсь, что светлые дни в Венеции для меня миновали; дай Бог, чтобы это не относилось и к принцу. Я уверен, что, ведя такую жизнь, как сейчас, он но сможет долго чувствовать себя счастливым, — или же опыт всех шестнадцати лет меня обманывает. Прощайте.

Барон фон Фрайхарт — графу фон Остен-Закену

ПИСЬМО ВТОРОЕ

18 мая

Никогда я не думал, что наше пребывание в Венеции сможет принести какую-либо пользу, однако оно спасло жизнь человеку, и я примирился с тем, что мы еще тут. Как-то поздней ночью принц велел отнести себя в портшезе домой из «Буцентавра». Бьонделло и другой слуга сопровождали его. Не знаю, как случилось, что портшез, нанятый в спешке, сломался, и принц оказался вынужденным пройти пешком оставшуюся часть пути. Бьонделло шел впереди, дорога вела через отдаленные темные улицы, и, так как уже близился рассвет, фонари горели тускло, а многие и совсем погасли. Не прошло и четверти часа, как Бьонделло обнаружил, что он сбился с дороги. Он спутал схожие меж собой мосты, и вместо квартала св. Марка они очутились в квартале Кастелло. На глухой уличке не было ни живой души. Пришлось повернуть, чтобы выйти на одну из главных улиц. Не прошли они и двух шагов, как вдруг неподалеку в переулке раздался отчаянный крик. Принц был безоружен, но вырвал палку из рук слуги и со свойственной ему смелостью, которая Вам хорошо известна, бросился на крик. Трое страшных бандитов пытались заколоть какого-то человека; он и его спутник уже едва отбивались. Принц появился как раз в нужную минуту, чтобы предотвратить смертельный удар. Его окрик и возгласы слуг перепугали бандитов, не ожидавших, что их настигнут в столь глухом квартале, и они, на ходу нанося удары кинжалом своей жертве, обратились в бегство. Почти без сознания, измученный борьбой, раненый падает на руки принца, и его провожатый объясняет, что спасенный — маркиз Чивителла, племянник кардинала Альярди. Так как маркиз потерял много крови, Бьонделло наспех сделал ему перевязку, и принц позаботился, чтобы раненого доставили во дворец его дяди, находившийся не очень далеко, и сам проводил его туда. Потом он незаметно исчез, никому не сказав своего имени.

По один из слуг, узнавших Бьонделло, открыл имя принца. На следующее же утро к принцу явился сам кардинал, старый его знакомец по обществу «Буцен-тавр». Визит продолжался целый час. Кардинал вышел от принца взволнованным, слезы блестели у него на глазах, и принц был тоже явно растроган. В тот же вечер он посетил пострадавшего, о здоровье которого врач дал самые успокоительные сведения. Плащ юноши задержал удары кинжала и ослабил их силу. После этого происшествия не проходило и дня, чтобы принц не посещал дворец кардинала или не принимал новых знакомых у себя, — между ним и этой семьей завязывается теснейшая дружба.

Кардинал, величественного вида почтенный старец лет шестидесяти, отличается веселым нравом и цветущим здоровьем. Его считают одним из самых богатых прелатов во всей республике. Говорят, что он с юношеским пылом пользуется своим несметным богатством и, при разумной бережливости, не чужд никаких житейских радостей. Племянник является единственным его наследником, однако отношения с дядей у него не всегда хорошие. Хотя старик ни в коей мере не враг удовольствий, но даже самая широкая терпимость не может примирить его с поведением племянника, которое переходит всякие границы дозволенного. Пренебрежение ко всем устоям и разнузданный образ жизни делают Чивителлу угрозой отцов и проклятием мужей, ибо он, к несчастью, обладает всеми качествами, от которых порок становится привлекательным, а соблазн — неудержимым. Утверждают, что и последнее нападение он навлек на себя интригой с женой генуэзского посланника, не говоря уже о разных других, весьма скверных историях, из которых он с трудом выпутывался благодаря имени и деньгам кардинала. Если бы не племянник, кардиналу могла бы позавидовать вся Италия, так как он обладает всем, что украшает жизнь. Но семейное горе омрачает дары судьбы, и радость, доставляемая огромными богатствами, отравлена постоянным страхом, что наследовать их будет некому.

Все эти сведения сообщил мне Бьонделло. Этот человек — драгоценная находка для принца. С каждым днем он становится все необходимее, с каждым днем мы открываем в нем новые таланты. Недавно принц, разволновавшись перед сном, никак не мог уснуть. Ночник погас, а дозвониться к камердинеру было невозможно, так как тот ушел на какое-то любовное свидание. Принц решил сам встать и дозваться хоть кого-нибудь из своей свиты. Только он вышел из спальни, как вдали послышалась чудесная музыка. Словно зачарованный, идет принц на эти звуки и застает Бьонделло в его комнате, где тот играет своим товарищам на флейте. Принц не верит своим глазам, не верит ушам своим, он просит Бьонделло продолжать. С удивительной легкостью повторяет итальянец то же самое певучее адажио, с прелестнейшими вариациями и всеми тонкостями, как настоящий виртуоз. Принц, как вы знаете, большой знаток музыки, и он утверждает, что Бьонделло мог бы свободно выступать в любом оркестре.

— Придется мне отпустить этого человека, — сказал мне принц на следующее утро. — Я не в состоянии расплатиться с ним по заслугам.

Бьонделло, услышавший эти слова, подошел к принцу.

— Ваше сиятельство, — сказал он, — если вы это сделаете, вы лишите меня самой драгоценной награды.

— Но тебе предназначена лучшая участь, чем быть слугой, — сказал наш принц. — Я не могу лишать тебя счастья.

— Не заставляйте меня искать иной доли. Нет для меня большего счастья, чем то, какое я избрал сам!

— Разве можно зарывать такой талант в землю! Нет! Этого я не допущу!

— Тогда разрешите мне, светлейший принц, проявлять его иногда в вашем присутствии.

Тотчас же были приняты все меры, Бьонделло дали комнату рядом со спальней его господина, — и теперь принц засыпает под его музыку и пробуждается с нею поутру. Принц хотел удвоить ему жалованье, но Бьонделло отказался, с просьбой приберечь эту милость и взять ее на сохранение, как капитал, потому что через некоторое время ему, быть может, придется ею воспользоваться. Теперь принц ждет, что Бьонделло вскоре обратится к нему с какой-нибудь просьбой, и чего бы он ни попросил, принц заранее готов все ему дать.

Прощайте, дорогой друг! С нетерпением жду от Вас известий.

Барон фон Фрайхарт — графу фон Остен-Закену

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

4 июня

Маркиз Чивителла уже вполне оправился от ран и на прошлой неделе попросил своего дядю-кардинала ввести его в дом принца, и с тех пор он, словно тень, всюду следует за ним. Все-таки Бьонделло сказал мне неправду об этом маркизе или по меньшей мере все преувеличил. Это милейший в обращении человек, и перед его очарованием невозможно устоять. На него нельзя сердиться, и с первого же взгляда он совершенно покорил меня. Представьте себе юношу, прекрасно сложенного, полного достоинства и обаяния, с умным и добрым лицом, с открытой, доверчивой улыбкой, с голосом, проникающим в сердце, и прекрасным даром слова; представьте себе цветущую юность в сочетании со всем изяществом утонченного воспитания. В нем нет ни тени пренебрежительной надменности, чопорной напыщенности, которые столь невыносимы у других представителей здешней знати. Все в нем дышит юношеской жизнерадостностью, чистосердечием, искренним чувством. Разговоры о его распущенности, наверно, сильно преувеличены: редко можно встретить воплощение такого безупречного и полного здоровья. Если же он на самом деле так порочен, как говорил мне Бьонделло, значит он поистине сирена, которой никто не может противостоять.

Со мной он сразу заговорил откровенно. С подкупающей искренностью признался, что дядюшка-кардинал не слишком его жалует и что он, возможно, это заслужил. Но теперь он самым серьезным образом решил исправиться, и эта заслуга будет целиком принадлежать принцу. Вместе с тем он надеется, что принц помирит его с дядей, так как имеет неограниченное влияние на кардинала. Самому маркизу до сих пор недоставало только друга и руководителя, и он надеется в лице принца приобрести и того и другого.

Принц уже пользуется всеми правами руководителя по отношению к юноше, и в его обращении чувствуются строгость и бдительность настоящего ментора. Но именно эти взаимоотношения дают и юному маркизу известные права на принца, которыми он пользуется весьма умело. Маркиз не отходит от принца ни на шаг, он принимает участие во всех его увеселениях. Только для «Буцентавра» он слишком еще молод, — и это его счастье! Везде, где он бывает вместе с принцем, он уводит его от общества, обладая особым даром привлечь и занять его внимание. Все говорят, что никто еще не сумел обуздать и укротить этого юношу, и если принцу удастся этот великий подвиг, он будет сопричислен к лику святых. Однако я весьма опасаюсь, как бы роли не переменились и наставник не стал бы учиться у своего ученика, — а, кажется, к тому уже идет дело.

К великому удовольствию всех нас, не исключая и нашего господина, принц фон Ганау, наконец, уехал. Все, что я предсказал, милейший Остен, безошибочно сбылось. При столь разных характерах, столь неизбежных столкновениях хорошие отношения не могли сохраниться надолго. Не успел принц фон Ганау пробыть в Венеции некоторое время, как в просвещенных кругах возник серьезный раскол, грозивший нашему принцу опасностью потерять половину своих почитателей. Где бы он ни появился, он встречал на своем пути этого соперника, в котором было достаточно мелкой хитрости и самовлюбленного чванства, чтобы подчеркивать малейшее свое превосходство над принцем. А так как в его распоряжении имелись всяческие мелочные ухищрения, на которые наш принц никогда бы не пошел из чувства благородного достоинства, он сумел перетянуть на свою сторону многих глупцов и стать во главе целой партии, достойной своего вожака [Жестокое осуждение, которое позволяет себе барон фон Фрайхарт и тут и в своем первом письме по отношению к весьма просвещенной владетельной особе, покажется не только мне, но и всем, кто имел счастье ближе знать этого принца, сильно преувеличенным, и объяснить это можно только предвзятым отношением нашего юного обвинителя. (Примечание графа фон Остена).]. Самым благоразумным было бы, конечно, не вступать в соперничество с таким противником, и, будь то на несколько месяцев раньше, принц, наверное, избрал бы именно эту политику. Теперь же течение отнесло его слишком далеко от берегов, и трудно было приплыть обратно. Обстоятельства сложились так, что все эти мелочи приобрели для него известное значение, да и если бы он их по-настоящему презирал, он все равно не мог бы из гордости отказаться от соревнования в такой момент, когда его уступка рассматривалась бы не как добровольное решение, но как признание своего поражения. К этому присоединились еще скверные сплетни, в которых передавались резкие слова друг о друге, и дух соперничества охватил не только приверженцев нашего принца, но и его самого. И вот для того чтобы закрепить свои победы и удержаться на скользком пьедестале, на который он был поднят светом, принц решил, что надо как можно чаще блистать в обществе, объединять его вокруг себя, — а этого возможно было достигнуть только королевской пышностью обихода: отсюда и постоянные увеселения, пиршества, дорогие концерты, подарки, крупная игра. Это нелепое безумство охватило свиту и слуг обоих принцев, — а челядь, как вы знаете, еще ревнивее стоит на страже чести своих господ, чем сами господа, — и принцу пришлось пойти навстречу доброй воле своих приближенных и проявить особую щедрость. Вот какая длинная цепь неприятностей неизбежно потянулась вслед за единственной, вполне простительной, слабостью, которой наш принц поддался в роковую минуту!

Правда, от соперника мы сейчас избавились, но вред, который он нам причинил, не так легко исправить. Шкатулка принца опустела; ушло все, что он так благоразумно копил годами. Нам надо поскорее уезжать из Венеции, не то принцу придется делать долги, чего он до сих пор остерегался самым решительным образом. Отъезд наш твердо решен, и мы только ждем, пока придут новые векселя.

Пускай бы даже производились все эти траты, лишь бы они доставляли моему принцу хоть какое-либо удовольствие! Но никогда он не был менее счастлив, чем сейчас. Он чувствует, что он уже не тот, что прежде, он потерял себя, он собой недоволен и очертя голову бросается в новые развлечения, чтобы забыть последствия прежних. Одно знакомство следует за другим, он весь захвачен этой жизнью. Не понимаю, чем все это кончится. Мы должны уехать — другого выхода нет, — мы должны немедленно уехать из Венеции.

А от Вас, дорогой друг, до сих пор нет ни строчки! Как мне объяснить это упорное молчание?

Барон фон Фрайхарт — графу фон Остен-Закену

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

12 июня

Благодарствуйте, дорогой друг, за Ваше внимание и за вести, которые мне передал молодой Брюль. Но Вы пишете, что я будто бы должен был получить от Вас письмо. Ни одного письма, ни единой строчки я от Вас не имел. Каким кружным путем, должно быть, пошли они! В будущем, милейший мой Остен, если пожелаете почтить меня своим письмом, шлите его через Триент, на адрес моего повелителя.

В конце концов, дорогой друг, нам пришлось сделать тот шаг, которого мы до сей поры счастливо избегали. Векселей мы не получили. Именно сейчас, в самый нужный момент, они впервые не пришли, и мы были вынуждены прибегнуть к услугам ростовщика, так как принц готов заплатить втридорога, лишь бы не выдать свою тайну. Но самое печальное в этой неприятной истории то, что из-за нее задерживается наш отъезд.

По этому поводу у меня с принцем произошло крупное объяснение. Все устраивал Бьонделло, и еврей-ростовщик явился без всякого моего ведома. Сердце у меня защемило, когда я увидал, до какой крайности дошел принц, все воспоминания прошлого, все страхи за будущее ожили во мне; и когда ростовщик ушел, вид у меня, вероятно, был очень огорченный и грустный. Принц, уже и без того раздраженный этим визитом, насупившись, расхаживал по комнате; свертки золотых еще лежали на столе, а я занимался тем, что считал из окна стекла в прокурации напротив. Стояла долгая тишина. Наконец, принц вспылил:

— Фрайхарт! — начал он. — Я не терплю подле себя мрачных лиц!

Я промолчал.

— Почему вы не отвечаете? Разве я не вижу, что вам станет легче дышать, если вы мне выскажете все свое недовольство? Ну, говорите же! Иначе вы начнете воображать, что скрываете от меня бог весть какие мудрые мысли!

— Ежели я и мрачен, ваше сиятельство, то лишь потому, что и вам невесело.

— Знаю, — сказал он, — вы уже давно недовольны мною, очень давно, каждый мой шаг вы осуждаете... знаю... А что пишет граф фон Остен?

— Граф фон Остен ничего мне не писал.

— Как так? Зачем вы таитесь от меня? Ведь вы изливаете душу друг другу — вы и ваш граф! Мне это отлично известно! Лучше сознавайтесь! Ведь я не собираюсь вмешиваться в ваши секреты.

— Граф фон Остен не ответил мне даже на первое из трех писем, которые я ему написал, — возразил я.

— Я поступил нехорошо, — сказал принц, — не правда ли? (И он взял сверток с деньгами.) Я не должен был этого делать.

— Я отлично понимаю, что это было необходимо.

— Не надо было мне доходить до такой необходимости.

Я промолчал.

— Значит, по-вашему, я должен был всегда жить такой жизнью, состариться таким же, каким я возмужал! И только за то, что я захотел выйти из унылого круга своего прежнего существования, оглянуться — не откроется ли для меня хоть где-нибудь в мире источник наслаждений, за то, что я...

— Будь это лишь попыткой, монсеньер, мне возражать нечего. За такой опыт стоило заплатить и втридорога. Но сознаюсь, что мне было больно смотреть, как вопрос о вашем счастье, который должно было бы решать только ваше собственное сердце, решало за вас мнение общества.

— Вам хорошо, вы можете пренебречь мнением света! Но ведь я — его создание, я должен быть его рабом. Что такое мы сами, как не создание общественного мнения? Для нас, владетельных князей, общественное мнение — все! Оно — наша нянька и воспитательница в детстве, оно — наша законодательница и возлюбленная в зрелые годы, наша опора в старости. Поймите, что значит для нас общественное мнение, и вы увидите, что самому ничтожному человеку из низших классов легче живется, чем нам, потому что его судьба помогла ему создать философию, утешающую его в этой судьбе. А князь, который смеется над общественным мнением, уничтожает сам себя, как священник, отрицающий Бога.

— И все же, монсеньер...

— Знаю, что вы хотите сказать. Я могу перешагнуть круг, в который меня замкнуло мое происхождение. Но разве я могу вырвать из своей памяти все безумные заблуждения, взращенные во мне воспитанием и ранними привычками, которые сотни, тысячи глупцов из вашей среды укореняли во мне все прочней и прочней? Каждому хочется быть именно тем, что он есть, а наше положение принуждает нас притворяться счастливыми. Но если мы не можем быть счастливы на ваш лад, неужели мы должны совсем отказаться от счастья? Если нам не дано черпать радость прямо из чистейшего ее источника, неужели нам нельзя обмануть себя хотя бы искусственными наслаждениями, получить из той же руки, что обездолила нас, хотя бы слабую награду взамен?

— Раньше вы находили эту награду в своем сердце.

— А если мне ее там больше не найти?.. Ах, зачем мы заговорили об этом! Зачем вы пробудили во мне эти воспоминания! А что, если я искал прибежища в этом смятении чувств, дабы заглушить внутренний голос, составляющий несчастье моей жизни, успокоить чрезмерно пытливый ум, который хозяйничает в моем мозгу, как острый серп, срезая каждым новым открытием еще одну ветку с моего счастья?

— Дорогой мой принц!..

Он встал и в необычайном волнении заходил по комнате.

— Когда все, что было и что будет, погружено для меня во мрак, прошлое, как окаменелое царство, в печальном однообразии тянется позади меня, а будущее не сулит ничего хорошего, когда я вижу, что все мое бытие замкнуто в тесном кругу настоящего, — кто может упрекнуть меня, что я ловлю этот скудный подарок судьбы — сегодняшний миг и жадно, ненасытно, как друга пред вечной разлукой, заключаю в свои объятья?

— Сиятельный принц, раньше вы верили в вечное добро.

— О, сделайте так, чтобы я мог осязать этот призрак, и я с охотой заключу его в жаркие объятья! Но что за радость дарить счастье призракам, которые исчезнут завтра вместе со мной? Ведь вокруг меня все мчится, все летит. Везде толчея, каждый хочет оттеснить соседа и, торопливо выпив хоть каплю из источника бытия, тут же отойти, так и не утолив жажды. Сейчас, в тот миг, когда я радуюсь своей силе, чья-то грядущая жизнь уже ожидает моего тления. Покажите мне что-нибудь вечное, нетленное, и я стану на путь добродетели.

— Что же вытеснило у вас благородные чувства, которые когда-то были радостью вашей жизни, ее путеводной звездой? Сеять ростки для будущего, служить высокому и вечному идеалу...

— Будущее! Вечные идеалы! Если отнять то, что человек нашел у себя в душе и приписал воображаемому божеству как цель, а природе как закон, — что у нас останется? То, что было до меня и что будет после меня, представляется мне как две непроницаемые черные завесы, опущенные у граней человеческого существования, за которые не дано проникнуть ни одному смертному. Сотни тысяч поколений стоят с факелами перед этими завесами и гадают, гадают — что же может скрываться за ними? Для многих на завесе будущего движется их собственная тень, огромные тени их страстей, и человек в ужасе отшатывается от собственного отображения. Поэты, философы, основатели государств расписали эту завесу своими мечтами, то веселыми, то мрачными, смотря по тому — улыбалось или хмурилось над ними небо, — и эти мечты издалека казались явью. Многие обманщики пользовались всеобщим любопытством и, принимая всяческие личины, поражали и без того воспаленное воображение. Глубокая тишина царит позади этой завесы, никто из ушедших за нее не отвечает, и оттуда в ответ на вопрос можно услышать лишь гулкий отзвук собственного голоса, словно ты крикнул в пропасть. Все должны исчезнуть за этой завесой, и каждый с дрожью хватается за нее, не зная, что его там ждет, кто встретит его там: quid sit id, quod tantum perituri vident? [Что же это, что видят лишь обреченные на смерть? — Цитата из «Германии» Тацита (лат.).] Правда, бывали и неверующие, утверждавшие, что завеса эта — лишь обман для людей и за ней ничего нельзя видеть, потому что там ничего и нет. Но для того чтобы переубедить, их немедленно отправляли туда.

— Их вывод все же был слишком поспешным, ведь у них было одно доказательство — то, что они ничего не видали.

— Вот видите, милый друг, я охотно соглашаюсь никогда не заглядывать за эту завесу, и самое мудрое, должно быть, вообще отучить себя от всякого любопытства. Но, очертив вокруг себя этот непереступаемый круг, заключив все свое существование в границы сегодняшнего дня, я еще больше ценю то земное, которым я чуть было не пренебрег ради тщеславной мечты о завоевании мира потустороннего. То, что вы назвали «целью моей жизни», теперь меня больше не касается. Я не могу уйти от нее, но я не могу и приблизить ее, я только знаю одно: я твердо верю, что этой цели я должен достичь, и достигну. Я похож на гонца, несущего запечатанное письмо по назначению. Что в этом письме — ему, может быть, и безразлично, — он должен только получить плату за доставку, и все!

— О, каким нищим кажусь я себе после разговора с вами!

— Куда же нас завело? — воскликнул вдруг принц, глядя с улыбкой на стол, где лежали свертки монет. — Впрочем, мы все же не сбились с пути! — добавил он. — Теперь, быть может, вы и в новом моем образе жизни найдете мое прежнее «я». Ведь я тоже но сразу смог отвыкнуть от воображаемого богатства, не сразу сумел освободить свою душу, основы своей морали, из-под власти чарующей мечты, с которой так тесно было сплетено все, что жило во мне до сих пор. Я жаждал стать легкомысленным, ибо ничто так не скрашивало жизнь большинства людей вокруг меня. Все, что уводило меня от меня же самого, было желанно. Сознаться ли вам? Я хотел пасть, чтобы уничтожить все силы, питавшие источник моих страданий.

Но тут нас прервали гости. В дальнейшем я расскажу Вам одну новость, которой Вы, конечно, не ждете после такого разговора, как сегодня. Всего наилучшего!

Барон фон Фрайхарт — графу фон Остен-Закену

ПИСЬМО ПЯТОЕ

1 июля

Так как наш отъезд из Венеции приближается, мы решили за эту неделю наверстать все, что обычно упускают во время долгого пребывания, и осмотреть самые примечательные картины и здания города. С особым восхищением рассказывали нам о полотне Паоло Веронезе «Брак в Кане Галилейской», которое можно обозревать на острове святого Георгия, в тамошнем бенедиктинском монастыре. Не ждите от меня описания этого замечательного произведения искусства; хотя оно и весьма поразило меня, но особого наслаждения мне не доставило. Мы должны были бы потратить не минуты, а часы, для того чтобы постичь композицию, заключающую сто двадцать фигур, размещенных на полотне в тридцать футов шириной. Какой человеческий глаз сможет сразу охватить эту картину и с одного взгляда вобрать всю красоту, так щедро вложенную в нее художником? Жаль, что картина такого высокого достоинства, которая должна блистать в доступном месте для наслаждения всех, сейчас не нашла лучшего назначения, как тешить взоры нескольких монахов в их трапезной. Церковь этого монастыря заслуживает не меньших похвал. Это одна из красивейших церквей города.

К вечеру мы велели переправить себя в Джудекку, и там, в прелестных ее садах, провели прекрасный вечер. Наша маленькая компания вскоре рассеялась, и Чивителла, весь день искавший случая поговорить со мной, отвел меня в глубь парка.

— Вы друг принца, — начал он, — и у него, как мне известно из весьма достоверных источников, нет от вас никаких тайн. Сегодня, когда я входил в его дом, оттуда вышел человек, чье ремесло мне хорошо известно, а войдя к принцу, я застал его хмурым и недовольным.

Я хотел прервать своего собеседника.

— Нет, нет, — продолжал он, — вы не можете отрицать, я узнал этого человека, я очень хорошо разглядел его. Ну как же это могло случиться? В Венеции у принца есть друзья, обязанные ему своей кровью, своей жизнью, а он дошел до того, что в случае необходимости пользуется услугами этих низкопробных мошенников! Будьте откровенны, барон! Принц в затруднительном положении, не правда ли? Нет, вы напрасно пытаетесь скрыть это от меня. То, чего я не узнаю от вас, мне сообщит мой человек, которому доступны любые тайны.

— Господин маркиз...

— Простите меня! Я должен быть нескромным, чтобы не стать неблагодарным! Принцу я обязан жизнью и тем, что мне дороже самой жизни, — разумным к ней отношением. Неужто я должен смотреть, как принц делает шаги, которые дорого ему стоят, унижают его достоинство? И если в моей власти удержать его, неужели я должен терпеливо смотреть со стороны?

— Положение принца не так уж затруднительно, — сказал я. — Просто векселя, которых мы ждем через Триент, неожиданно задержались. Без сомнения, это случайность; а может быть, там не знали, когда он уезжает, и ждали его распоряжений. Из-за этого принц временно.

Чивителла покачал головой.

— Поймите меня правильно, — сказал он. — Ведь речь идет не о том, чтобы как-то оплатить мой неоплатный долг принцу, — для этого не хватило бы даже всех сокровищ моего дяди! Речь идет о том, чтобы избавить принца от любой, самой малейшей неприятности. Мой дядя обладает огромным состоянием, которым я могу располагать, как своим собственным. Счастливый случай дает мне эту единственную в своем роде возможность — быть хоть в чем-нибудь полезным принцу, насколько это в моей власти. Знаю, — продолжал он, — к чему принца обязывает деликатность, но ведь она является обоюдной; и со стороны принца было бы очень великодушно оказать мне это ничтожное одолжение, хотя бы только для виду, для того чтобы меня не так давила тяжесть сознания, что я перед ним в неоплатном долгу.

Он не отставал от меня, пока я не дал обещания помочь ему по мере сил, хотя, зная принца, я понимал, как мало надежды уговорить его. Маркиз был согласен на любые условия принца, хотя и сознался, что будет очень обидно, если тот отнесется к нему, как к чужому.

В пылу разговора мы ушли далеко от всего общества и уже возвращались обратно, когда нас встретил

Цедвиц.

— Я ищу принца. Разве он не с вами?

— Нет, мы идем к нему. Мы думали, что он со всеми гостями.

— Гости уже собрались, но принца нигде не найти. Просто не понимаю, куда он скрылся от нас.

Тут Чивителла вспомнил, что принцу, вероятно, захотелось посетить соседнюю церковь, на которую сам маркиз обратил его внимание. Мы тотчас же поспешили на поиски. Уже издалека мы увидели Бьонделло, ждавшего у входа в храм. Мы подошли поближе, как вдруг из бокового придела торопливо вышел принц. Лицо его пылало, он искал Бьонделло взглядом и тут же подозвал его к себе. Отдавая ему какое-то настойчивое приказание, принц ни на миг не сводил глаз с дверей церкви, которые так и остались открытыми. Бьонделло торопливо скрылся в церкви, а принц, не замечая нас, прошел мимо, смешавшись с толпой, и мы догнали его, когда он уже оказался в обществе наших спутников. Было решено отужинать в открытом павильоне, в саду, где маркиз, без нашего ведома, затеял небольшой концерт весьма изысканного тона. Особенно хороша была молодая певица, восхитившая нас прелестным голосом и грациозной фигурой. Только на принца она не произвела никакого впечатления. Он разговаривал мало, рассеянно отвечал па вопросы, и взгляд его был устремлен в том направлении, откуда должен был появиться Бьонделло. Казалось, его душой овладевает все более сильное волнение. Чивителла спросил, как ему понравилась церковь; принц, ничего не сумел сказать. Все заговорили о превосходной живописи, которой славился этот храм; принц даже не заметил ее. Поняв, что наши вопросы ему тягостны, мы замолчали. Прошел час, другой, а Бьонделло не появлялся. Нетерпение принца дошло до крайности; он раньше времени встал из-за стола и широкими шагами начал ходить один по отдаленной аллее. Я не посмел спросить его о столь странной перемене настроения: давно уже между нами нет прежней простоты в обращении. Поэтому я с еще большим нетерпением ожидал, пока Бьонделло вернется и разрешит мне эту загадку.

Было уже больше десяти часов, когда Бьонделло вернулся. Известия, которые он принес, не нарушили молчаливого настроения принца. Он, мрачный, подошел к гостям, велел заказать гондолу, и мы вскоре отправились домой.

Весь вечер я не мог найти случая поговорить с Бьонделло, и мне пришлось лечь спать, так и не удовлетворив свое любопытство. Принц отпустил нас довольно рано, но тысячи мыслей, толпившихся в моем мозгу, не давали мне уснуть. Долго я слышал, как принц расхаживает взад и вперед у меня над головой; наконец, сон сморил меня. Поздно за полночь меня разбудил голос, чья-то ладонь провела по моему лицу; я открыл глаза — принц стоял у моей постели со свечой в руке. Он сказал, что ему не спится, и попросил меня помочь ему скоротать ночь. Я хотел одеться, но он велел мне не вставать и присел на мою постель.

— Сегодня со мной произошел такой случай, — начал он, — что впечатление от него никогда не сотрется в моей памяти. Как вы знаете, я ушел от вас во францисканскую церковь, которой я заинтересовался со слов маркиза; да и сам я еще издали обратил на нее внимание. Так как ни вас, ни его поблизости не было, я прошел эти несколько шагов один, сказав Бьонделло, чтобы он ждал меня у входа. Церковь была совсем пуста. После жаркого ослепительного солнечного света меня охватила прохладная и жуткая полутьма. Под высокими сводами, где царило торжественное нерушимое молчание, не было никого, кроме меня. Я стал посреди храма и весь отдался впечатлению; постепенно глазам моим стали открываться мощные пропорции этого величественного здания, и я погрузился в сосредоточенное и восхищенное созерцание. Раздался вечерний благовест и мягко отозвался под сводами и в моей душе. Мое внимание издали привлекла роспись алтаря, я подошел поближе, чтобы рассмотреть ее, и незаметно для себя прошел по этому приделу через всю церковь до противоположного конца. Отсюда несколько ступеней за колонной вели в тесную капеллу, где стояли небольшие алтари, а за ними — статуи святых в неглубоких нишах. Когда я вошел в капеллу направо, я услышал вблизи нежный шепот, как будто кто-то тихонько разговаривал. Я обернулся на этот звук и... увидел в двух шагах от себя женскую фигуру. Нет, я не могу описать ее! Первым моим ощущением был страх, сразу уступивший место сладчайшему восторгу.

— И вы уверены, дорогой мой принц, что это действительно было живое существо, настоящая женщина, не порождение вашей фантазии?

— Слушайте дальше! Это была молодая дама. Нет, до этого мгновения я никогда не видел истинного воплощения женственности! Вокруг стояла полутьма, и сквозь единственное окно заходящие лучи солнца падали в капеллу, освещая только эту фигуру. С невыразимой грацией — не то полулежа, не то преклонив колена — она распростерлась перед алтарем; никогда природа не создавала более смелых, более очаровательных и совершенных линий в столь единственном, неповторимом сочетании. Черная одежда тесно охватывала прелестнейший стан, божественные руки и плечи и широкими складками, подобно испанскому плащу, ложилась вокруг нее; ее длинные белокурые волосы, заплетенные в две косы, распустились под собственной тяжестью и, выбившись из-под вуали, рассыпались в прелестном беспорядке по спине. Одна рука лежала на Распятье; мягко склонившись, незнакомка опиралась на другую. Но где мне найти слова, чтобы описать вам небесную прелесть ее лица, озаренного, как престол ангельской души, неизъяснимым очарованием? Вечернее солнце играло на ее головке, и прозрачное золото заката, словно ореол, окружало ее. Помните ли вы «Мадонну» нашего флорентийца? Здесь она вся была предо мной, со всеми неповторимыми особенностями, которые так неудержимо привлекали меня в картине художника.

С «Мадонной», о которой говорил принц, произошел вот какой случай. Вскоре после вашего отъезда принц познакомился с одним флорентийским художником, которого пригласили в Венецию для росписи алтаря, — уж не помню, какой именно церкви. Он привез с собой три картины, предназначенные для галереи в палаццо Корнаро; на них были изображены Мадонна, Элоиза и полуодетая Венера. Все три картины — исключительной красоты и столь равноценные по мастерству, что трудно было отдать предпочтение какой-нибудь из них. И только принц ни минуты не колебался: не успели их поставить перед ним, как он сразу обратил все свое внимание на изображение Мадонны. В других он хвалил искусство художника, а тут он забыл и о художнике и об его искусстве и погрузился целиком в созерцание его произведения. Оно необыкновенно растрогало принца, он еле оторвался от картины. Видно было, что художник разделяет в душе выбор принца: он упрямо не желал продавать эти картины по отдельности и потребовал за все три полторы тысячи цехинов. Принц предложил ему половину суммы за одну «Мадонну», но художник настаивал на своем условии, — и кто знает, что произошло бы, если бы не нашелся более решительный покупатель. Через два часа все три картины были проданы, больше мы их не видели. Вот об этой-то «Мадонне» и вспомнил сейчас принц.

— Я стоял, — продолжал он, — стоял как потерянный, не сводя с нее глаз. Она не заметила меня; ей не помешал мой приход, настолько она была погружена в свою молитву. Она молилась своему Богу, а я молился ей. Да, я молился на нее! Ни изображения святых, ни алтари, ни свечи не напомнили мне о молитве, а тут я внезапно ощутил такое благоговение, словно попал в святая святых. Сознаться ли вам? В эту минуту я непоколебимо верил в того, чье изображение сжимала ее прекрасная рука. Я читал Его слово в этих глазах. Как я благодарен ей за проникновенную молитву. Она показала мне истинного Бога, я вместе с ней поднялся к Нему на небеса.

Потом она встала, и только тут я снова пришел в себя. Смущенный, оробевший, я отступил в сторону, и шум моих шагов заставил ее оглянуться на меня. Неожиданная близость чужого человека, должно быть, удивила ее, моя дерзость могла показаться обидной, но ничего этого я не увидел во взгляде, который она бросила на меня. Спокойствие, невыразимое спокойствие было в ее глазах, ласковая улыбка сияла на ее лице. Она спускалась со своего неба, и я был первым счастливым существом, на которое пал ее благосклонный взор. Но она еще парила на последней ступени молитвы, она еще не коснулась земли.

В другом углу капеллы кто-то зашевелился. С церковной скамьи, за моей спиной, встала пожилая дама. До тех пор я ее не замечал. Она сидела в нескольких шагах от меня и, вероятно, видела меня все время. Это смутило меня, я опустил глаза; и обе дамы прошелестели мимо.

Я смотрел, как они шли по длинному проходу церкви. Теперь видна была вся ее прекрасная осанка. Какое обаятельное величие! Какое благородство в походке! Она кажется совсем другой, — в ней новая грация, вся она уже не та. Медленно проходят они по церкви. Я иду за ними, издали, робко, не зная — посметь мне догнать их или не посметь? Неужели она не подарит мне еще один взгляд? А может быть, она взглянула на меня мимоходом, когда я был не в силах поднять на нее глаза? О, как мучительно было это сомнение!

Они останавливаются, а я... я не могу сдвинуться с места. Пожилая дама, мать или, может быть, родственница, заметила распустившиеся в беспорядке прелестные волосы и остановилась, чтобы их поправить, дав своей спутнице подержать зонтик. О, как я желал, чтобы волосы пришли в еще больший беспорядок, чтобы руки никак не могли бы справиться с ними!

Туалет закончен, они приближаются к дверям. Я ускоряю шаги. Незнакомка почти скрылась, потом совсем исчезла, мелькает только тень ее платья; она ушла — нет, вернулась! — она уронила цветок, наклонилась, подымает его, оглядывается. Не на меня ли? Кого же еще искать ей глазами в этих нежилых стенах? Значит, я для нее уже не чужой, значит и меня она оставила тут, как свой цветок. Милый мой Фрайхарт, мне стыдно вам признаться, как по-детски объяснил я этот взгляд, который, быть может, предназначался совсем не мне.

Я попытался рассеять сомнения принца.

— И вот что удивительно, — продолжал принц после долгого молчания. — Можно ли не знать о чем-то, никогда не тосковать об этом, а через миг жить только этим одним? Может ли единый миг разъять человека на два совершенно разные существа? С той минуты, как я увидел ее, с тех пор как этот образ живет во мне, живет это живое, могучее чувство, — мне было бы так же немыслимо вернуться к радостям и желаниям вчерашнего дня, как к забавам моего детства; нельзя никого любить, кроме нее, в этом мире для меня никто более не существует.

— Но вспомните, дорогой мой принц, в каком возбужденном состоянии вы были, когда вас поразила эта встреча, какое стечение обстоятельств помогло вашему воображению. Из яркого, ослепительного света, из уличного шума вы вдруг попали в полумрак, в молчание и целиком предались чувствам, которые, как вы сами признались, были вызваны в вашей душе величавой тишиной храма и созерцанием прекрасных произведений искусства, которые всегда заставляют человека глубже постигать красоту, особенно в одиночестве, как вам казалось. И там, где не думали никого встретить, вы неожиданно увидели девушку необычайной красоты, — в этом я вам охотно верю, — которая от выгодного освещения, от удачной позы и выражения молитвенного экстаза казалась еще прекраснее. Разве удивительно, что ваша воспаленная фантазия сотворила из всего этого нечто идеальное, какое-то неземное совершенство?

— Разве фантазия может сотворить то, чего она никогда не знала? А в моем воображении нет ничего, что я мог бы сравнить с этой картиной. Нерушимо, неизгладимо, как в миг созерцания, живет она в моей памяти. У меня нет ничего, кроме этого образа, но я не променяю его на весь мир!

— Дорогой мой принц, ведь это любовь!

— Неужели необходимо искать имя моему счастью? Любовь! Не унижайте мои чувства словом, которым злоупотребляют тысячи мелких душонок! Но кто испытывал то, что испытываю я? Такого существа еще не создавал мир, а разве слово может существовать раньше чувства? Это новое, неповторимое чувство возникло заново, вместе с этим новым, неповторимым существом, оно мыслимо только по отношению к этому существу! Любовь! Нет, от любви я застрахован!

— Вы послали Бьонделло, вероятно, для того, чтобы пойти следом за вашей незнакомкой, собрать о ней нужные сведения? Какие же вести принес он вам?

— Бьонделло ничего не узнал, вернее — почти ничего. Он шел за ней от самых церковных дверей. Пожилой, приличного вида мужчина, похожий скорее на местного горожанина, чем на слугу, подошел, чтобы проводить ее к гондоле. Множество нищих выстроилось на ее пути, и каждый отходил от нее с довольным лицом. При этом, говорит Бьонделло, он мог рассмотреть ручку, на которой блистали драгоценные кольца.

Со своей спутницей она перекинулась словами, которых Бьонделло не понял. Он утверждает, что разговор шел по-гречески. Так как им нужно было пройти до канала довольно далеко, на улице стал собираться народ: прохожие останавливались перед этим изумительным видением. Никто не знал ее, но красота — прирожденная королева. Все почтительно уступали ей дорогу. Она опустила на лицо черную вуаль, ниспадавшую до пояса, и торопливо пошла к гондоле. Бьонделло не спускал глаз с гондолы, покуда она плыла вдоль всего канала Джудекки, но дальше следить он не смог из-за собравшейся толпы.

— Но приметил ли он по крайней мере гондольера? Сможет ли он потом узнать его?

— Да, он надеется найти гондольера, хотя он с ним и незнаком. Нищие, которых он расспрашивал, ничего не могли сообщить ему, кроме того, что синьора уже несколько недель, по субботам, появляется тут и всегда раздает им золотые. Он выменял и принес мне монету, — это был голландский дукат.

— Значит, она гречанка и, как видно, знатна или по крайней мере богата, да к тому же и благотворительница. На первый раз этого достаточно, ваше сиятельство, — даже, пожалуй, слишком достаточно! Но как гречанка оказалась в католическом храме?

— А почему бы и нет? Может быть, она переменила веру. Но, конечно, тут во всем кроется тайна. Почему она приходит раз в неделю? Почему именно по субботам и именно в эту церковь, которая, по словам Бьонделло, совсем заброшена? Но не позже ближайшей субботы все должно разрешиться! А до тех пор, милый мои друг, помогите мне перелететь через эту пропасть, вырытую временем! Нет, напрасны старания! Дни и часы тащатся медленным шагом, а у моей тоски растут крылья!

— Но что будет, когда наступит этот день, ваша светлость, что должно произойти?

— Как что? Я увижу ее! Я выпытаю, где она живет, кто она такая. Кто она? Не все ли мне равно? То, что я видел, сделало меня счастливым, значит я уже знаю, что может меня осчастливить.

— А наш отъезд из Венеции? Ведь он назначен в начале будущего месяца.

— Разве я знал заранее, что в Венеции скрыто для меня такое сокровище? Вы спрашиваете о моей прошлой жизни. Я говорю вам, что я начал жить только сегодня и буду жить только сегодняшним днем.

Мне показалось, что сейчас самое время сдержать слово, данное маркизу. Я объяснил принцу, что его дальнейшее пребывание в Венеции никак не соответствует плачевному состоянию его финансов и что, в случае если он останется после срока, назначенного для отъезда, он не сможет рассчитывать на поддержку своего двора. Тут я узнал одно обстоятельство, бывшее для меня до сих пор скрытым: а именно, что сестра принца, владетельная герцогиня Генриетта, предпочитая его другим братьям, тайно посылала принцу значительные суммы, которые она с готовностью удвоит, если собственный двор принца оставит его без помощи. Эта сестра, как вам известно, религиозна и мечтательна и считает, что значительные сбережения, которые она делает при скромном своем образе жизни, нигде не найдут лучшего употребления, чем у брата, чью мудрую благотворительность она хорошо знает, — к брату она вообще относится с восторженной любовью и уважением. Я давно знал, что между ними существуют очень близкие отношения и постоянный обмен письмами; но так как до сих пор все расходы принца вполне покрывались его обычными доходами, я ни разу не напал на этот тайный источник помощи. Значит, ясно, что у принца были и другие расходы, которые явились для меня тайной и до сих пор остались ею. Но если судить по его характеру, все его траты, конечно, таковы, что могут только сделать ему честь. И я еще посмел вообразить, что проник в его душу! После такого открытия мне казалось еще менее приемлемым передать ему предложение маркиза; но, к моему немалому удивлению, оно было принято без всяких затруднений. Принц уполномочил меня договориться с маркизом, как я сочту нужным, и тотчас же покончить с ростовщиком. Сестре он решил написать немедленно.

Мы расстались уже под утро. Хотя мне это происшествие неприятно по многим причинам — да так оно и должно быть, — но самое досадное в этом дело, что оно угрожает продлить наше пребывание в Венеции. Эта зарождающаяся страсть, по моим ожиданиям, скорее пойдет на пользу, чем во вред принцу. Может быть, она и есть сильнейшее средство, чтобы низвести его от метафизических мечтаний к простой человеческой жизни; надеюсь, что и для этого чувства наступит обычный кризис, и, как искусственно привитая болезнь, оно унесет с собой и старое заболевание.

Прощайте, дорогой друг! Все это я описал Вам под свежим впечатлением. Почта сейчас уходит. Вы получите это письмо вместе с предыдущим.

Барон фон Фрайхарт — графу фон Остен-Закену

ПИСЬМО ШЕСТОЕ

20 июля

Этот Чивителла — самый услужливый человек на свете. Не успел принц уйти от меня вчера, как я получил записку от маркиза, где он настойчиво напоминал мне об известном деле. Я тотчас послал ему от имени принца расписку на шесть тысяч цехинов. Не прошло и получаса, как мне ее вернули вместе с двойной суммой денег в векселях и в звонкой монете. Принц в конце концов согласился взять двойную сумму, но расписку с обязательством вернуть долг через шесть недель мы тут же отослали маркизу.

Вся эта неделя прошла в поисках таинственной гречанки. Бьонделло пустил в ход свои связи, но пока что понапрасну. Правда, он нашел гондольера, но тот не сказал ничего путного, кроме того, что он отвез обеих дам на остров Мурано, где их ждали портшезы. Он счел их англичанками, так как они говорили на чужом языке и расплатились с ним золотом. Спутника их он тоже не знал; ему показалось, что он похож на одного владельца зеркальной мастерской в Мурано. Теперь мы по крайней мере знали, что нам нечего искать ее в Джудекке и что она, по всей вероятности, жительница острова Мурано. Беда была в том, что по описаниям принца ни один человек, к сожалению, не мог ее себе представить. Именно та страстная сосредоточенность, с какой он вбирал ее образ, помешала ему разглядеть ее как следует, он был слеп ко всему, на что другие прежде всего обратили бы внимание. По его описаниям можно было скорее попытаться найти ее на страницах Тассо или Ариосто, нежели на венецианском острове. Кроме того, расспросы приходилось вести с величайшей осторожностью, дабы не возбудить лишних подозрений. Так как Бьонделло был единственным человеком, кроме принца, который видел незнакомку хотя бы под вуалью и, следовательно, мог ее узнать, он старался быть одновременно во всех местах, где можно было ожидать встречи с ней; и жизнь этого бедняги в течение всей недели превратилась в сплошную беготню по улицам Венеции. В греческой церкви поиски были особо настойчивыми, но и там ничего не добились, и принц, чье нетерпение возрастало с каждым обманутым ожиданием, должен был утешиться надеждой на будущую субботу.

Он был в страшном беспокойстве. Ничто не отвлекало его, ни на чем он не останавливал внимания, все его существо было охвачено лихорадочным волнением. Для общества он погиб, а в одиночестве его недуг разрастался. И словно назло, никогда его так не осаждали гости, как именно в эту неделю, — прослышав о его скором отъезде, все толпой устремились к нему. Приходилось занимать гостей, чтобы отвести от принца их назойливую подозрительность; приходилось занимать и самого хозяина, чтобы отвлечь его мысли. Это затруднительное положение и навело Чивителлу на мысль о карточной игре; и для того чтобы избавиться от лишних гостей, он предложил играть крупно. Маркиз, кроме того, надеялся хотя бы временно пробудить в принце интерес к игре, который приглушил бы его романтическую страсть; и он считал, что мы всегда потом сумеем избавить принца от увлечения картами.

— Карты, — говорил Чивителла, — не раз уберегали меня от всяческих безумств, которые я готов был совершить, и часто исправляли то, что уже было сделано. Игра в «фараон» нередко возвращала мне, бывало, спокойствие и трезвость, которые я терял от взгляда прекрасных глаз; и напротив — женщины никогда не имели надо мной такой власти, как в те дни, когда у меня не было денег на игру.

Но буду вдаваться в рассуждения, был ли Чивителла прав, но средство, на которое мы с ним напали, оказалось гораздо опаснее, чем зло, которому оно должно было помочь. Игра, сначала привлекавшая принца только благодаря большому риску, вскоре совсем захватила его. Он был окончательно выбит из колеи, — во все, за что он ни брался, он вкладывал безудержную страстность, все делал с горячностью и нетерпением, охватывавшими его. Вы знаете его равнодушие к деньгам; сейчас оно перешло в полнейшее безразличие. Червонцы текли у него меж пальцев, как вода. Он почти непрерывно проигрывал, потому что играл без всякого внимания.

Он проигрывал огромные деньги, потому что отчаянно рисковал. Милый мой Остен, сердце мое трепещет, когда я пишу эти строки: за четыре дня он проиграл двенадцать тысяч цехинов и еще много сверх того.

Не упрекайте меня ни в чем. Я и без того горько виню себя. Но разве я мог этому воспрепятствовать? Разве принц послушался бы меня? Что я мог еще сделать, как только пытаться его удержать? Я и делал все, что было в моих силах. Тут я вины за собой не чувствую.

Чивителла проиграл довольно много. Я выиграл около шестисот цехинов. Беспримерная неудача принца вызвала пересуды; из-за этого ему тем более нельзя выйти из игры. Чивителла, которому доставляет явную радость видеть, что принц обязан ему, тотчас ссудил его необходимой суммой. Брешь заткнута, но принц должен маркизу двадцать четыре тысячи! О, как мне хочется скорее получить сбережения богобоязненной сестры принца! Неужели все князья таковы, милый мой друг? Принц держится так, будто оказывает маркизу большую честь, а тот — тот неплохо играет свою роль.

Чивителла старается успокоить меня тем, что именно этот колоссальный проигрыш, эта громадная неудача послужит сильнейшим средством образумить принца. О деньгах беспокоиться нечего. Для него самого эта брешь совершенно нечувствительна, и он готов в любую минуту ссудить принца втройне. Да и кардинал подтвердил мне, что его племянник говорит совершенно искренно и что он, кардинал, сам с готовностью за него поручится.

Но самое грустное то, что все эти невероятные жертвы отнюдь не достигли цели. Можно было предположить, что принц хотя бы заинтересовался игрой. Ничуть не бывало! Его мысли витали где-то далеко, и страсть, которую мы надеялись подавить, еще больше разгоралась от невезения в игре. Когда предстоял решающий ход и все в ожидании теснились вокруг карточного стола, он искал глазами Бьонделло, чтобы угадать по выражению его лица, не принес ли тот какие-либо новости. Бьонделло ничего не приносил, а карта всегда проигрывала.

Впрочем, деньги попали в руки людей, весьма нуждающихся. Несколько сиятельных лиц, которые, как говорят злые языки, сами носили с рынка в своих сенаторских шапках провизию для весьма скромного обеда, переступили наш порог нищими, а ушли состоятельными людьми. Чивителла, указывая мне на них, говорил:

— Смотрите, сколько бедняков выиграло на том, что одна умная голова закружилась! И мне это нравится! Это так благородно, так истинно по-королевски! Великий человек даже своими заблуждениями должен делать других счастливыми и, как поток, вышедший из берегов, оплодотворять соседние нивы.

Да, Чивителла мыслит благородно и смело, но наш принц задолжал ему двадцать четыре тысячи цехинов! Наконец, настала долгожданная суббота, и мой господин не стал медлить и сразу после обеда поехал во францисканскую церковь. Он занял место в той же капелле, где впервые увидел свою незнакомку, но так, чтобы не сразу попасться ей на глаза. Бьонделло получил приказание стать на страже у церковных дверей и там завязать знакомство с провожатыми дамы. Я взял на себя обязанность сесть, в качестве случайного спутника, в ту же гондолу, что и незнакомка, и проследить, куда она поедет, если раньше о ней ничего не удастся узнать. В том месте, где она, по словам гондольера, высадилась в первый раз, мы наняли два портшеза. Кроме того, принц велел камер-юнкеру фон Цедвицу следовать за незнакомкой в особой гондоле. Сам принц хотел без помехи отдаться созерцанию своей красавицы и, если возможно, попытать счастья там же, в церкви. Чивителлу решили не вмешивать, так как он пользуется очень дурной репутацией у женщин Венеции и его присутствие могло вызвать подозрение у незнакомки. Вы сами видите, любезный граф, что мы сделали все, чтобы не упустить нашу прекрасную даму.

Никогда, должно быть, ни в одной церкви не возносились столь жаркие моленья, — и никогда они не были обмануты столь жестоко. До самого захода солнца принц ждал ее, вздрагивая от ожидания при каждом шуме близ капеллы, при каждом скрипе церковных дверей, ждал целых семь часов — гречанки не было! Не стану говорить Вам о его настроении. Вы знаете, что такое несбывшаяся надежда, к тому же надежда, которой человек только и жил семь дней и семь ночей.

Барон фон Фрайхарт — графу фон Остен-Закену

ПИСЬМО СЕДЬМОЕ

30 июля

Таинственная незнакомка принца вызвала в памяти маркиза Чивителлы романтическое происшествие, свидетелем которого не так давно был он сам, и, чтобы рассеять принца, он с готовностью принялся нам рассказывать. Я излагаю этот рассказ его же собственными словами. Но в изложении моем пропадает та живость, которая делает столь занимательным все, о чем бы он ни говорил.

— Прошлой весной, — начал Чивителла, — имел я несчастье восстановить против себя испанского посла, который на семидесятом году жизни был столь безумен, что женился на восемнадцатилетней римлянке и надеялся, что будет обладать ею один. Его месть преследовала меня, и друзья посоветовали мне скрыться на время, чтобы избежать последствий и выждать, покуда рука природы или полюбовная сделка не избавят меня от этого опасного врага. Но я был не в силах навсегда расстаться с Венецией и поэтому поселился в отдаленном месте на Мурано, где под чужим именем снял уединенный дом; днем я прятался, а ночи посвящал друзьям и удовольствиям.

Окна мои выходили в сад, который с западной стороны граничил с монастырской оградой, а с востока, словно полуостровок, вдавался в лагуну. Сад был чудесный, но посещали его редко. На рассвете, когда друзья меня покидали, я обыкновенно ненадолго задерживался у окна, чтобы посмотреть, как над заливом восходит солнце, пожелать ему доброй ночи, а затем уж отправлялся спать. Если вам еще не довелось испытать такое наслаждение, дорогой принц, я советую вам полюбоваться этим великолепным зрелищем, и именно там: лучшего места, пожалуй, не сыскать во всей Венеции. Багрянец ночи простирается над водами, и золотая дымка, предвестница восхода, окаймляет дальний край лагуны. Небо и море замирают в ожидании, миг — и солнце появляется во всем своем блеске, волны пламенеют — что за дивное зрелище!

Однажды на заре, наслаждаясь, по обыкновению, этой чарующей картиной, я вдруг замечаю, что любуюсь ею не один. Мне чудятся в саду человеческие голоса; и, взглянув в том направлении, откуда они доносятся, я вижу, что к берегу пристает гондола. Несколько мгновений спустя в саду появляются люди и медленным шагом, словно прогуливаясь, бредут вверх по аллее. Я уже могу различить их — это мужчина и женщина, и с ними — негритенок. Женщина в белом платье, на пальце у нее сверкает бриллиант. Больше в полумраке ничего разглядеть нельзя.

Любопытство мое разгорелось. Бесспорно, это свидание двух влюбленных. Но почему же в таком месте и в столь неурочное время? Было не более трех часов утра, и все вокруг еще окутывал сумрак. Случай этот мне показался необычным, к тому же он походил на завязку романа. Мне захотелось дождаться развязки. Внезапно густая чаща скрыла эту пару из виду, и мне пришлось долго ждать, пока они показались вновь. Между тем в саду послышалось мелодичное пение. Это пел гондольер, чтобы скоротать время, где-то невдалеке ему вторил один из его товарищей. То были стансы из Тассо; время и место гармонировали с песней, и мелодия чудесно звенела в глубокой тишине.

Тем временем рассвело, и предметы обозначились явственнее. Я поискал глазами своих незнакомцев. Вижу, они бредут рука об руку по широкой аллее, то и дело останавливаясь. Но вот они повернулись ко мне спиной и удаляются от моего дома. По осанке дамы я заключаю, что она принадлежит к высшему сословию, а по благородному изяществу и ангельской красоте ее стана — что она необыкновенно хороша собой. Они, по-видимому, мало говорили, но все же дама говорила больше, чем ее спутник. Казалось, они совсем не обращают внимания на великолепное зрелище восходящего солнца.

Пока я ходил за подзорной трубой и наводил ее, чтобы получше разглядеть этих странных посетителей, они вдруг снова исчезли в боковой аллее, и прошло немало времени, прежде чем я увидел их опять. Солнце совсем уже взошло; вот они подходят близко к моему окну, и я вижу их лица... Что за небесное видение предстало глазам моим! Было то игрой моего воображения или же освещение создало такую волшебную картину? Мне показалось, что передо мной неземное существо, и я зажмурился, не в силах вынести этого ослепительного сияния. Что за грация, и при этом столько величия! Что за одухотворенность, что за благородство при такой цветущей юности! Тщетны были бы все мои попытки описать се. До той минуты я и не знал, что такое красота.

Увлекшись разговором, она остановилась неподалеку от меня, и я имел полную возможность любоваться ее чудной красотой, позабыв обо всем на свете. Но когда взор мой упал на ее спутника, то тут даже ее красота перестала приковывать мое внимание. То был, как мне показалось, мужчина в расцвете лет, несколько худощавый, высокого роста, величественной осанки. Я никогда еще не видел лица, озаренного таким умом, таким благородством, такой божественной мыслью. Хотя я и знал, что заметить меня невозможно, но все же не мог выдержать его пронизывающего взгляда, молнией сверкавшего из-под темных бровей. Вокруг его глаз лежала смутная тень грусти, а выражение доброты в очертаниях губ смягчало печальную суровость, омрачавшую его лицо. Весь его облик производил необычайное впечатление, еще усиленное тем, что характер лица у него был не европейский, а его одежда, подобранная смело и с неподражаемым вкусом, представляла как бы смесь из одеяний разных народов. По рассеянному взору можно было предположить в нем мечтателя, но манеры и осанка обличали человека опытного и светского.

Тут Цедвиц, который, как вам известно, непременно должен высказать все, что думает, не выдержал.

— Это наш армянин! — воскликнул он. — Это мог быть только наш армянин и никто другой!

— Что за армянин, осмелюсь спросить? — полюбопытствовал Чивителла.

— Да разве вы еще не слыхали об этой нелепой истории? — сказал принц. — Но не будем отвлекаться. Ваш незнакомец начинает интересовать меня. Продолжайте же свой рассказ!

— В поведении его было нечто непостижимое. Когда незнакомка смотрела в сторону, он бросал на нее взор, полный муки и страсти, но стоило ей взглянуть на него, как он опускал глаза. «Может быть, этот человек не в своем уме?» — подумал я. Право же, я готов был простоять целую вечность, наблюдая за ними.

Кустарник снова скрыл их от моего взора. Долго, долго ждал я их появления, но — напрасно. Наконец, мне удалось вновь увидеть их, из другого окна.

Они стояли у фонтана, на некотором расстоянии друг от друга, погрузившись в глубокое молчание. Вероятно, они стояли так уже довольно долго. Ее открытый вдумчивый взор был пытливо устремлен на него: казалось, она читает каждую мысль на его челе. Он же, словно не находя в себе мужества прямо смотреть на нее, украдкой ловил ее образ на зеркальной поверхности воды или пристально глядел па дельфина, бросавшего в бассейн фонтана водяную струю. Кто знает, сколько продлилась бы эта безмолвная игра, если бы дама могла ее выдержать. С трогательной нежностью красавица подошла к нему, обняла его и поднесла его руку к своим губам. Он принял эту ласку с холодным равнодушием и оставил без ответа.

Но что-то в этой сцене меня тронуло. Мне стало жаль его, а не ее. Казалось, в груди этого человека происходит страшная борьба: непреодолимая сила влекла его к ней, а чья-то невидимая рука удерживала. Безмолвна, но мучительна была эта борьба, а соблазн так близок, так прекрасен. «Нет, — подумал я, — ему это не под силу; он не устоит, не может устоять».

Вот он незаметно кивнул, и негритенок исчез. Я ожидал чувствительной сцены, коленопреклонения, просьб о прощении, примирения, скрепленного тысячью поцелуев. Ничуть не бывало. Этот непонятный человек вынимает из бумажника запечатанный пакет и подает его даме. При виде пакета она опечалилась, слезы набежали ей на глаза.

После краткого молчания они отходят от фонтана. Из боковой аллеи к ним приближается пожилая дама, которая все время держалась поодаль; я только сейчас ее заметил. Они пошли медленно, обе женщины занялись разговором, и, воспользовавшись этим, он незаметно отстал от них. В нерешимости смотрит он на нее, останавливается, бросается вперед, снова замирает — и вдруг скрывается в кустарнике. Дама, наконец, оглянулась. Увидев, что его нет, она забеспокоилась. Вот она останавливается, видимо поджидая его. Но он не идет. Она испуганно глядит по сторонам, ускоряет шаг. И я тоже взглядом обыскиваю весь сад. Он не появляется. Его нет нигде.

Вдруг с канала доносится всплеск, и я вижу, как отчаливает гондола. Это он. Я насилу удержался, чтобы не вскрикнуть. Теперь мне все ясно — то была сцена прощания.

Она, по-видимому, догадывается о том, что мне уже ясно. Стремительно бежит она к берегу, так что пожилая дама не может поспеть за нею. Но поздно — гондола летит стрелою, и лишь белый платок развевается вдалеке. Вскоре и обе женщины переправились на другой берег.

Я уснул, а потом, очнувшись после недолгого сна, невольно посмеялся над своими грезами. Фантазия моя продолжила это происшествие во сне, и явь словно смешалась со сном. Прелестная, как гурия, девушка, которая на утренней заре бродит с любовником в заброшенном саду под моими окнами; любовник, не умеющий воспользоваться такой минутой, — все это показалось мне фантазией, возможной разве что во сне и простительной только спящему. Но сон был так пленителен, что мне захотелось, чтобы он повторялся вновь и вновь, да и сад стал мне как-то милее, после того как фантазия моя населила его существами столь прекрасными. Несколько хмурых дней, последовавших за этим утром, заставили меня покинуть окно; но в первый же ясный вечер я снова невольно выглянул в сад. Судите сами о моем изумлении, когда я сразу увидел, как мелькнуло белое платье моей незнакомки. Это была она. В самом деле — она. Значит, то был не сон.

С нею была та же пожилая дама, на этот раз она вела за руку маленького мальчика. Сама незнакомка шла поодаль, погруженная в свои мысли. Она обошла все места, которые стали ей дороги с того раза, как она посетила их вместо со своим спутником. Особенно долго стояла она у бассейна; устремив неподвижный взгляд на воду, она, казалось, напрасно искала там милый образ.

В первый раз необычайная ее красота сразу захватила меня, а сейчас она овладевала мной мягко и настойчиво, но с прежней силой. Теперь я мог без помехи созерцать это небесное видение. Изумление, которое я испытал, увидав ее впервые, незаметно сменилось светлой радостью. Окружавший ее ореол рассеялся, и я увидел в ней лишь прекраснейшую из женщин, воспламенившую мои чувства. В эту минуту я твердо решил: она должна стать моею.

Пока я раздумывал, сойти ли мне вниз и приблизиться к незнакомке или, прежде чем осмелиться на это, разузнать, кто она, — в монастырской ограде вдруг отворилась маленькая калитка, и из нее вышел монах-кармелит. Заслышав шорох, дама обернулась и быстрым шагом направилась ему навстречу. Он вынул из-за пазухи какую-то бумагу, дама порывисто схватила ее, и лицо ее озарилось горячей радостью.

В этот самый миг появляются мои обычные вечерние гости, и я вынужден отойти от окна. Я всячески стараюсь даже не подходить к окну, ибо не хочу, чтобы ее увидел кто-нибудь другой. Целый час я вынужден ждать, снедаемый мучительным нетерпением, наконец мне удается выпроводить докучливых гостей. Я подбегаю к окну, но никого уже нет!

Схожу вниз — в саду ни души. На канале — ни одной гондолы. Нигде ни следа людей. Я не знаю, откуда она явилась, куда исчезла. Брожу по саду, озираясь по сторонам, и вдруг вижу, что-то белеет на песке. Я подхожу и поднимаю листок, сложенный в виде письма. Не иначе как письмо, переданное ей кармелитом. «Счастливая находка! — вырвалось у меня. — Это письмо откроет мне тайну, оно сделает меня властителем ее судьбы».

На письме печать в виде сфинкса; на нем нет адреса, оно написано шифром; но это меня не испугало: я умею разбирать шифры. Я торопливо списываю письмо, — ведь можно ожидать, что она тотчас же хватится и возвратится его искать. Не найдя письма, она, пожалуй, решит, что в саду побывало много людей, а это открытие может навсегда отпугнуть ее. Тогда прощайте все мои надежды!

Как я предполагал, так и вышло. Едва успел я списать письмо, как она вновь появилась со своей прежней спутницей, и начались лихорадочные поиски. Я прикрепляю письмо к куску черепицы, сорванной мной с крыши, и бросаю его в такое место, где она непременно должна пройти. Она находит письмо, и ее пленительная радость служит наградой моему великодушию. Внимательно и тревожно разглядывает она письмо со всех сторон, словно пытаясь угадать, не коснулась ли его нечестивая рука, но удовлетворенное выражение, с которым она прятала письмо, показало мне, что у нее не мелькнуло и тени подозрения. Она пошла назад и, обернувшись, казалось послала на прощанье благодарный взгляд богам — хранителям сада, которые так верно сберегли тайну ее сердца.

Тотчас бросился я расшифровывать письмо. Я перепробовал шифры нескольких языков: наконец, мне удалось разобрать его с помощью английского. Содержание письма так поразило меня, что я запомнил его слово в слово...

Мне помешали. Докончу в другой раз.

Барон фон Фрайхарт — графу фон Остен-Закену

ПИСЬМО ВОСЬМОЕ

15 августа

Нет, дорогой друг. Вы несправедливы к доброму Бьонделло. Право же, Ваши подозрения ложны. Вы вольны думать обо всех итальянцах что угодно, но этот честен.

Вам кажется странным, чтобы человек, отличающийся столь редкими талантами и столь примерным поведением, мог поступить в услужение, не преследуя при этом тайных целей; отсюда Вы заключаете, что цели его подозрительны. Но почему? Разве есть что-нибудь необычное в том, что человек умный и достойный стремится снискать расположение принца, во власти которого составить его счастье? Разве есть в этом что-нибудь зазорное? И разве Бьонделло не показывает достаточно ясно, что его преданность принцу не бескорыстна? Он ведь признался принцу, что хочет обратиться к нему с одной заветной просьбой. Эта просьба, без сомнения, и раскроет нам его тайну. Конечно, может, у Бьонделло и есть тайные цели, но отчего же им не быть невинными?

Вас удивляет, что в первые месяцы, когда мы еще имели удовольствие пользоваться Вашим обществом, этот Бьонделло скрывал все те таланты, которыми блещет теперь, и ничем не привлекал к себе внимания. Это правда; но разве был у него тогда случай показать себя? Ведь в то время принц еще не так нуждался в его услугах, а прочие таланты Бьонделло открылись нам случайно.

Но совсем недавно он дал нам новое доказательство своей преданности и честности, и оно должно развеять все ваши сомнения. За принцем следят, собирают тайные сведения о его образе жизни, знакомствах и состоянии. Не знаю, кому это любопытно. Однако послушайте дальше.

Есть здесь, на острове св. Георгия, одна таверна, куда Бьонделло частенько наведывается; может, что-нибудь и влечет его туда, не знаю. Как-то на днях заходит он в эту таверну и застает там целое общество адвокатов и чиновников — всё весельчаки и старые его знакомые. Все удивлены, обрадованы встречей с ним, былое знакомство возобновляется, каждый рассказывает, как текла его жизнь. Бьонделло тоже просят поведать о себе. История его немногословна. Ему желают удачи на новом поприще, говорят, что уже наслышаны о роскошном образе жизни принца Александра, о его особой щедрости к тем, кто умеет хранить тайны; всем известна его дружба с кардиналом Альярди, пристрастие к игре и прочее. Бьонделло изумлен. Его шутливо журят за то, что он напускает на себя таинственность, — ведь все знают, что он поверенный принца; два адвоката усаживают его между собой, бутылка живо пустеет; его понуждают пить, он отнекивается, говорит, что не переносит вина, но все же пьет, чтобы притвориться пьяным.

— Да, — изрекает, наконец, один адвокат, — ты, Бьонделло, свое дело знаешь, но только не совсем, а лишь наполовину.

— Чего же мне еще недостает? — спрашивает Бьонделло.

— Хранить тайны ты умеешь, — вставляет другой адвокат, — а вот выгодно сбывать их не научился.

— А разве найдется покупатель? — спрашивает Бьонделло.

Тут прочие посетители вышли из комнаты, он остался с двумя адвокатами с глазу на глаз, и они заговорили с ним без обиняков. Короче говоря, они просили его поставлять сведения об отношениях принца с кардиналом и его племянником, раскрыть им источник, откуда принц черпает средства, и передавать в их руки письма, адресованные графу фон Остену. Бьонделло обещал дать ответ в другой раз, но так и не смог выведать, кем они подосланы. Судя по щедрому вознаграждению, которое они ему посулили, все это интересует какого-то очень богатого человека.

Вчера вечером он рассказал моему господину об этом происшествии. Тот сперва хотел было тут же схватить этих посредников, но Бьонделло стал возражать. Ведь их все равно пришлось бы отпустить на свободу, и тогда он лишился бы у этих людей всякого доверия и самая жизнь его могла бы оказаться в опасности. Весь этот народ заодно, все стоят друг за друга, он предпочел бы восстановить против себя весь Высокий Совет Венеции, нежели прослыть между ними предателем; да и принцу он более не сможет быть полезен, потеряв доверие этой публики.

Мы думали и гадали, от кого бы все это могло исходить. Кому же в Венеции так интересно знать, что мой господин получает и что тратит, каковы его отношения с кардиналом Альярди и о чем я пишу Вам? Быть может, это все еще происки принца фон Ганау? Или тут снова действует армянин?

Барон фон Фрайхарт — графу фон Остен-Закену

ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ

31 августа

Принц утопает в блаженстве и любви. Он нашел свою гречанку! Слушайте же, как это произошло.

Некий приезжий, прибывший из Кьоцца, так описывал красоты этого города у залива, что принц захотел побывать там. Вчера он исполнил свое желание, и для того чтобы не возбудить всеобщего внимания и не вызвать лишнего шуму, было решено, что господин мой поедет инкогнито, и сопровождать его будем только мы с Цедвицем и Бьонделло. Мы нашли корабль, направлявшийся туда, и купили для себя места. Общество там было весьма смешанное, но ничем не примечательное, и путешествие прошло без всяких приключений.

Кьоцца стоит на сваях, как и Венеция, в ней насчитывается около сорока тысяч жителей. Знатных горожан там не много, но на каждом шагу встречаешь рыбаков или матросов. Всякий, на ком парик или плащ, считается богатеем; шапка и куртка — приметы бедняков. Город действительно красив, но только для тех, кто не видал Венеции.

Мы задержались там не надолго. Хозяин нашего суденышка набрал еще пассажиров, ему нужно было вовремя попасть в Венецию, да и принца ничто не удерживало в Кьоцце. Все уже сидели по местам, когда мы поднялись на корабль. Так как в первом рейсе нам докучало общество других пассажиров, мы взяли для себя отдельную каюту. Принц спросил, кто еще прибыл. Доминиканец, ответили ему, и несколько дам, возвращающихся в Венецию. Наш принц не проявил к ним никакого любопытства и тотчас удалился в свою каюту.

Как и по пути туда, предметом нашего разговора и при возвращении была гречанка. Принц с жаром вспоминал, как она явилась ему в церкви, мы то строили планы, то отвергали их, — и время пролетело, как одна минута: не успели мы оглянуться, как корабль причалил в Венеции. Несколько пассажиров, среди них и доминиканец, сошли на берег. Хозяин корабля прошел к дамам, которые, как мы только сейчас обнаружили, были от нас отделены тоненькой переборкой, и спросил, куда они прикажут доставить их.

— На остров Мурано, — ответили ему и назвали адрес.

— Остров Мурано! — воскликнул принц, и дрожь предчувствия словно пронзила его душу.

Не успел я ему ответить, как в каюту влетел Бьонделло:

— Знаете ли вы, в чьем обществе мы путешествуем? (Принц вскочил с места.) Она тут! Она сама! Я только что говорил с ее спутником!

Принц бросился на палубу. Каюта стала ему тесной, весь мир был ему тесен в этот миг. Тысячи чувств бушевали в нем, колени подкашивались, он то бледнел, то краснел. Я тоже дрожал вместе с ним от ожидания. Не могу вам описать наше состояние.

В Мурано корабль подошел к пристани. Принц выскочил на берег. Она вышла. Я прочел по лицу принца, что это она. С одного взгляда на нее исчезали всякие сомнения: никогда я не видал существа более прекрасного, все описания принца бледнели перед действительностью. Увидев принца, она залилась густым румянцем. Вероятно, она слышала весь наш разговор и не сомневалась, что была предметом нашей беседы. Она выразительно взглянула на свою спутницу, словно хотела сказать: «Это он!» — и в смущении опустила глаза. С корабля на берег перекинули узкий трап, по которому ей предстояло пройти. Со страхом ступила она на доски, но, как мне показалось, не оттого, что боялась поскользнуться, а потому, что не могла пройти без посторонней помощи. И принц уже протянул руку, чтобы ее поддержать. Выхода не было, и, победив нерешительность, она приняла его руку и сошла на берег. От жестокого волнения принц пренебрег долгом вежливости: он совсем забыл о второй даме, ожидавшей такой же услуги, — да и о чем он мог помнить в эту минуту? Оказать эту услугу пришлось мне, и я пропустил начало разговора, который произошел между моим принцем и незнакомкой.

Он все еще держал ее руку в своей, — видно, по забывчивости, сам того не сознавая, подумал я.

— Не впервые, синьора... я... мы... — Он не находил слов.

— Кажется, вспоминаю, — пролепетала она.

— Во францисканской церкви.

— Да, да, во францисканской церкви, — проговорила она.

— Мог ли я подозревать, что сегодня... так близко...

Тут она тихонько отняла у него руку. Он явно растерялся. Бьонделло, который успел переговорить с ее слугой, поспешил на помощь принцу.

— Синьор, — начал он, — дамы заказали портшезы, но мы прибыли гораздо раньше, чем думали. Здесь поблизости есть сад, где можно переждать вдали от толпы.

Предложение было принято. И вы можете легко вообразить, с какой радостью откликнулся на это принц. До самого вечера мы пробыли в саду. Мне и Цедвицу удалось занять пожилую даму, и принц мог без помехи беседовать с девушкой. Вы, конечно, поняли, что он не терял времени понапрасну, так как получил разрешение посетить свою даму. Сейчас, когда я Вам пишу, он находится у нее. Когда он вернется, я узнаю, что там было.

Вчера, по прибытии домой, мы, наконец, нашли долгожданные векселя от нашего двора, но при них было письмо, страшно разгневавшее моего господина. Его отзывают ко двору, но в таком тоне, к какому он совершенно не привык. Он тотчас ответил в таком же духе и решил остаться. Полученных денег как раз хватит заплатить проценты с суммы, которую он задолжал. Мы с горячим нетерпением ждем ответа от его сестры.

Барон фон Фрайхарт — графу фон Остен-Закену

ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ

27 сентября

Принц рассорился со своим двором, всякая денежная помощь оттуда прекращена.

Шесть недель, по истечении которых мой господин должен был расплатиться с маркизом, уже прошли, но до сих пор нет никаких векселей ни от дяди, у которого принц снова настойчиво просил помощи, ни от сестры. Вы, конечно, понимаете, что Чивителла ни о чем не напоминает, но тем упорнее помнит о долге сам принц. Наконец, вчера вечером пришел ответ двора.

Незадолго до того мы перезаключили контракт с владельцем особняка, который мы нанимали, и принц объявил всем, что остается. Не говоря ни слова, мой господин протянул мне только что полученное письмо. По гневному блеску его глаз я без труда понял содержание.

Можете ли Вы себе представить, любезнейший Остен: при дворе отлично осведомлены обо всех обстоятельствах здешней жизни принца, и клевета сплела вокруг него отвратительный клубок лжи. «С неудовольствием услыхали мы, — говорилось, между прочим, в письме, — что принц с недавних пор, наперекор своей репутации, стал вести жизнь, совершенно противоположную его прежнему, достойному всяческой похвалы образу мыслей. Известно, что он безудержно предался женщинам и азартной игре, пустился в долги, допускает к себе всяких духовидцев и шарлатанов, состоит в подозрительной связи с католическими прелатами и содержит свиту, которая ему и не по рангу и не по средствам. Говорят даже, что он собирается завершить это в высшей степени предосудительное поведение ренегатством и перейти в католическую церковь. Ежели он хочет снять с себя это последнее обвинение, он должен незамедлительно вернуться к своему двору... Одному из венецианских банкиров, которого принц должен поставить в известность о размере своих долгов, даны указания немедленно удовлетворить всех должников, но только после его отъезда, ибо при создавшихся обстоятельствах давать ему деньги в руки считается неразумным».

Какие обвинения и в каком тоне! Я взял письмо, перечитал его, желая найти хоть какие-нибудь смягчающие слова, но ничего не нашел и остался в полном недоумении.

Тут Цедвиц напомнил мне о том, как у Бьонделло еще недавно выпытывали всякие сведения о принце. Время, содержание разговора, обстоятельства — все совпадало. Мы неправильно приписывали эти расспросы армянину. Теперь стало ясно, от кого они исходили. Ренегатство! Но в чьих же интересах так отвратительно и так низко оклеветали моего господина? Боюсь, что это фокусы принца фон Ганау, который во что бы то ни стало хочет убрать нашего принца из Венеции.

Принц молчал, устремив неподвижный взгляд перед собой. Его молчание напугало меня. Я бросился к его ногам.

— Ради Бога, монсеньер, — крикнул я, — только не решайтесь на отчаянные поступки! Вы должны получить полное удовлетворение, и вы получите его. Предоставьте это дело мне. Пошлите меня туда. Отвечать на такие обвинения ниже вашего достоинства, но мне вы разрешите ответить за вас. Клеветник должен быть разоблачен, я открою глаза герцогу.

В этом положении нас застал Чивителла, который с удивлением осведомился о причинах нашего огорчения. Цедвиц и я промолчали. Но принц уже давно не делал никакой разницы между нами и им и к тому же был слишком сильно возбужден, чтобы в эту минуту внять голосу разума, — и приказал нам сообщить содержание письма маркизу. Я помедлил было, но принц вырвал письмо у меня из рук и сам отдал его Чивителле.

— Я ваш должник, господин маркиз, — проговорил принц, после того как Чивителла с удивлением прочел письмо, — но пусть вас это не беспокоит. Дайте мне еще двадцать дней сроку, и вы будете удовлетворены.

— Сиятельный принц, — воскликнул Чивителла, — неужто я заслужил это?

— Вы не напоминали мне о долге. Я ценю вашу деликатность и благодарю вас за нее. Через двадцать дней, как сказано, вы будете полностью удовлетворены.

— Что такое? — спросил меня Чивителла растерянно. — При чем тут долг? Я ничего не понимаю!

Мы, как могли, объяснили ему, в чем дело. Он совершенно вышел из себя. Принц должен требовать удовлетворения, сказал он, это неслыханное оскорбление. А пока что он заклинает принца неограниченно пользоваться его состоянием и его кредитом.

Маркиз покинул нас, а принц все еще не сказал нам ни слова. Широкими шагами мерил он комнату из угла в угол; что-то необычное происходило в его душе. Наконец, он остановился и пробормотал сквозь зубы:

— «Пожелайте же себе удачи. В девять часов он скончался».

В испуге смотрели мы на него,

— «Пожелайте себе удачи», — повторил он, — Я, я должен пожелать себе удачи, — ведь так он сказал, не правда ли? Что же он хотел этим сказать?

— Почему вы сейчас вспомнили об этом? — воскликнул я. — При чем тут эти слова?

— Тогда я не понимал, чего хотел этот человек. Теперь я его понял! О, как невыносимо тяжело, когда над тобой существует господин...

— Дорогой мой принц!

— ...который к тому же дает это чувствовать! О, как сладко должно быть.

Он снова умолк. Лицо его испугало меня. Никогда я не видал его таким.

— Самый презренный из подданных, — начал он опять, — или наследный принц — это одно и то же. Есть только одно различие меж людьми: повелевать — или повиноваться.

Он снова взглянул на письмо.

— Вы знаете человека, — продолжал он, — который осмеливается так писать ко мне. Разве вы поклонились бы ему на улице, если б судьба не сделала его вашим господином? Клянусь Богом, великое дело носить корону!

В таком духе он говорил и дальше, и речь его была такова, что я не решусь доверить ее ни одному письму. При этом случае принц открыл мне одно обстоятельство, которое и поразило и перепугало меня, так как оно может иметь опаснейшие последствия. Да, мы глубоко заблуждались касательно семейных отношений при нашем дворе.

Принц тут же ответил на письмо, и этот ответ был составлен в таком духе, что трудно было надеяться на хорошую развязку.

Вам, милейший мой Остен, должно быть интересно узнать, наконец, что-либо определенное о гречанке, но именно об этом я не могу Вам дать сколько-нибудь удовлетворительное объяснение. От принца ничего нельзя добиться, так как он посвящен в тайну и, вероятно, обязался тайну эту не раскрывать. Выяснилось только, что она не гречанка, как мы предполагали.

Она немка, и притом самого знатного происхождения. По слухам, дошедшим и до меня, ее мать — особа чрезвычайно знатная. А ее самое считают плодом несчастной любви, о которой шумела вся Европа. Тайные козни могучей руки заставили ее, согласно этой легенде, искать убежища в Венеции, и эта же причина принуждает ее жить в уединении, что помешало принцу сразу узнать ее местопребывание. Все эти предположения подтверждаются глубоким уважением, с которым принц говорит о ней, и всеми предосторожностями, которые он соблюдает.

Его привязывает к ней неистовая страсть, растущая с каждым днем. В первое время она еще скупилась на свидания, но уже со второй недели часы разлуки становились все короче, и теперь не проходит дня, чтобы принц не ездил туда. По целым вечерам мы его не видим, и даже в те часы, когда он не бывает в ее обществе, мысли его заняты только ею. Он совершенно изменился. Он бродит как во сне, и трудно заставить его обратить хотя бы малейшее внимание на то, что раньше его интересовало. До чего же это дойдет, дорогой друг? Я дрожу за его будущее. Разрыв с двором поставил моего господина в унизительную зависимость от одного человека — маркиза Чивителлы. Он сейчас держит в руках все наши тайны, всю нашу судьбу. Будет ли он всегда мыслить столь же благородно, как теперь? Сохранятся ли и далее эти добрые отношения, и хорошо ли давать одному человеку, хотя бы и самому превосходному, такую власть над собой, отводить ему столь важное место?

Сестре принца послано еще одно письмо. Надеюсь, что смогу в следующем своем письме сообщить Вам о результатах.

КНИГА ТРЕТЬЯ

ГРАФ ФОН ОСТЕН ПРОДОЛЖАЕТ РАССКАЗ

Но за этим письма не последовало. Целых три месяца прошло, пока я получил известие из Венеции; и причины этого перерыва стали мне слишком хорошо известны только впоследствии. Все письма моего друга ко мне задерживались и не пересылались. Можете представить, как я был потрясен, когда, наконец, в декабре этого года, я получил следующую записку, которая попала в мои руки только благодаря счастливой случайности (Бьонделло, ведавший обычно отправлением писем, внезапно заболел):

«Вы не пишете мне. Вы не отвечаете на письма. Летите же, летите сюда на крыльях дружбы! Наши надежды погибли! Прочтите вложенное письмо. Все наши надежды погибли!

Рана маркиза, говорят, смертельна. Кардинал жаждет мести, и его наемные убийцы ищут принца. Господин мой, несчастный мой господин! Неужто этим кончится? Недостойная, ужасная судьба! Словно преступники, мы должны прятаться от наемных убийц и заимодавцев.

Пишу вам из монастыря Карита, где принц нашел убежище. Сейчас он лежит на жестком ложе и спит — спит сном смертельной усталости, который если и подкрепит его, то лишь для того, чтобы он сильнее почувствовал свои несчастья. Те десять дней, что она проболела, он не сомкнул глаз. Я присутствовал на вскрытии. Найдены следы отравления. Сегодня ее хоронят.

Ах, любезный мой Остен, сердце мое разрывается. Я пережил минуты, которые никогда не исчезнут из моей памяти. Я стоял у ее смертного одра. Она угасла, как святая, и в своих предсмертных словах она просила своего возлюбленного встать на путь, который и ее вел на небеса. Наша стойкость была сломлена, один принц был непоколебим, и хотя он втройне страдал, теряя ее, в нем все же сохранилось достаточно силы воли, чтобы отказать этой верующей душе в ее последней просьбе».

В письмо была вложена следующая записка: «Принцу Александру от его сестры.

Единая католическая церковь, сделавшая в лице принца Александра столь блестящее приобретение, вероятно не оставит его без средств, для того чтобы он мог продолжать тот образ жизни, которому эта церковь и обязана своей победой. Я могу найти слезы и молитвы для заблудшего, но не благодеяния для недостойного.

Генриетта»

Я тотчас сел в почтовую карету, ехал днем и ночью и на третьей неделе прибыл в Венецию. Но никакой пользы моя поспешность не принесла. Я приехал, чтобы принести утешение и помощь несчастному, а нашел счастливца, не нуждающегося в слабой моей поддержке. Когда я прибыл, Фрайхарт лежал больной и к нему никого не допускали. Мне только передали его собственноручную записку: «Уезжайте, любезнейший Остен, туда, откуда Вы приехали. Принц больше не нуждается ни в Вас, ни во мне. Долги уплачены, кардинал с ним помирился, маркиза уже поставили на ноги. Помните ли вы армянина, который так смущал нас в прошлом году? Так вот, в его руках вы найдете принца, который пять дней назад... прослушал первую католическую мессу!»

Я все же попытался проникнуть к принцу, но меня не приняли. У постели моего друга Фрайхарта услышал я, наконец, эту невероятную историю.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

—1789—

Ганс Гейнц Эверс

ДУХОВИДЕЦ

Из воспоминаний графа фон О***

ЧАСТЬ II

Перевод Е. Головина

КНИГА ТРЕТЬЯ

ИНТЕРМЕЦЦО

Здесь обрываются записи графа фон Остен-Закена.

* * *

В начале 1914 года лондонская «Дейли Ньюс» напечатала заметку следующего содержания: при продаже одной приватной венецианской библиотеки мистер Генри Йетс Томпсон, известный коллекционер, приобрел несколько весьма ценных антикварных документов. Среди прочих упоминались: копия судового журнала Колумба, датированная 1520 годом; копия рукописи Ланселота Озерного, изготовленная для Жеана де Кросса, сподвижника Жанны д'Арк; различные контракты Леонардо да Винчи и Тинторетто с венецианским сенатом; восемь любовных писем Казановы графине Гвендалине Фоликальди и еще кое-что. Упоминалась также рукопись графа Остен-Закена касательно деятельности графа Калиостро в Венеции. Заметка, перепечатанная несколькими немецкими газетами, привлекла внимание кандидата филологии Вильгельма Штраубинга, который как раз занимался тезой доктората «Фрагменты немецких классиков». Он, разумеется, знал, что под «сицилианцем» в «Духовидце» Шиллера имеется в виду не кто иной, как Жозеф Баль-замо из Палермо, alias граф Александр Калиостро, знал к тому же, что автором «воспоминаний графа фон О***» был некий граф Фридрих фон Остен-Закен из Курляндии. Найденная рукопись, считал Штраубинг, наверняка содержит любопытные прояснения, очень и очень полезные для его докторской диссертации. В деликатно составленном письме он просил английского коллекционера переслать ему рукопись на некоторое время для изучения. Дабы успокоить мистера Томпсона в отношении своей персоны, он присовокупил конфирмационное удостоверение, метрику, полицейский аттестат и несколько писем своего профессора, где восхвалялись его прилежание, честность и примерное поведение.

Все эти образцовые свидетельства вместе с пачкой пожелтевших бумаг возвратились через шесть лет, когда самого кандидата филологии давно уже не было в живых — он погиб в битве на Марне. Поскольку на посылке значилось «Фрау Еве Катрайнер», почтальон не раздумывая вручил ее этой даме — достойной квартирной хозяйке господина Штраубинга, которая отнесла нераспечатанную бандероль нынешнему своему жильцу Эвальду Реке, также кандидату филологии. Хозяйка и жилец установили: бандероль была отослана из Лондона еще в июле 1914 года и с той поры удерживалась английской цензурой. Они решили отправить ее обратно, приклеив коротенькое сообщение о смерти адресата. Господин Реке счел своей обязанностью оплатить почтовые расходы, ибо в известном смысле стал наследником Штраубинга. Кандидат Штраубинг не имел никаких родственников, а посему скромное его имущество после отъезда во Францию досталось квартирной хозяйке. Эвальд Реке не случайно приобщился к духовному наследию Штраубинга. При обсуждении темы докторской диссертации профессор обратил его внимание на неоконченную работу безвременно погибшего филолога и посоветовал оную завершить. Мысль о наполовину сделанной работе исключительно обрадовала Реке. После несложных хлопот ему удалось обнаружить бывшее жилище Штраубинга — он тотчас направился туда. Фрау Катрайнер все эти годы с жильцами не везло — последний вообще удрал, не заплатив. Она с удовольствием вспоминала безукоризненного Штраубинга: после своей геройской смерти он воссиял всеми мыслимыми добродетелями образцового квартиросъемщика и отсвет упал также и на господина Реке. Ведь и он был кандидатом филологии, и квартиру безусловно рекомендовал незабвенный жилец. Фрау Катрайнер согласилась передать рабочие тетради Штраубинга при условии, что господин Реке у нее поселится. На том и порешили.

На самом деле он нашел не наполовину, а целиком сделанную работу — оставалось лишь ее упорядочить и внести кое-какие уточнения. Но, к несчастью, работа была строго филологической, так сказать, праздником кандидатской души Вильгельма Штраубинга. Прирожденный германист страстно отдался призванию, повинуясь снисходительному, однако четко указующему персту своего профессора. Штраубинг быстро уяснил: собственно литературное произведение — совершенно неинтересный объект для филологической проницательности. Действительно важны иные моменты: источники, лежащие в основе; прототипы персонажей; допущенные автором эвентуальные ошибки. Далее: годы создания, даты публикаций, корректуры, различие тех или иных изданий, опечатки, варианты и, прежде всего, комментарии других ученых. Это и есть область научной мысли, и Вильгельм Штраубинг чувствовал себя там, как лягушка в болоте. Он безусловно стал бы украшением любого немецкого университета, видным профессором, если бы шальная пуля не срезала эту расцветающую надежду науки.

Эвальд Реке, его последователь, к сожалению был выструган совсем из другого дерева. Он записался на филологический факультет, поскольку того желал отец, преподаватель гимназии доктор Реке; самому Эвальду это было безразлично. Учился он крайне экономно, лекции посещал редко и безуспешно — его сердечное непонимание чистой науки удручало профессоров. Он даже позволял себе набрасывать на конспектах такие, к примеру, слова: «чушь», «болтовня», «бред». Его штудии, если можно так выразиться, прервала война, однако слепая судьба, не пощадившая Вильгельма Штраубинга, сжалилась над его легкомысленным собратом. За годы войны он ничего не позабыл, так как забывать было нечего. Родители поощряли к продолжению штудий, а Эвальд с великой радостью узнал: участникам войны предоставляются на экзаменах немалые льготы. Следовательно, он имел надежду преуспеть, особенно благодаря наследию Вильгельма Штраубинга. К тому же родители, дабы подстегнуть его усердие, нашли хорошее средство. С недавних пор их финансовое благополучие значительно упрочилось, брат фрау Реке, заработавший в военное время изрядный капитал, приказал долго жить; и они пообещали сыну в качестве вознаграждения за выдержанные экзамены длительное путешествие.

Итак, душу Эвальда озаряло не святое пламя науки, но страстное желание использовать эту самую науку как трамплин к полугодовой развеселой жизни. Он занимался с репетитором и поглощал необходимые материалы с кожей и костями, словно змея кролика. Диссертация Штраубинга нагоняла тоску, хотя он тотчас сообразил: ее композицию и стиль профессор сочтет образцовыми. Чем дальше штудировал он сию работу, тем большее отвращение она вызывала. Тем не менее, Эвальд тщательно все перепечатал и понес на одобрение профессору. От него, Реке, не было добавлено ни единого слова. Профессор в свое время видел работу, готовую только на треть: теперь он внимательно ее прочитал и похвалил чрезвычайное умение Реке столь самоотверженно отдаваться течению подлинно филологической мысли Штраубинга и столь вдохновенно вживаться в научную конструкцию предложений. Данная работа, сказал он, очень, очень хороша; необходимо лишь окончательная редактура.

Эвальд Реке пошел домой с твердым решением немедленно предпринять сию редактуру. Однако доработка, которую профессор назвал наслаждением, совершенно возмутила его легкомысленный дух. Он задумал было все дело подбросить репетитору, как вдруг почтальон еще раз доставил пакет из Англии. Пакет очень быстро вернулся с пометкой «Адресат умер». Эвальд Реке уже чувствовал себя законным наследником, а потому, на колеблясь, принялся открывать посылку. И тут он испытал странное ощущение, будто посылка враз избавит его от всяких забот, — ощущение такое резкое, что пальцы задрожали. Разрезал бечевку, вытащил бумаги, уставился на них, потом позвонил квартирной хозяйке, попросил принести бутылку красного вина и подошел к окну. Он видел, как добрая женщина торопится через улицу, возвращается, слышал, как открывается дверь, раскупоривается бутылка, и вино льется в стакан. Только тогда он повернулся, подошел к столу и залпом выпил.

Эта особенная нервозность показалась ему, однако, вполне естественной. Он попросил фрау Катрайнер уйти и выпил еще стакан. Наконец взялся за бумаги.

Сначала попалось письмо покойного мистера Генри Йетса Томпсона не менее покойному Вильгельму Штраубингу. Мистер Томпсон писал, что манускрипт не имеет особой коллекционной ценности, предлагал его в подарок и надеялся, что манускрипт принесет господину Штраубингу известную пользу. Прилагались разные аттестаты и свидетельства Штраубинга — Эвальд, не глядя, отложил их в сторону. Далее он нашел письмо, одно единственное и очень короткое, графу Карлу Фридриху фон Остен-Закену от барона Франца фон Фрайхарта. На полях было несколько примечаний, внизу заключение, написанное, очевидно, рукой графа Остена.

Основное содержимое пакета составлял довольно объемистый, пожелтевший французский манускрипт. Заглавие, начертанное красными чернилами, гласило:

Faits et opinions du prince Alexandre (d'aprйs les papiers, la correspondance et les documents du comte von Osten) assemblйs, publiйs et commentйs par le docteur Jean-Baptiste Kuhblum de Ввle, mйdecin aide-major au 18me Voltigeurs, armйe de Macdonald, б Venise [Эпизоды из жизни и воззрения принца Александра (по бумагам, корреспонденции и документам графа фон Остена) собраны, опубликованы и прокомментированы доктором Жан-Батистом Кублюмом из Базеля, медицин-адъюнктом восемнадцатого вольтижерского полка армии Макдональда, Венеция (франц.).].

Доктор Жан-Батист Кублюм весьма обстоятельно повествовал о собственной жизни и особенно о своих походах. С генералом Макдональдом он прибыл в Венецию, подхватил лихорадку, но, к счастью, выздоровел. Однако слабость не позволяла ему покинуть палаццо Манфрин на Канареджио. Он жил в библиотеке и проводил время за чтением. Ему случайно попались письма и дневники графа Остена — он заинтересовался. От старой маркизы Манфрин удалось узнать следующее: граф Остен познакомился и подружился с ее покойным мужем во время своего второго пребывания в Венеции: при отъезде в Германию он передал на хранение кожаную папку. Спустя три года граф снова появился в Венеции, на сей раз маркиз пригласил его пожить в своем дворце. Оставался около трех месяцев и подолгу работал в библиотеке. Уехал внезапно — его вызвали в Санкт-Петербург, где он поступил на русскую военную службу. Обещал вернуться в ближайший год, но, увы, — погиб в Польше. По сведениям маркизы, увез с собой готовую часть манускрипта, чтобы показать нескольким близким друзьям, а кожаную папку с письмами и разными заметками вновь оставил, намереваясь позднее все привести в порядок.

Этим и занялся доктор Кублюм в период выздоравливания. Ему удалось, так он сообщал, по письмам и наброскам отчасти восстановить содержание увезенных графом материалов.

* * *

Эвальд Реке был мало искушен в чтении рукописей. И все же его не покидало странное беспокойство. Он ерзал на стуле, вскакивал, бегал по комнате, пил один стакан вина за другим, беспрестанно курил сигареты. Время от времени перечитывал страницы, возвращаясь обратно, терял логику повествования. Вскоре сообразил: историю рассказывал не столько граф Остен, сколько доктор Кублюм. Эвальд, разумеется, знал начало — настолько-то он воспарил, дабы прочесть «Фрагменты немецких классиков» и особенно Шиллера. Рассказ доктора был куда короче, нежели графа Остена: Кублюм, к примеру, вообще не упоминал о вставной новелле сицилианца, то бишь графа Калиостро. Реке понравилось, что французский текст полностью освобожден от сентиментальных философад, коими граф Остен столь часто прерывал бег повествования, однако к своему ужасу он заметил: базельский доктор норовил при всяком удобном случае сдобрить свой рассказ не менее пресным соусом из Руссо.

Разочарованный Эвальд отложил манускрипт. И все-таки его подзуживало: в этих листах определенно что-то есть, какой-то для него интерес, возможно, польза, в этих листах скрыто нечто... обещающее. Что именно, он не знал. В любом случае, надлежит обработать манускрипт.

На том и порешил Эвальд Реке. В ближайшие недели он прочел и перевел рукопись доктора Кублюма. Удовлетворенно и старательно вычеркнул кублюмов-ские наблюдения и рассуждения и собрал на отдельных листах все, что, по его мнению, принадлежало графу Остену, — в основном чисто фактическое. Наконец, переписал, в меру своих способностей, всю историю заново.

* * *

Изложение Эвальда Реке начинается с письма барона фон Фрайхарта графу фон Остен-Закену.

28 февраля 1781

«Я разговаривал с принцем. Он сердечно благодарит вас за неизменную любовь и преданность и принимает ваше дружеское предложение отправиться в Германию вместе с нами. В связи с этим он просит вас, любезный Остен, выехать пораньше, лично передать прилагаемые письма и сообщить о нашем прибытии в резиденцию недели через две. Настроение нашего принца не изменилось. Он опять весьма немногословен: кажется, все его существо полно одним единственным замыслом, от исполнения коего зависит ценность его жизни. Надеюсь увидеть вас сегодня вечером у маркиза Чивителлы — там я сообщу вам подробности разговора с принцем. Надеюсь, Ваше путешествие пройдет благополучно».

Примечание графа Остен-Закена: «Я передал письмо принца его сестре, герцогине Генриетте, лично в К.»

Другое примечание: «Письмо принца дяде, владетельному герцогу, я не смог передать лично, поскольку его высочество не пожелал меня принять. Пришлось просить гофмаршала. Похоже, по отношению к принцу и его приближенным здесь, при дворе, царит серьезное недоверие».

* * *

Граф Остен — так рассказывает манускрипт доктора Кублюма — уехал через два дня после получения вышеприведенного послания от своего друга. На сей раз он провел в Венеции около шести недель и за это время, благодаря сообщениям барона фон Фрайхарта и камер-юнкера Цедвица, равно как собственным расследованиям, выяснил, что, в сущности, произошло. Он ни разу не видел ни принца, ни таинственного армянина, ни даже секретаря Бьонделло — последний за две недели до его приезда распрощался со службой у принца. Он просто-напросто уехал, оставив записку, в которой просил у принца прощения за свое исчезновение и выражал пылкую признательность за доброту. Его старая матушка тяжко заболела, и он вынужден, повинуясь сыновнему долгу, тотчас уехать.

Граф, разумеется, понял скрытый смысл сей трогательной фразы: Бьонделло — шпион, специально проникший в окружение принца, великолепно сыграв свою роль, улетучился.

Рассказ барона Фрайхарта о ситуации последних месяцев звучал просто и достаточно убедительно: и все же ощущались неувязки и противоречия, относительно которых барон не мог просветить своего друга. В первой беседе, у постели страдающего от лихорадки Фрайхарта, граф услышал только самый общий очерк осенних событий.

Страсть принца Александра к молодой даме из Му-рано росла с каждым днем. Все остальное он, казалось, забыл, ничем более не интересовался, жил только предчувствием долгих прогулок с возлюбленной в саду на острове. Равнодушие к другим зашло далеко: принц не только не реагировал на самые насущные вопросы барона, но едва слушал обращавшегося к нему маркиза Чивителлу. Маркиз переносил оскорбительную холодность принца стоически, однако, наконец, не выдержал, когда Бьонделло несколько раз в течение недели повторил, что принц не желает с ним разговаривать. Итальянский темперамент взорвался, маркиз устроил скандал у двери, набросился со шпагой на негров принца; прибежавший барон едва его утихомирил. Фрайхар-ту удалось взять его под руку, они вместе сели в гондолу и направились домой к маркизу. Разгневанный Чивителла молчал всю дорогу, однако вблизи палаццо немного успокоился и даже пригласил барона отужинать. Барон охотно согласился, ибо это давало возможность объяснить поведение принца Александра. Он рассказал маркизу, сколь и он сам и юнкер фон Цедвиц страдают от любовной одержимости их господина, ибо для него, видимо, ничего в мире, кроме сада Мурано, не существует. Откровенно признался, что предоставленные маркизом деньги полностью потрачены и, тем не менее, принц упорно не желает написать в резиденцию, игнорируя всякий вопрос на эту тему.

Маркиз быстро дал себя убедить. Несколько минут он шагал по комнате, затем приблизился к шкафу, достал оттуда шкатулку, порылся среди бумаг и разыскал какую-то записку.

— Не припоминаете ли, барон, мое собственное приключение в Мурано? Это копия письма к неизвестной и внизу расшифровка. Дама не кто иная, как пассия принца, тут нечего и говорить. Из письма, однако, ясно: он не единственный чичисбей. Не знаю, запало ли вам в память содержание этих строк, вот, читайте.

Барон взял листок и прочел:

«Решайтесь! Два пути открыты, — выбирайте, какой хотите. Я привез вас сюда вовсе не упиваться грезами любви. Либо Вы исполняете мои указания и помогаете в моей игре, либо отказываетесь. Тогда можете возвращаться в любое время, необходимая сумма всегда в Вашем распоряжении. В последнем случае вы меня больше не увидите. Е.»

Чивителла взял листок и бережно спрятал в шкатулку.

— Кто бы ни был этот «Е», — заключил он, — таинственный армянин или кто другой, его близкие отношения с дамой из Мурано не вызывают сомнений. И поверьте, барон, я докопаюсь до сути.

* * *

Маркиз принялся за работу в тот же день. К сожалению, его раскрыли быстрее, нежели он сам что-либо раскрыл: уже через неделю Бьонделло сообщил своему господину о соглядатаях маркиза Чивителлы, наблюдающих за ним и за дамой из Мурано. Принц и без того угнетенный крупным долгом маркизу, разгневался до крайности. Он не хотел и слушать возражений Фрайхарта о безусловно благородных намерениях маркиза, занял крупную сумму у одного известного ростовщика, отослал деньги и приказал маркиза более не принимать.

Тем настойчивей продолжал Чивителла свое расследование: для него стало делом чести доказать, что принц Александр попал в сети мошенников. Кое-какие факты обнаружились, о чем он доверительно поведал барону.

От маркиза, вернее от его людей, удалось узнать следующее:

Прежде всего, мадонной с картины флорентийского художника, предложенной принцу, была дама из Мурано, изображенная на садовой террасе. По словам художника, заказал картину иностранец в русской военной форме, судя по описанию, не кто иной, как пресловутый армянин. Когда картина была закончена, этому господину вздумалось узнать суждение какого-нибудь знатока. Художник, уверенный в своем мастерстве, охотно согласился, русский отослал его к принцу, посоветовав захватить еще несколько работ для сравнения. «Мадонна» привела принца в восторг — это имело целью, пояснил маркиз, подготовить его к лицезрению оригинала.

Далее удалось проследить спутницу дамы — когда она, во время очередного посещения принца, покинула дом; закрыв лицо густой вуалью, она зашла в один подозрительный погребок и встретилась с мужчиной, одетым по испанской моде, несомненно, армянином. Они поговорили на неизвестном соглядатаю наречии, она взяла письмо и окольными путями вернулась в дом.

В-третьих, Чивителла, убедился: Бьонделло шпион, нанятый все тем же таинственным армянином. Каждое из интересных происшествий, снискавших ему полное доверие принца, было простой инсценировкой. Странную историю с наследством прокуратора, в которой Бьонделло сыграл столь благородную и бескорыстную роль, представили принцу несколько прощелыг — таковых в Венеции за пару золотых можно отыскать хоть дюжину. Этот прокуратор, прежний хозяин Бьонделло, равно как его наследство, — мираж, мыльный пузырь. Что же касается адвокатов из таверны на острове св. Георгия, которые якобы испытывали честность Бьонделло, — подкупленный плут сам их выдумал, дабы совершенно очаровать принца своей верностью. Люди маркиза дважды видели, как Бьонделло, недалеко от дома принца, передавал футляр некоему гондольеру; они проследили и заметили — гондольер вручал футляр личности, весьма напоминающей означенного армянина.

До сего пункта дознания Чивителлы велось успешно, однако вскоре грянул жестокий ответный удар. Трем лучшим людям было дано задание установить, наконец, личность армянина, коего они видели уже неоднократно. Однажды вечером явились они — отчаянные парни, кстати сказать, — в палаццо маркиза и пожелали его видеть. Они дрожали, белые, как полотно, и бормотали невесть что. Наконец, один более или менее связно объяснился: они имели встречу с армянином и разговаривали с ним. Им тотчас велено оставить не только службу у маркиза, но и город, если хотят дожить до завтрашнего утра. Уговоры, денежные посулы ни к чему не привели, — они упорно отмалчивались. Маркиз пригрозил инквизицией, — безуспешно: недавно пережитое потрясение отшибло обычный страх перед тайным трибуналом. Они исчезли и больше их в Венеции не видели.

Как раз в это время заболела Вероника — так называл принц свою возлюбленную. Несмотря на ревностные усилия, маркиз касательно ее персоны ничего толком не разузнал. Она была немкой по имени Вероника, но данный факт принц уже давно сообщил барону. Приближенные заблуждались насчет осведомленности принца Александра: прекрасная дама, как он выразился без экивоков, от всяких уточнений воздержалась, более того, взяла с него обещание не любопытствовать и расследований не проводить.

Пока Вероника болела, произошло много событий. Страдающий лихорадкой барон Фрайхарт далеко не все поведал графу Остену. Очень скоро болезнь дамы обрела опасный характер. Поначалу принц, конечно, об этом не догадывался. Он получал из Мурано записки, где сообщалось: по нездоровью Вероника не может его принять. Принц пребывал дома, ограничиваясь посылкой писем, изысканных фруктов и цветов. На пятый день он отправился рано утром — предыдущими ночами он почти не спал — и так и остался в Мурано. Состояние Вероники ухудшалось с каждым часом — ее муки заставляли предполагать отравление. Принц призвал двух врачей, затем третьего, но их искусство не дало результата. Больная отказывалась от любой пищи, — когда удавалось ее принудить, она немедленно все извергала. Агония длилась часами, принц не отходил от ее постели. Когда барон фон Фрайхарт и юнкер фон Цедвиц наезжали в Мурано, их не пускали далее прихожей. В девятую ночь больная взмолилась о священнике ради последнего причастия. Явился бенедиктинский монах в сопровождении двух служек; больная оставалась с ним долгое время наедине. После сего утешения почувствовала себя лучше и спокойно проспала несколько часов. На следующее утро принц уже стоял перед ложем смерти. Если Вероника в течение болезни, и предположительно еще раньше, побуждала принца встать на единственно возможный путь спасения, а именно на путь католической веры, то в час кончины ее красноречие стало поистине душераздирающим. Ее страстные увещевания разрывали сердце возлюбленного, и все же принц оставался непреклонен. Напрасно он пытался изменить тему, Вероникой владела одна-единственная мысль, она рыдала, невыносимо страдая от его отказа. При последнем, решительном «нет» глубоко вздохнула, напряглась, затем бессильно уронила голову в подушки. Принц, барон и другие стояли выжидательно; один из врачей наклонился:

— Мертва, — прошептал он. И накрыл покойную простыней.

Это слово оборвало натянутые нервы принца — он упал в обморок. Фрайхарт и Цедвиц вынесли его из комнаты.

Беспамятство продолжалось долго, временами принц приходил в себя, но через несколько минут снова терял сознание. Ближе к вечеру, благодаря усилиям врачей, ему стало лучше. Первый вопрос — Вероника. Врачи решили произвести вскрытие, дабы установить причину смерти. Несмотря на возражения, он объявил о твердом намерении при сем присутствовать. Тут принесли письма из Германии. Принц Александр схватился было за них, но, пораженный тревожным предчувствием, опустил руки. Наконец, решился, однако, первое же распечатанное письмо оказалось от его сестры Генриетты: там его называли недостойным, навсегда отказывали в помощи и содействии. Принц неподвижно смотрел на бумагу, не очень доверяя глазам, передал письмо барону и попросил прочесть вслух.

Барон Фрайхарт прочел: «Единая католическая церковь, сделавшая в лице принца Александра столь блестящее приобретение...»

Принц сжал ладонями виски.

— Хватит! Вы видели, Фрайхарт, как опочила эта святая женщина! Вы также, Цедвиц! Она умоляла, заклинала моей любовью сменить веру, стать католиком, — что я ответил?

— Вы ответили, монсеньер, и повторили еще раз, что это невозможно. Вы сказали умирающей.

— Может быть, и я и вы, барон, мы оба заблуждаемся?! Цедвиц, как это было?

— Вы сказали «нет», «нет» и еще раз «нет», сиятельный принц! — воскликнул Цедвиц.

Принц невесело засмеялся:

— Вы оба в здравом уме, я тоже. Здесь написано, здесь, что я отрекся!

Он вырвал письмо у барона, скомкал, бросил на пол, схватился обеими руками за сердце, словно пораженный неожиданной жгучей болью, вскрикнул и снова впал в глубокое забытье.

Поскольку врачи настаивали на немедленном вскрытии, барон Фрайхарт решил заменить принца и прошел с врачами в залу, где на длинном столе лежало тело. Так как проблема заключалась в состоянии внутренних органов, врачи ограничились вскрытием грудной клетки и брюшной полости, — лицо мертвой было закрыто куском полотна. Какого-либо органического заболевания не наблюдается, объяснили они, собственно причину смерти определить трудно. Отравление, предположительно. Два врача подозревали устричное отравление, третий оспаривал этот диагноз, однако своего мнения так и не высказал.

В ту же ночь, сразу после аутопсии, труп доставили на соседний остров святого Михаила, самое крупное венецианское кладбище, и ранним утром предали земле. Все это быстро устроил Бьонделло; барон, всецело занятый здоровьем принца, не вмешивался.

Глубокий обморок принца сменился не менее глубоким сном — натура брала свое. Когда он проснулся, далеко за полдень, барон известил его о вскрытии и погребении. Принц тотчас приказал гондолу, поспешил на кладбище вместе с Фрайхартом и Цедвицем, дал указания сторожу касательно ухода и украшений, и долго стоял над свежей могилой. Только настоятельные просьбы убедили его возвратиться домой. Едва он поднялся по лестнице к дверям, к парапету причалила роскошная гондола маркиза. Чивителла спрыгнул на мраморные ступени, побежал за принцем, восклицая:

— Принц Александр, вы в руках банды негодяев! Ваш армянин, ваша Дульсинея из Мурано...

Лицо принца исказилось от бешенства, однако он в ту же минуту овладел собой, повернулся к барону и холодно сказал:

— Передайте маркизу, где сейчас эта дама, которую он изволил назвать моей Дульсинеей!

Барон Фрайхарт нахмурился:

— Синьора Вероника умерла вчера утром на наших глазах. Накануне ее причастили, сегодня похоронили на острове святого Михаила. Ныне, маркиз, она на небесах.

Маркиз на мгновенье онемел. Принц направился к дверям. Чивителла крикнул вслед:

— Принц, я не склонен сомневаться в ваших словах или в словах этого господина, но не могу не верить собственным глазам. Не знаю, кто умер в Мурано и похоронен на острове святого Михаила, но дама вашего сердца, ваша Вероника несколько часов назад уехала из Мурано со своей дуэньей. Их перевезли в квартал Мадонна дель Орто с довольно изрядным багажом. Услыхав новость от своих агентов, я поспешил туда и попал именно в тот момент, когда обе дамы поднимались на борт корабля, идущего в Фузимо. Из Фузимо им легко перебраться в Падую почтовой каретой. Я отлично разглядел путешественниц и, клянусь Мадонной, принц, ошибки быть не может!

Принц снова повернулся к сопровождающим:

— Скажите, Цедвиц, этот человек лгун или просто сумасшедший?

— Ни тот, ни другой, — вспыхнул маркиз, сдерживаясь крайним волевым усилием. — Это ваша возлюбленная, принц, лгунья!

Принц выхватил шпагу, маркиз последовал его примеру. Барон бросился между ними, приняв на себя выпад маркиза. Острие вонзилось в плечо и тут же шпага принца настигла грудь Чивителлы. Его подхватили, тяжелораненого отнесли в гондолу, принц повел сильно кровоточащего Фрайхарта вверх по лестнице.

Поздно вечером какой-то гондольер долго стучал в большие бронзовые двери. Когда ему, наконец открыли, он попросил разрешения поговорить с принцем и передал записку без подписи: «Кардинал Альярди знает все. Он поклялся отомстить за рану своего племянника, смертельную, судя по всему. Если вам дорога жизнь, поспешите в монастырь Карита. Там вы найдете убежище».

Принц показал записку барону, — после того, как остановили кровь и наложили правильную повязку, его рана успокоилась. Принцу не хотелось принимать анонимное приглашение, он, похоже, не очень-то сторонился опасности, однако уступил просьбам своих приближенных. Сопровождать его должны были барон и юнкер. Поскольку монастырь Санта Мария делла Карита располагался западней большого канала, решили избежать вояжа по многочисленным излучинам, где трудно было отразить вероятное нападение, проплыть за город, обогнуть Фондамента Нуове и войти в Канареджио.

Когда проплывали мимо острова святого Михаила, принц неожиданно приказал остановиться и спрыгнул на землю. Он попросил барона и Цедвица продолжать путь до Мурано, передал ключи от сада и дома и поручил, невзирая ни на что и даже применив силу, доставить дуэнью Вероники. Фрайхарт, естественно, понял замысел принца: ему не давало покоя удивительное утверждение Чивителлы, и он хотел убедиться в безосновности оного. Барон доплыл до Мурано и в сопровождении двух негров проник сначала в сад, затем в дом. За исключением старого глухонемого садовника, не нашли никого и, тщетно обыскав все комнаты, удостоверились в отсутствии пожилой спутницы Вероники.

Принц между тем подошел к воротам окруженного высокой стеной кладбища. После настойчивого стука объявился заспанный сторож, недовольство коего принц усмирил парой золотых. Сторож получил приказание выкопать гроб, и принцу самому пришлось светить факелом, ибо он не желал посторонней помощи: посему сторож едва управился к приезду барона Фрайхарта. Не без труда оторвали крышку и увидели фигуру, тесно обернутую белым полотном. У нетерпеливого принца даже факел выпал из рук. Он приказал Цедвицу снять покров. Вид взрезанной грудной клетки привел принца в ужас: его колени задрожали, на лбу выступили крупные капли пота. Голова покойной была с особым старанием обвязана плотной шелковой тканью, и юнкеру пришлось долго все это распутывать. Пальцы принца судорожно вцепились в запястье рядом стоявшего барона...

Бледный овал мертвого лица...

Это была не Вероника.

Принц потерял равновесие, зашатался, чуть не упал. Его подхватили, понесли, гондола медленно отплыла от острова мертвых.

В монастыре их, видимо, ждали. Приближенных и слуг отослали обратно, а принца и барона ввели в довольно большую комнату, где стояло несколько жестких походных коек. Принесли на ночь какой-то настой — они выпили с жадностью, — потом оставили одних. Утомленный до крайности, принц мгновенно уснул, а Фрайхарт достал свои письменные принадлежности и быстро набросал письмо, призывавшее графа Остена в Венецию.

Рана барона Фрайхарта поначалу казалась пустячной. Но вскоре вспыхнула лихорадка, так что он встретил графа Остена прикованный к постели. О событиях, случившихся во время пребывания обоих в монастыре Санта Мария делла Карита, граф Остен узнал не особенно много.

Молодой камер-юнкер фон Цедвиц рассказал следующее:

Было условлено, что Цедвиц назавтра в полдень снова придет в монастырь. Принц и барон еще спали, — очевидно, в ночное питье примешали сонного зелья... Когда принц Александр, наконец, проснулся, то первым делом послал юнкера во дворец кардинала — узнать о состоянии маркиза. Рана оказалась опасной, но вовсе не смертельной. Несколько дней спустя принц Александр лично написал длинное письмо Чивителле, где сообщал о ночном своем посещении островного кладбища. Он сожалел о недавнем инциденте, и выразил уверенность, что маркиз в подобной ситуации поступил бы точно так же. Однако удар шпаги есть удар шпаги. Он готов дать маркизу любое возможное удовлетворение.

В ответ было получено очень сердечное послание маркиза: принц спас ему жизнь, он никогда этого не забудет, действовал он сугубо в интересах своего спасителя и счастлив доказать свою преданность кровью. Он надеялся и впредь быть ему полезным, и вот его единственная просьба: пусть принц ему подарит на память роковой клинок.

Подобная позиция маркиза, равно как улучшение его состояния, устраняли вражду кардинала, и, следовательно, отпадала необходимость в убежище: тем не менее принц провел еще некоторое время в стенах монастыря. Во-первых, лихорадка барона внушала известные опасения, а во-вторых, случилась некая встреча.

Однажды принц Александр по пробуждении обнаружил в своей руке записку: «Автор этих строк хотел бы поговорить с Вами сегодня в три часа пополудни в монастырском саду».

Не удалось установить, каким образом записка попала к принцу: монахи-прислужники не заметили никого, кто входил бы или выходил из комнаты. Почерк был тот же, что и в письме, в котором монастырь предлагался в качестве убежища.

Беседа в монастырском саду длилась долго. По возвращении к постели барона принц казался весьма озабоченным. На вопрос Фрайхарта касательно личности неизвестного ответ прозвучал тотчас: армянин, на сей раз в костюме голландского купца. На остальные вопросы принц отрицательно качал головой. В последующие дни был задумчив, едва разговаривал, часами сидел на своей кровати, сосредоточив взгляд в неизвестном.

Страдающий от лихорадки барон переживал не лучшие свои времена и потому не мог влиять на настроение принца, не мог даже за ним наблюдать. Встречался ли еще принц Александр с армянином или нет, осталось неясным.

Не от своего патрона, но от одного из монахов услышал Фрайхарт потрясающую новость: принц Александр выразил приору желание перейти в католическую веру и недавно прослушал свою первую мессу.

Фрайхарт не осмелился прямо спросить о причинах подобного решения, выжидая, когда принц сочтет нужным сам рассказать об этом.

Долги были уплачены, однако ни барон, ни Чивителла, который уже появлялся на людях, так и не придумали, каким чудом это произошло: Фрайхарт боялся задать конкретный вопрос, а на разного рода намеки принц не реагировал.

Так обстояли дела ко времени приезда графа Остена в январе 1781 года. За несколько недель пребывания в Венеции он ни разу не видел принца, вернувшегося в свое жилище: принц не покидал апартаментов и вообще никого не принимал. Граф пока что занимался письменным изложением своих впечатлений или, вернее, вероятных впечатлений принца, черпая сведения у барона фон Фрайхарта, юнкера фон Цедвица и маркиза Чивителлы.

Вообще за эти недели не случилось ничего особо примечательного. Весьма неожиданно, правда, появился Вильгельм Хагемайстер — пропавший егерь. Он рассказал такую историю: ночью на него напали какие-то люди в масках, связали, бросили в гондолу и отчалили. После довольно долгого плаванья освободили от пут и высадили на сушу. Это оказался маленький остров, как он потом выяснил, остров Повелья близ Маламокко. Егерь обнаружил в кармане кошелек, набитый золотыми флоринами, — на эти деньги он и жил все последующее время. Бедные труженики острова приняли его дружелюбно, только отказывались, даже за высокое вознаграждение, предоставить лодку, с боязливым почтением ссылаясь на приказ государственной инквизиции. Посему Хагемайстер оставался и вольной птицей и пленником одновременно, так как рыбаки хорошо охраняли свои лодки. Наконец ему удалось сговориться с одним торговцем из Рагузы, который случайно завернул на остров: тот забросил его в Чоджию, затем он добрался до Венеции. Барон, однако, узнал от товарищей егеря, что Хагемайстер по возвращении сильно затосковал и зачастил в монастырь миноритов в Гвидекке. Егерь, смеясь, признался в неодолимой тоске — он смертельно влюбился в девицу, которая бурные его ухаживания встречала ироничными гримасками. Да, он посещал монастырь миноритов, но захаживал лишь в церковь, где предмет его страсти имел привычку ежедневно молиться.

Граф Остен снова взял на службу честного парня. Чивителла, пыл коего отнюдь не охладила сталь сиятельного клинка, снова увлекся расследованием. Через своего дядю кардинала имел он отменные связи в государственной инквизиции: легко удалось выяснить, — никто никакого приказа рыбакам Повелья не давал. При такой оказии маркиз попытался узнать, вмешивалась ли инквизиция вообще в какие-либо дела принца. Только один раз. Речь шла о злонамеренном субъекте, который, по сведениям инквизиции, шпионил в пользу некоего враждебного правительства. Высший совет давно подписал его смертный приговор, исполнение откладывалось только из дипломатических соображений: ждали удобного случая. Этот случай представился, когда шпион публично оскорбил принца в игорном доме и, получив пощечину, обратился к услугам наемных убийц. При задержании сицилианца Калиостро стража действительно подчинялась инквизиции, однако неизвестный, который выдал себя за чиновника высокого ранга, таковым не был. Конечно, это обнаружилось только несколько дней спустя, после чего пленника незамедлительно отпустили.

Маркиз не преминул обо всем сообщить графу Остену и барону Фрайхарту: они, разумеется, согласно подумали о таинственных кознях армянина. Поскольку Фрайхарта единственного иногда допускал к себе принц, решили передать ему новости Чивителлы при первой возможности. Она представилась в один из ближайших дней.

Принц Александр вызвал барона и поручил распустить прислугу, ибо намеревался возвратиться в Германию. Он показал барону только что присланное письмо — шифрованное и без подписи, где сообщалось о смерти его старого больного дяди, брата владетельного герцога.

— Одной ступенью ближе к трону, — произнес принц задумчиво.

Барон Фрайхарт попросил разрешения поговорить откровенно. Принц кивнул, и Фрайхарт принялся излагать результаты поисков маркиза. Принц Александр слушал, улыбаясь, затем прервал:

— Полагаю, дорогой Фрайхарт, вы можете поберечь ваше красноречие. Вряд ли вам удастся раскрыть мне что-либо неизвестное. Маркиз безусловно прав, меня втянули в запутанную игру. Поверьте, барон, я знаю больше вас и, по крайней мере, отчасти знаю мотивы человека, который заставил танцевать всех этих кукол.

Егеря похитили, приставили ко мне Бьонделло, он предал и продал меня. Мне известно, кто это устроил, а вы, во всяком случае, догадываетесь. Я знаю, какой фокус со мной проделали в Мурано: Вероника благополучно здравствует, вы, как и я, были полностью одурачены. Барон, все это, включая приключение на Бренте, где сицилианец Калиостро ломал комедию с вызыванием духов, имело одну цель: вынудить меня придерживаться определенной линии. Вы знаете, дорогой Фрайхарт, мой разум сохранил силу и ясность, несмотря ни на что, не отступил ни перед чертовщиной в том деревенском доме, ни перед искусным рассказом Калиостро, ни перед, скажем так, смертным ложем Вероники. Вы слышали, барон, мое твердое «нет» на исступленные просьбы любимой женщины. Все происшедшее трудно разложить на мелкие подробности — многое непонятно до сих пор. И вот мое признание, Фрайхарт: атака на разум не удалась, атака на чувства не удалась, я устоял перед фантастической мистикой и романтической любовью, но отступил перед... истиной. Вспомните встречу в монастыре Карита. Человек, посетивший меня, — инициатор этой небесно-инфернальной игры. Он пришел, чтобы сказать: до сих пор его игра не дала ощутимого выигрыша. Но именно потому что я сопротивлялся там, где многие бы проигрались в пух и прах, именно потому поверил он в меня. И пришел свершить новое нападение, на сей раз новым оружием: оружием истины. Все, что вы разузнали, Фрайхарт, все это он рассказал, — и многое другое. Он обнажил тайные пружины, с помощью коих надеялся сделать меня безвольной игрушкой в своих руках. И пришел возвестить конец игры и указать верный путь к моему благу и счастью человечества. Вам известно, барон, все эти годы я не помышлял о троне, но думаю о нем сейчас! Мой дядя умер...

— Монсеньер, — прервал Фрайхарт, — вы забыли сентябрьское сообщение нашего двора. Даже после смерти наследного принца, даже после смерти вашего дяди, вы еще не ближайший кандидат. Ребенок наследного принца.

Лицо собеседника несколько омрачилось:

— Знаю, знаю! Его ребенок, его сын стоит между мной и троном. Но верьте, барон, я перешагну через это препятствие. Чужеземец, неизвестный — о, для вас, не для меня! — дал мне в тот час в монастырском саду нечто доныне неведомое: цель и волю к достижению цели! Цель высока — выше трона! Заплатить придется немало, но я готов. И вы знаете, барон, я уже кое-что заплатил. Никакая сила на земле не превратит меня в «безвольное орудие», целеустремленным же человеком этот неизвестный сделал меня в полчаса, открыв истину! Помните ли гугенота Генриха — он, четвертым носителем этого имени, взял французскую корону — помните ли его слова? Paris vaut bien une messe! [Париж стоит мессы (франц.).] Ранее меня, как любого доброго протестанта, отвращало циничное, фривольное замечание бессовестного отступника. Сегодня, Фрайхарт, я понимаю величие этих слов, чувствую, что означает, быть властелином, обладать властью. Он, неизвестный, меня научил. Поэтому мы возвращаемся в Германию, будем бороться, только такая жизнь имеет цену.

Принц вскочил, прошелся по комнате, его глаза сияли. Внезапно остановился около барона и дружески сказал:

— Вы почти семнадцать лет на моей службе, барон, вы протестант из очень строгой семьи, а я вероотступник, как Генрих IV! Уходите, если хотите, и будьте уверены в моей всегдашней признательности и помощи, — вы знаете, Фрайхарт, я свое слов держу. Как? Вы таки остаетесь?

Барон Фрайхарт заверил принца, что всегда и при всех обстоятельствах останется на его стороне. Собственная вера и убеждения для него священны, однако именно поэтому он уважает убеждения других людей.

Принц Александр засмеялся:

— Убеждения! Что такое убеждения? Только произрастающее из нас самих есть священная вера и сокровенное убеждение. Однако оставим это, барон, я благодарю вас и удерживаю на своей службе. Теперь позвольте рассказать тайну моего умершего кузена, наследного принца, вас необходимо просветить касательно семейных отношений при нашем дворе.

Тайна наследного принца

— Не припоминаете ли, барон, — начал принц Александр, — как три года назад в Базеле мы последний раз видели моего кузена? Мы было решили уезжать, когда к «Трем маврам» подскакал курьер и передал: карета наследного принца вот-вот будет здесь. Кузен подоспел часом позднее, взлетел по лестнице, ворвался в мою спальню и запер дверь.

Он попросил значительную сумму денег, не сказав зачем, но, судя по его виду, помощь требовалась незамедлительно. Я предложил все свои наличные, однако этого оказалось далеко недостаточно. Вы знаете о смехотворном содержании, которое мне много лет высылал наш двор, кузен тоже знал эту цифру, — его доход мало чем отличался от моего. Он заговорил о моей сестре Генриетте: как владетельная герцогиня чрезвычайно богатого дома она располагала почти неограниченными средствами. Естественно, я предложил обратиться к ней, но он передернул плечами. Мне она, конечно, не откажет, ему не даст ни пфенига. Он просил избавить его от объяснений. Короче, наследный принц убедил меня написать сестре. Я так и сделал и получил необходимые средства. Теперь вы понимаете, дорогой барон, куда шли деньги, которые все эти годы посылала сестра, — они доставались наследному принцу. В первый раз, когда я два месяца назад обратился к герцогине в собственных интересах, то получил известную вам резкую отповедь.

Я никогда не спрашивал, для чего кузену столько денег, да меня это, честно говоря, и не занимало. Он был действительно в трудном положении, и я радовался — верите ли, барон! — что в качестве лояльного подданного могу оказать услугу своему будущему суверену, не задавая лишних вопросов.

Только после его смерти тайна обнаружилась, только теперь я более или менее в курсе дела.

Шесть лет назад во время путешествия по Франции наследный принц встретил молодую даму и безнадежно влюбился. Девушка принадлежала к одной из княжеских фамилий, обедневшей, правда, но старинной и признанной: в некоторых владетельных домах браки с представителями этой фамилии считались весьма желательными. Семья была католическая и Элизабет — так ее звали — отличалась чрезвычайной благочестивостью. А наш дом, как вам известно, один из самых строго протестантских в Германии, — в данном случае брак был совершенно исключен. К тому же пылкая страсть моего кузена осталась неразделенной, девушка относилась к нему дружески, и только. Она охотно проводила с ним время до тех пор, пока его чувства не проявились: заметив это, она стала его избегать. Чем настойчивей кузен ухаживал и клялся в любви, тем больше росло в ней недоверие и даже отвращение к назойливому обожателю.

Однако принц не терял надежды. Прежде всего, он попытался поговорить с отцом. Но даже беглый намек столь возмутил старого сурового герцога, что стало ясно: здесь надежды нет. Слабая попытка привела к плачевному результату: содержание принца еще более урезали и всякие поездки за пределы герцогства запретили.

Мой кузен весьма здраво решил вырвать из сердца несчастную любовь. Придворные не посоветовали ему ничего лучшего, как пуститься в разгул, дабы вином, игрой и женщинами вытравить последствия рокового приключения. Слабый здоровьем с детских лет, он вскоре поддался болезни, которая унесла его так преждевременно. И все же рассеянная жизнь немного утишила боль безответной любви.

Герцог послал его на свадебные торжества гессенского двора и там, в Дармштадте, он снова встретил княжну Элизабет. При первом взгляде на нее улетучились благие намерения. Напившись до потери рассудка, он ворвался в бальный зал и повел себя так, что его пришлось удалить силой. На следующий вечер он подкупил нескольких лакеев, вломился, пьяный, как и накануне, в спальню Элизабет, устроил дикую сцену, угрожал самоубийством, словом, сделал все, чтобы ее неприязнь превратилась в очевидную ненависть. В конце концов, она закричала «помогите».

Скандал вышел невероятный. Кузена тотчас отозвали. Отец повелел увезти его в отдаленный замок, где он оставался, в сущности, пленником.

И тут случилось неожиданное. Через несколько недель затворничества он обнаружил однажды вечером на письменном столе письмо: княжна Элизабет соглашалась принадлежать ему на определенных условиях. Эти условия не оговаривались, наследному принцу предлагалось просто подписать «да» или «нет» и положить письмо в правый ящик письменного стола. Надо ли удивляться? Мой кузен, не раздумывая, большими буквами начертал «Да»!

Уже к этому времени появились первые признаки болезни, зарожденной после любовной ночи с французской танцовщицей. Однако он поверил своему врачу, который обещал полное излечение. На следующий день, возвратившись с прогулки, нашел в ящике стола ответ. Условия диктовались такие:

Свадьба должна свершиться в секрете и по католическому обряду. Перед свадьбой он поклянется: будущий ребенок будет окрещен по-католически и воспитан в католической вере. До кончины его отца, герцога, брак сохраняется в тайне.

Поскольку личного отступничества не требовалось, условия не показались моему кузену обременительны, и он черкнул второе «да» в прежней манере.

Третье сообщение, полученное наследным принцем, гласило: он должен немедленно отослать придворных и слуг, не внушающих полного доверия. Барон, вы знаете характер моего кузена, он был слабым, но добродушным человеком, и окружающие его любили. Прикинув «за» и «против», он отпустил одного придворного, двух егерей и лакея, — все поступили на службу недавно. И что же? Никто из его людей не унизился до предательства, и до самой его смерти хранили секрет.

Несколько дней спустя, ночью, приехала княжна, сопровождаемая служанкой и духовником. Последний принял клятву моего кузена, и бракосочетание состоялось.

— Происки иезуитов, — воскликнул Фрайхарт.

— Ошибаетесь, барон, — рассмеялся принц. — Общество Иисуса столь же невинно в этом деле, как мы с вами. Иезуиты, уж поверьте мне, играют свою игру похитрей и, прежде всего, не дают своему избраннику просить милостыню — они, понятно, предоставляют ему необходимые средства. А в данном случае я, сам того не зная, заботился об этой семье благодаря щедрости сестры. Расследование, проведенное сразу же после кончины кузена, прояснило все подробности. Похоже, наследный принц перед смертью признался в тайном браке и просил отца позаботиться о ребенке. Герцог передал дело прокуратору, который, надо признаться, приложил немало стараний. Сначала он допросил всех придворных и всех слуг, затем занялся духовником наследной принцессы, — после бракосочетания княжна Элизабет стала таковой по праву. Духовника, принадлежащего ордену премонстратов, захватили в Саксонии и доставили к нашему двору. Он не выказал ни раскаянья, ни страха, напротив, гордился успехом во благо церкви. При этом отнюдь не выгораживал княжну Элизабет, более того, откровенно порицал ее последние поступки. Его рассказ оказался чистой правдой. Родители Элизабет умерли рано, отец не оставил почти ничего. Она воспитывалась у тетки во Франции, он стал ее духовником, когда Элизабет исполнилось четырнадцать лет. Обаятельная, красивая девочка жила у разных родственников, то в одном поместье, то в другом, и ей всюду были рады. Уже при первом знакомстве и ухаживании наследного принца духовник счел своим долгом склонить Элизабет к тайному браку — ведь таким способом она вернет трон и страну в лоно католической церкви. Но тогда Элизабет гневно отвергла это предложение.

Возвратившись из Дармштадта, она рассказала духовнику о скандальном поведении наследного принца при тамошнем дворе, и, кроме того, исповедалась в грехах весьма серьезных.

Еще до поездки в Дармштадт она посетила с болезненной своей теткой рейнский курорт и там познакомилась в гостинице с одним авантюристом. Этот человек — голландец или фламандец — назвал себя де Хооге. Он, по видимости, располагал большими деньгами. Ухаживая за Элизабет на глазах ничего не подозревающей тетки, он в результате неодолимо приковал ее внимание. Однажды вечером, когда она уселась за клавикорды, он предложил перелистывать ноты и, пользуясь выгодной позицией, потребовал ключ от ее комнаты — ему, мол, необходимо с ней переговорить ночью. Не сознавая, что она, собственно, делает, одурманенная его взглядом, Элизабет повиновалась. Ночью сей искатель приключений явился к ее постели — она не осмелилась возразить ни словом, ни жестом.

Она стала его любовницей, счастливая, трепещущая от малейшего его желания. Ни о чем не спрашивая, ничего не требуя, предалась головокружительному опьянению. Эта идиллия продолжалась шесть дней. Последней ночью он объявил об отъезде. И тут она, наконец, уразумела происходящее: бросилась на колени, в слезах умоляла жениться на ней, убеждала, что ей безразлично его звание и состояние, — только пусть примет ее религию. Фламандец слушал терпеливо, потом засмеялся. Откуда ей известно, католик он или нет? В любом случае, девичьих капризов ради он не собирается менять религию. Да и вообще о браке не может быть и речи. Пусть живет с ним, если хочет, с благословения церкви или без оного. Княжна Элизабет умножила мольбы и слезы — безуспешно. На прощание он сказал: «Где я присутствую, владеет только одна воля — моя. Хочешь быть со мной — покорись». С этими словами ушел, Элизабет его больше не видела. Однако на другой день получила письмо такого содержания: «Уезжаю во Францию, потом в Испанию. Вернусь через полтора года и дам о себе знать. Если сможешь жить согласно моим требованиям, заберу тебя с собой».

Элизабет поведала обо всем духовнику. Она была в исступлении — происшествие в Дармштадте, понятно, не успокоило взбаламученной души. Зловещее влияние фламандца и в разлуке не утратило силы.

Священник склонял ее к браку с нашим наследным принцем не только во благо церкви, но и ради умиротворения духовной дочери. Она его не любит, — пусть: брак с нелюбимым мужчиной послужит покаянием за плотские прегрешения. Истерзанная противоречивыми стремлениями, не имея ни единого советчика, кроме фанатичного исповедника, она, в конце концов, дала согласие.

Духовник, не теряя времени, открыл замысел тетке княжны и тотчас поехал с духовной дочерью и преданной служанкой в городок, расположенный по соседству с резиденцией наследного принца. Там он подкупил лакея — его потом рассчитал мой кузен — и начал игру, которая увенчалась быстрым успехом. После бракосочетания духовник вернулся во Францию, но каждые два месяца не забывал навещать Элизабет.

По словам придворных, брачная жизнь, по крайней мере, для наследного принца отнюдь не была несчастливой. Слепой и глухой от страсти, принимал он милостыню, брошенную супругой, за великий дар. Наследной принцессе стоило, надо полагать, немыслимых усилий выполнить принятые обязательства. Она с нечеловеческим напряжением преодолевала телесное отвращение и это ей, видимо, удавалось, поскольку принц не замечал ничего или почти ничего. Когда терпение истощалось, она отговаривалась женскими недомоганиями — сначала вымышленными, потом действительными. Беременность встретила с чувствами весьма разными. Ей претила мысль носить под сердцем ребенка от столь ненавистного мужа, а, с другой стороны, это давало возможность, подкрепленную советом знающего врача, уклониться от выполнения супружеского долга. Посему беременность благостно отразилась на семейных отношениях — принцесса, похоже, примирилась со своей судьбой. Избавленная от необходимости терпеть слишком интимные ласки, она с легким сердцем расточала мимолетные поцелуи. Прошло около года. Когда родился ребенок, мой кузен сдержал слово — его крестил духовник принцессы.

С помощью врача Элизабет вновь отыскала доводы против продолжения супружеской жизни. Относилась к мужу дружески, даже сердечно, — неприязнь целиком перешла на ребенка: она отдала его на попечение женской прислуги, и, казалось, забыла о материнских обязанностях.

И тут грянул гром с ясного неба. Однажды вечером, когда в музыкальной комнате Элизабет вела рассеянную беседу с одним из придворных, слуга передал ей письмо. Она распечатала, взглянула, переменилась в лице, руки бессильно опустились, письмо скользнуло на пол — камер-юнкер поднял его. Ни слова не говоря, поспешила из комнаты.

Больше ее не видели. Самые тщательные поиски не дали результата. В письме, которое потом попало к прокуратору — два коротких предложения: «Я вернулся. Жду в парке».

Остальное вы знаете, барон. Моего кузена герцог к тому времени простил, он вернулся ко двору и зажил тихо и замкнуто. Коварная болезнь, которая подтачивала его незаметно, вспыхнула вдруг во всем своем ужасе, — смерть, конечно, явилась избавлением.

И после смерти тайна раскрылась. Герцог признал юного принца легитимным наследником, более того, разом перечеркнул благочестивые упования духовника, ибо ребенка окрестили заново по лютеранскому обряду и приказали воспитывать в лютеранской ортодоксии, дабы стереть католическую скверну. И гнусной, противоестественной матери, сбежавшей с авантюристом, даже если б она захотела, не удалось бы изменить положение вещей.

* * *

Принц замолчал и надолго задумался. Наконец, снова заговорил:

— Если бы не упрямство влюбленного глупца, не угрызения совести несчастной девушки, не фанатичные прожекты ничтожного священника и не фривольные выходки странствующего авантюриста, я был бы уже сегодня наследником трона своей страны. Между мной и троном только слабый ребенок, зачатый и рожденный матерью без любви, даже с отвращением. Отпрыск отца, отмеченного ужасной болезнью, верно и сам болен, едва способен жить и, безусловно, не способен властвовать. Нелепый случай бросил жалкое существо на моем пути, — скажите, барон, неужто это не мое право, более того, не моя обязанность перешагнуть через него?

Не ожидая ответа, он поднялся и протянул обе руки барону:

— Теперь вы знаете все, по крайней мере, в общих чертах. Расскажите графу Остену и маркизу Чивителле, вашим друзьям и, как я полагаю, и моим тоже. Граф выразил желание состоять при моей особе, передайте мое согласие: прошу его выехать заранее и взять несколько писем. До сих пор мы с вами, барон, бездумно колесили по свету — теперь у нас появилась цель.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

Путешествие графа Остена, к которому в последний момент по желанию принца присоединился камер-юнкер фон Цедвиц, протекало не без происшествий. Сначала все шло по плану: проплыли кораблем до Фузины, далее по каналу от Бренты до Миры. Покинув корабль, добрались до Падуи и пересели в почтовую карету на Триент. Попутчиков было немного, да и те, в основном, на один-два перегона. Только в Басса-но подсел французский аббат, намеревавшийся переехать через Альпы.

Аббат вез изрядный багаж и очень о нем заботился. Слуга, по его словам, сбежал накануне вечером, и теперь некому присмотреть за ящиками и коробками. Граф Остен предложил услуги егеря Хагемайстера, и аббат долго благодарил. Пока в Борго меняли лошадей, аббат, скрупулезно пересчитывая поклажу, спохватился — пропал ручной саквояж. Смотрели, искали — бесполезно. Хагемайстер уверял, что видел саквояж полчаса назад: должно быть, фыркнул он, невероятно ловкий вор стянул эту штуку прямо на глазах. По мнению аббата, саквояж мог свалиться с крыши кареты, но егерь снова заупрямился — он, дескать, самолично привязывал весь багаж крепко-накрепко. В конце концов граф велел ему седлать лошадь, скакать обратно и основательно поискать на дороге.

После обеда граф Остен и Цедвиц решили погулять по окрестностям и пригласили аббата, но тот сослался на усталость и выразил готовность постеречь багаж. Когда вернулись, егерь был уже на месте, — к великой радости аббата он нашел саквояж поблизости, в кустах у дороги. Ничего не пропало.

В Триенте остановились переночевать. Графу не спалось и он вышел на освещенный луной балкон, где встретил молодого Цедвица — его комната выходила на тот же балкон. Во время путешествия они не раз обсуждали приключения принца и сейчас Цедвиц объяснил, что не мог заснуть — многие события казались ему непонятными до сих пор. Продолжив беседу на эту тему, решили кое-что уточнить — граф достал из портфеля свою рукопись, а Цедвиц зажег свечи. И тут граф до крайности удивился, ибо отлично помнил: страницы были пронумерованы, листы уложены, сама рукопись обернута в шелковую плотную бумагу и перевязана золотым шнуром. Со дня отъезда из Венеции он ни разу портфель не открывал. Сейчас его взору представилась полная неразбериха: все было в наличии, однако страницы лежали как попало, обертка валялась скомканная, золотой шнур исчез. Создавалось впечатление, словно кто-то читал манускрипт, и, вдруг потревоженный, спешно сунул его в портфель.

Собеседники принялись строить предположения касательно личности нескромного читателя. Конечно, егерь всегда имел доступ к портфелю. Но Цедвиц знал Хагемайстера давно и ручался за его честность и преданность: ведь его похитили именно за верность принцу. К тому же егерь, несмотря на природную сообразительность, грамоту разумел плохо: он мог вывести фразу или две, уверенно разобрать собственный почерк, но для прочтения объемистой рукописи ему требовался целый день упорной работы. Цедвиц высказался в пользу аббата, — возможностей тот имел достаточно во время стоянки в Борго, к тому же довольно подозрительно выглядела история с потерянным, или мнимо потерянным, саквояжем.

До сих пор аббат разговаривал только по-французски, но если он прочел манускрипт, то, вероятно, понимал и немецкий. Фрайхарт и Цедвиц пытались в последующие дни его проверить: неожиданно, будто невзначай, обращались к нему по-немецки, и вскоре убедились: аббат решительно не понимает ни единого слова. Впрочем, они расстались уже в Бриксене к немалому удовольствию Хагемайстера, освобожденного от наблюдения за его багажом.

Поскольку случались задержки с почтовыми лошадьми, в Мюнхен они прибыли с опозданием и остановились в гостинице «Роза» близ скотного рынка, в ожидании вестей из Венеции. Действительно, через несколько дней курьер передал графу записку принца и письмо барона Фрайхарта. Принц очень сердечно благодарил графа Остена за неизменную приверженность, просил прощения за свою отчужденность в Венеции и выражал надежду на скорое возобновление старой дружбы. В письмо барона был вложен вексель на имя одного мюнхенского купца, по этому векселю граф мог получить весьма значительную сумму, которую ему предлагалось использовать по своему усмотрению в интересах принца. Сообщалось, что прислуга распущена, приготовления к отъезду закончены, и скоро они выезжают домой через Вену. Графу Остену надлежит передать письма принца дяде и сестре, а затем в резиденции или поблизости оной выбрать и обставить достаточно просторное помещение, ни в коей мере не напоминающее ничего официального. На всякий случай барон указывал несколько подходящих домов.

По мнению барона, в последнее время принц не встречался с армянином. Маркиз Чивителла втайне продолжал свои расследования, ничего стоящего внимания не обнаружил, однако установил почти наверняка: армянин покинул Венецию. Самого Чивителлу принц часто и дружески принимал к большой радости барона. С ним, Фрайхартом, принц Александр вел долгие беседы касательно своих планов и надежд, причем — любопытный момент — безусловно верил в грядущую встречу в Германии со своей Вероникой. Любовь к этой женщине отнюдь не уменьшилась из-за разыгранной ею сумасшедшей комедии, напротив, принц возымел еще больший респект перед ее силой воли и страстной преданностью великой идее. Конечно, любовь теперь не владела им безраздельно, — мысли о предназначенной миссии все более утверждалась, именно поэтому надеялся он на серьезную поддержку дамы из Мурано: в его груди любовь и жажда власти слились в единое всепоглощающее чувство.

Граф Остен как раз закончил читать оба послания, когда Цедвиц ворвался в комнату.

— Я его видел! Он только что уехал!

— Кто?

Дело было так: юнкер гулял по двору гостиницы и его внимание привлек готовый к путешествию экипаж: лошади запряжены, кучер на козлах, форейтор в седле, два егеря по бокам. Какой-то господин в форме саксонского драгунского офицера поспешно пересек двор и прыгнул в карету. Юнкер узнал его, несмотря на мундир, — это был не кто иной, как французский аббат! Он крикнул кучеру по-немецки, и карета покатила.

— Вы не ошиблись? — спросил граф.

Но юнкер настаивал: это был аббат, именно аббат. Он справился в гостинице, целью поездки тот назвал Ульм.

Граф Остен четко исполнил поручения принца: передал письма, нанял в резиденции обширный дом, владелец коего недавно скончался. Красивый замок, окруженный хорошо ухоженным парком, совсем рядом с городом. Примерно за неделю они с Цедвицем все привели в порядок, поскольку штат слуг и основная обстановка остались от прежнего хозяина. Для себя граф Остен присмотрел виллу вблизи парка — она также входила во владение. В скором времени получили сообщение о приезде принца Александра. Он прибыл с Фрайхартом, несколькими слугами и тотчас расположился в новом жилище.

* * *

Принц сделал визит ко двору, но герцог уделил ему столько же внимания, сколько и графу Остену. Гофмаршал откровенно разъяснил причину — переход в католическую веру. К тому же дали понять: двор отныне не собирается ему выплачивать ни малейшего содержания. Вот если он тихо и спокойно согласится жить в определенном месте, ему будет гарантирована скромная рента.

Принц выслушал это решение с улыбкой — он его, очевидно, ожидал. Борьба началась тотчас: стало ясно, что имел в виду принц, когда цитировал Фрайхарту слова четвертого Генриха. Посещение Вены привело к весьма важным последствиям: в первую же неделю к принцу явился императорский посол, — это вызвало в окружении герцога немалое замешательство. Принц Александр, кстати говоря, нисколько не скрывал от приближенных, что скандальный переход в католичество был свершен сугубо из политических мотивов: только так он мог начать борьбу с герцогским правительством. После демарша императорского посла, сделали представления мюнхенский и дрезденский дворы, снабдив принца деньгами для устройства своеобразной контр-резиденции. Герцог был знаменит своим фанатическим протестантизмом и ненавистью ко всему католическому, — это, разумеется, привлекло католические дворы на сторону Александра, который открыто объявил себя ближайшим наследником короны. Он публично оспорил легитимность юного принца и возбудил в главном суде процесс в защиту своих прав. Подобная эскапада взбудоражила не только герцогство, но и вызвала интерес далеко за его пределами.

Двор саксонского курфюрста высказался за принца Александра: там недавно перешли в католическую веру, надеясь добыть польское королевство. Баварский посланник выразил недовольство своего правительства поведением герцога по отношению к юному наследнику. Баварцы не хотели выносить суждение о процессе, но, по их мнению, герцог не имел права против воли родителей давать ребенку протестантское воспитание.

Примеру сему скоро последовал и представитель французского короля, который нанес принцу Александру официальный визит. Чувствовалось несомненное венское влияние. Еще больше беспокойства вспыхнуло два месяца спустя, когда испанский посол посетил сначала принца Александра и уже потом — дворец герцога.

Между тем герцогское правительство, естественно рассчитывающее на поддержку протестантских кругов, нашло там очень мало понимания. Берлинский двор невзлюбил старого герцога с того самого дня, когда тот на княжеской ассамблее в Брауншвейге удалился из зала, дабы не подавать руки королю Фридриху Второму, которого обозвал атеистом и другом дьявола. Прусский король расхохотался, но поскольку герцог восставал против всякой инициативы атеистического Берлина, на Шпрее ему, понятно, платили той же монетой. Столь же серьезным был конфликт с ганноверским, английским, брауншвейгским и гессенским дворами, хотя причина оного служила лишь к чести герцога. У него, равно как и у других немецких правителей, англичане пытались купить солдат для войны в Испании и Америке. Все эти попытки герцог пресекал самым резким образом, а соплеменников, поддавшихся на английские уговоры, называл предателями отечества и подлыми работорговцами.

В то время как герцог едва мог отыскать друзей вне пределов своей страны, число сторонников принца Александра росло с каждой неделей. От венецианской республики приехал полномочный представитель; послы нескольких итальянских князей при соседних немецких дворах дали ему понять о своем сочувствии. И самое важное: нагрянул папский нунций, аккредитованный в Мюнхене, и оставался в резиденции три недели. Произошло событие доселе невиданное: высокого ранга священник отслужил мессу в крохотной католической церкви, обычно посещаемой несколькими дипломатами: на мессе присутствовали принц Александр и все католические послы. По возвращении принц увидел на террасе Фрайхарта: барон меланхолически размышлял, уткнув подбородок в ладони.

— Выше голову, барон! Нет причин грустить. Да, понимаю, вам все это не нравится, тем больше я ценю вашу несравненную преданность!

— Монсеньер, я не об этом думаю. Вы не заметили лица людей, заполнивших улицы, когда вы шли к мессе?

— Да, барон, — нахмурился принц. — Забота, печаль, порой ненависть или с трудом сдерживаемая ярость. Это меня поразило как и вас, барон, хотя я, разумеется, смотрел на все иначе. Поверьте, когда я достигну цели, эти лица вместо заботы и ненависти озарит радость и любовь. У меня прекрасные планы, ведь, в сущности, так легко быть добрым и почитаемым правителем.

Фрайхарт недоверчиво покачал головой.

— Эти люди веруют, принц, как ваш дядя, герцог. Они всегда будут видеть в вас того, кто не разделяет их веру, — чужака.

— Откуда вы взяли, барон, — воскликнул принц, — что я буду веровать иначе, нежели они? Если я по разумным основаниям переменил веру, в которой меня воспитали, разве нельзя, по тем же основаниям, вновь к ней вернуться?

Барон Фрайхарт пристально смотрел на него, словно не мог освоить странности этой идеи. Наконец, пробормотал:

— Монсеньер, это мысль вашего... вашего... Он вздрогнул. Принц досказал за него:

— Моего друга, так? Советчика? Армянина? Нет, это моя мысль. Но он, вероятно, согласился бы. Однако идемте, барон, у нас обед в честь папского нунция.

Опасения барона Фрайхарта имели реальные основания. У старого герцога было немного заграничных друзей, но народ ему доверял. Он, правда, не провел никаких реформ, не уменьшил налогов, не сделал вообще ничего для блага населения. Однако человек он был простой, непритязательный, бережливый до скупости, боялся какой-либо растраты, а потому за долгие годы пригрел целую свору чиновников, мыслящих единокупно с ним. Герцог охотно посещал суды, популярные церкви, часто путешествовал по стране и даже кое-где велел исправить дороги и мосты. Народ чувствовал: это один из своих. Его позиция касательно внука вполне устраивала этих людей: каждый из них повел бы себя точно так же.

Принца Александра они не знали. Его широкий образ жизни доверия не внушал, — денежки-то текут из нашего кармана, считали они. Перемена религии казалась поступком чудовищным, перспектива католического герцогского дома ужасала почти всех. Только немногие дворяне, которые по тем или иным причинам не пришлись ко двору старого герцога, предложили свои услуги, но принц отлично понимал — такие сторонники чести ему не делают. Он их, однако, приласкал, дал понять, что высоко ценит их преданность.

Но даже на подобных людей его влияние было весьма незначительным. Он знал с самого начала, — его притязания не вызовут энтузиазма в верховном суде. Против герцога, своего господина, судьи ни в коем разе не пойдут. Поэтому принц старался, насколько возможно, затянуть процесс, и его адвокаты по разным, чисто формальным основаниям, откладывали слушание дела. Только чрезвычайное событие, как, например, смерть старого герцога, могло резко изменить ход и результат процесса.

Посему надо было выжидать. Между тем принц пытался привлечь на свою сторону возможно больше офицеров, чтобы в экстренном случае заручиться поддержкой хотя бы нескольких армейских частей. Эта работа — принц поручил ее перешедшим к нему дворянам — продвигалась медленно, хотя на деньги не скупились. Сумели переманить горсточку капитанов, лейтенантов, двух-трех штабных, но все это был народ сомнительный — большинство дорожило честью и на подкуп не поддавалась.

Совещания у принца шли почти ежедневно, после отъезда нунция в них участвовали послы из Вены, Мюнхена и Мадрида. Принц вполне охотно выслушивал разного рода инициативы и планы, проявляя нерешительность в одном только пункте. Его позиция существенно усилится, говорили ему, если он предложит руку принцессе из богатой и могущественной семьи. Таковая на примете была — из лотарингского дома: заключив этот союз, принц породнится не только с Габсбургами, но и с французской королевской фамилией. Ситуация обязывала: не следовало заявлять «нет», а потому принц, как обычно, отделывался недомолвками и обещаниями подумать хорошенько.

Месяцы проходили, и начальная уверенность Александра сменилась все нарастающим беспокойством. Он жадно рассматривал почту, надеясь встретить некий знакомый почерк, не скрывая от своих конфидентов — графа Остена и барона Фрайхарта, — что с нетерпением ждет письма от армянина, о котором уже давно не слышал вообще ничего.

— Вы столь безоглядно доверяете ему? — спросил Остен.

— Дело не только в этом, граф, хотя мне весьма необходимы советы этого исключительного человека. Здесь еще и другое: в его присутствии мои способности необычайно обостряются. Я вижу яснее, точнее ориентируюсь, энергия растет, и это продолжается довольно долго. Венский посол, заметьте, ловок, обходителен, хитер; среди других тоже найдутся умные головы. Но все они действуют в определенных интересах — отчасти в своих собственных, отчасти в интересах своих правительств...

— И вы полагаете, сиятельный принц, — прервал Фрайхарт, — что ваш армянин подобных интересов не имеет? Что он всецело вам предан?

— Честно скажу, не знаю, — без колебаний ответил принц. — Но он в любом случае не враг мне. Радость конфликтов, жажда необычайного, по-моему, направляют его шаги, его творческую волю.

Несколько дней спустя принц Александр получил из Мюнхена весточку от маркиза Чивителлы. Он сообщал о своем скором прибытии и, между прочим, писал, что один из его людей видел в городе армянина. Принц разволновался, собрался ехать в Мюнхен, однако поразмыслив, решил остаться: его присутствие в резиденции было совершенно необходимо. Он попросил графа Остена немедленно отправиться, захватив молодого Цедвица. Им надлежало встретиться в Мюнхене с Чивителлой, попытаться с его помощью разыскать армянина и, в случае удачи, уговорить последнего вернуться вместе с ними.

— Но как его зовут? — спросил граф Остен. Принц пожал плечами.

— У него много имен, много масок и много призваний. Как его зовут сейчас, что он делает и каков его наряд, — понятия не имею.

Граф Остен и юнкер фон Цедвиц отбыли в Мюнхен в сопровождении Хагемайстера. Они нашли маркиза в «Розе» и сами там поселились.

Маркиз взял с собой из Венеции трех своих лучших людей, которые удвоили усилия, поскольку граф обещал им высокое вознаграждение. Увы, напрасно. Однако егерь Хагемайстер сделал иное открытие. Однажды вечером он явился в гостиницу очень довольный и рассказал юнкеру фон Цедвицу, что заметил в городе их товарища по путешествию.

— Кого? Аббата или драгуна? — спросил Цедвиц. Егерь затруднился ответом, он видел только фигуру

в закрытом окне. Дом в переулке запомнил точно. Решили нанести визит путевому товарищу — предлог нетрудно сыскать. Граф Остен был убежден: он и никто другой интересовался его рукописью. Очевидно, их спутник имел отношение к армянину и вполне мог располагать сведениями о нем.

Остен и Цедвиц, в сопровождении Хагемайстера, рано вышли из дома, чтобы застать аббата наверняка. Стоял сырой, холодный, осенний день, ветер тешился на перекрестках. Вскоре Хагемайстер привел их в довольно заброшенный переулок и указал дом. Напрасно они тщательно всматривались в окно — никто не появлялся. Ни одной живой души в переулке. Вдруг послышался стук колес — карета остановилась пода-лее, на углу. Вышли две дамы — их лица закрывала густая вуаль, — пошептались немного, после чего дама помоложе помогла своей спутнице сесть в карету и, не оглядываясь, поспешила к дому, интересующему двух наблюдателей. Ударила молотком, через минуту-другую дверь слегка приоткрылась. Послышался сдержанный разговор, ни граф, ни юнкер не сумели ничего разобрать, однако суть угадывалась просто: молодая, элегантная женщина просила ее впустить, но кто-то препятствовал. Вдруг она резко нажала на дверь, щель расширилась и дама проскользнула.

Оба наблюдателя ждали в нерешительности. Вскоре из двери показался сутулый старичок — он, очевидно, и пытался преградить даме вход. Осудительно покачал головой, принялся жестикулировать и разговаривать сам с собой. Граф Остен подошел, вежливо к нему обратился, но тот, отвернулся и затрусил прочь, пока Цедвиц не схватил его за фалду сюртука.

— Что вам такое надо? — проскрипел старичок. Граф Остен вынул золотой, протянул ему и попросил

ответить на несколько вопросов. Старичок внимательно рассмотрел монету с двух сторон, бормоча: «Тяжелое золото, хорошее», потом плюнул на нее и швырнул на мостовую, словно пустяковый кругляшок.

— Так что вам угодно знать? — спросил он.

— Мы ищем одного знакомого. Не живет ли в этом доме французский аббат?

— Нет, — буркнул человечек.

— Быть может, саксонский драгунский офицер? — дополнил Цедвиц.

— Нет.

— Кто же здесь живет? — продолжил Остен.

— Я и мой хозяин.

— Позвольте, — не отступал граф, — как зовут вашего хозяина?

Человечек закряхтел, захихикал:

— Как зовут хозяина? Зовут его доктор Тойфельсдрок.

С этим он отвернулся, хорошенько поддал ногой двойную крону, которая покатилась в канаву, и вприпрыжку удалился.

Вильгельма Хагемайстера потрясло подобное поведение. Он достал монету, тщательно очистил и протянул графу.

— Можешь ее удержать, — усмехнулся граф, — если владелец столь звучной фамилии имеет какое-либо отношение к нашему аббату.

Цедвиц поднялся по ступенькам и обнаружил едва прикрытую дверь. Граф оставил егеря у дома и сам пошел за юнкером в узкий коридор, который заворачивал в просторное, довольно неуютное помещение, похожее на переплетную мастерскую. В самом деле: вокруг — различные приспособления, инструменты, книги, переплетенные либо подлежащие переплету.

— Старичок-то правду сказал, — заметил Цедвиц, — его хозяин ученый и к тому же проводит досуг за переплетным делом.

Граф Остен взял наудачу книгу, прочел заглавие: «Franciskus Antonius Mesmer. De Planetarum influxu» [Ф. А. Месмер. «О влиянии планет» (лат.).], осторожно провел пальцами по кожаной поверхности.

— И к тому же неплохо разбирается в своем ремесле.

Они поднялись по старой лестнице — этот дом, столь маленький и невзрачный снаружи, изрядно расширялся в глубину, — прошли несколько больших и пустых комнат, лишь кое-где заставленных стульями и шкафами, очутились на галерее, опоясывающей крохотный дворик, и снова наткнулись на лестницу. Полуоткрытая дверь вела в библиотеку, тщательно и с большим вкусом устроенную, к их немалому удивлению. Пройдя ее, они вошли в столь же просторную комнату, где также попадались книжные полки, хотя помещение, видимо, использовалось как столовая — на маленьком столике стояло несколько стаканов и тарелок с остатками еды. На стенах висели хорошие старинные полотна, в широком порфировом камине пылали увесистые поленья. Продолжая свой путь, они пересекли несколько маленьких комнат, характера более или менее библиотечного, отмеченных безусловным вкусом и богатством владельца. Тем не менее беспорядок и небрежение бросались в глаза. Далее, через проход, несколькими ступеньками выше располагались помещения, более напоминающие студии, чем жилые апартаменты: на столах и стульях раскиданы чучела самых разнообразных животных, к стенам прикреплены скелеты человеческие и звериные, виднелись географические карты, внушительные глобусы, астрономические инструменты, химические реторты и колбы, и все это вновь перемежалось книжными этажерками. Ничего специфического, повсюду чувствовался интерес к любым искусствам и наукам.

Вдруг они услышали возбужденный женский голос, доносившийся из глубины. Узкий коридор заканчивался еще одной лестницей, ведущей куда-то вниз. Они чуть спустились и увидели перед темной портьерой, скрывающей вход в очередную комнату, элегантную даму, которая давеча стучала во входную дверь. Вуаль была поднята, однако лица не угадывалось — дама стояла к ним спиной, — различалась только пышная белокурая прическа. Она держалась обеими руками за тяжелую портьеру, словно боялась упасть. Ее тело вздрагивало, она, вероятно, рыдала. С другой стороны портьеры раздавался мужской голос, раздраженный, но, тем не менее, уверенный и спокойный.

— Повторяю, это бесполезно. Я не желаю тебя видеть на этой неделе, на следующей тоже, равно как и через две недели. Ты знаешь, я сижу за книгами, и ни Елена ни Элоиза не в силах оторвать меня от работы. Не желаю, чтобы меня беспокоили, ясно? Иди!

Молодая женщина не отвечала. Ее пальцы разжались, она поднесла к глазам кружевной платок, опустила вуаль. Остен не хотел встречаться с ней на лестнице и отступил, увлекая Цедвица. Дама, однако, не пошла наверх, а свернула куда-то в сторону. Минуту-другую слышались сдавленные рыдания, затем все утихло.

— Если он так бесцеремонно указал даме на дверь, — прошептал Цедвиц, — нам-то на что надеяться?

Граф пожал плечами.

— Попытаем все же счастья.

Они прошли вниз, намеренно громко разговаривая, дабы привлечь внимание ученого. Пока отодвигали портьеру, снова раздался мужской голос:

— Кто там?

— Наконец-то, — нарочито удивился граф Остен. — Там человек!

И снова они очутились в обширной комнате. В камине очень кстати горел огонь. Приблизительно такой же интерьер: научные приборы самой разной целесообразности, множество книг. Перед большим письменным столом в массивном, обитом кожей кресле сидел человек в черных панталонах до колен, в чулках и туфлях с пряжками, в белой рубашке с открытым кружевным воротником.

— Что вам надо? — крикнул он посетителям, нерешительно стоявшим у входа.

Граф Остен внимательно посмотрел на ученого. Мужчина лет сорока, тщательно выбритый; довольно короткие, спутанные черные волосы немного закрывали лоб; глаза черные, колючие, лицо узкое, костистое, чрезвычайно бледное. Нет, он не видел его прежде. Это не армянин и не французский аббат. И однако нечто в этом лице казалось ему знакомым.

— Что вам надо? — повторил ученый.

— Мы ищем здесь, — начал граф, — друга и попутчика, некоего французского аббата, мой егерь видел его в окне.

— Я не аббат, я.

— Мы знаем, — прервал граф, — вас зовут доктор Тойфельсдрок. Ваш... ваш привратник нам сообщил. Мы хотим... сообщить вам.

Он помедлил, не представляя, в какой форме поведать чудаковатому господину желание принца, как попросить помочь отыскать армянина, имени которого он даже не знал. Он, конечно, подозревал, что сей примечательный доктор связан с армянином, но ведь можно великолепным образом ошибиться.

— Не тяните, — подзуживал доктор, — время дорого.

Граф Остен продолжал спотыкаться.

— По моему предчувствию, вы, господин доктор, способны оказать нам существенную услугу, хотя я, разумеется, понимаю неуместность нашего вторжения.

— Хватит болтать, — заорал доктор, — говорите толком.

Граф попытался изменить направление.

— Вы можете, естественно, указать нам на дверь. Мы гости незваные, вы — хозяин, и здесь царит одна свободная воля — ваша воля. И все же я прошу.

Ученый расхохотался.

— Свободная воля? Вы глупец!

Неожиданно граф заметил на письменном столе раскрытую «Теодицею» Лейбница. Он в момент нашелся:

— Похоже, господин доктор, вы детерминист. Отрицаете свободу воли.

Полезно дать понять этому ершистому ученому, что с ним имеют дело люди не совсем темные. И доктор, казалось, клюнул на приманку, проворчав:

— Да я... детерминист... безусловно...

Граф шагнул к письменному столу, взял книгу.

— И последователь Лейбница, не так ли? Всезнающий и всемогущий Бог предопределяет все — даже каждый поступок каждого человека. Свободная воля немыслима, ведь тогда нарушится Божественный план, пострадают всемогущество и всезнание.

Доктор яростно вырвал книгу и забросил далеко в комнату.

— Лейбниц необъятный осел, — закричал он, — и его надлежало повесить вместе с его дружками, особенно с Галлером! Par nobile fratrum! [«Известная парочка братьев» (Гораций, «Сатиры»; лат.).] Лет двадцать пять назад написал кенигсбергский профессор Кант свою естественную историю и теорию неба, а пятью годами позднее Вольф свою «Theoria Generationis» [«Теория происхождения» (лат.).]. Он изложил для всякого, кто способен соображать, теорию эмбрионального развития со всеми процессами. И тут является знаменитый Галлер и утверждает преформацию! Утверждает, что в яйце имплицирован весь организм во всех подробностях. Никакого развития, только экспликация свернутых частей! И в яичниках женского эмбриона уже скрыт зародыш следующего поколения! И так от Адама и через вечность! На шестой день творения воткнул Бог в яичники Евы зародыши человеческих миллионов, красиво вложенные один в другой. И этот дурак, Лейбниц, бубнит подобный вздор и выстраивает свою теорию импликации душ! Мол, душа и тело вечно соединены, развитие несвойственно ни душе, ни телу. Только развертывание как у луковицы. Что каркает болван? Эта душоночка, впоследствии человеческая душа, уже в семени, уже у прародителей, в начале вещей, уже вложена в форму организма. Такова наука этого пустозвона—сегодня еще, сто лет после Спинозы! Я детерминист, господа, но отрицаю свободу воли не в угоду Лейбницу. И не ради Кальвина или святого Августина, хотя они и поумней его. Он пододвинул графу несколько книг.

— Вот, читайте, если хотите что-нибудь уразуметь. В этом смысле я детерминист.

Граф раскрыл наудачу «La Politique Naturelle» и «Systиme de la Nature» [«Естественная политика», «Система природы» (франц.).] барона Гольбаха.

— Он прав, — продолжал доктор, — хотя все далеко не так просто, как он представляет. Дух и тело — одно, а не два. И часть моего тела — моя душа — зависит от всех других частей, более того, от всего происходящего вокруг меня. Потому-то и должно отбросить свободу воли, а не из-за достославного каприза, присущего от вечности божеству.

Граф Остен не преминул воспользоваться разговорчивостью доктора.

— Если дело обстоит именно так, вы, господин доктор, надеюсь, выслушаете мою просьбу и поможете в меру своих сил. Мы ищем в Мюнхене одного... некоего человека по поручению принца Александра фон...

— Понятно, господин граф фон Остен. Вы и господин фон Цедвиц...

Юнкер изумился:

— Откуда вам известны наши имена?

— Не все ли равно, — усмехнулся доктор, — вы ищете здесь человека, которого принц называет «армянином», поскольку когда-то увидел его в армянском костюме. Вам поручено просить этого человека сколь можно скорее приехать к принцу. Ладно, возвращайтесь и передайте, что вы беседовали не с ним, а со мной. И добавьте: мой друг, армянин, занят в настоящий момент другими более интересными делами.

Доктор Тойфельсдрок встал и резким, коротким движением руки выразил желание расстаться с посетителями. В жесте было нечто доминирующее, повелительное: юнкер Цедвиц, отнюдь не пугливый от природы, невольно отступил на шаг. Ученому это понравилось: он тихо засмеялся и направил пристальный, острый взгляд на юнкера, который, казалось, завороженно застыл.

Граф Остен, стоявший впереди и ничего не заметивший, попытал счастья еще раз.

— Господин доктор, вы очевидно хорошо знаете нашего армянина. Сможете ли вы устроить встречу? Или, по крайней мере, передать просьбу принца?

Не отрывая горящего взгляда от юнкера, доктор ответствовал:

— Приключение с принцем только прихоть армянина. Сейчас у него другая прихоть. Возможно, он вскорости вспомнит о принце и ему захочется продолжить игру. Возможно. Тогда принц и повидается с ним.

Граф поклонился и повернулся уходить. Доктор Той-фельсдрок улыбнулся.

— Скажите, граф Карл Фридрих фон Остен-Закен, вы-то сами видели этого армянина?

— Разумеется. Я видел его в армянской одежде на площади святого Марка в Венеции и еще раз в русском офицерском мундире на церемонии вызывания духов в деревенском доме на Бренте.

— Ах да! — оживился ученый. — Он мне рассказывал об этой церемонии. Как вам понравилось, господин граф?

— Проделано очень ловко и с высоким искусством мистификации. Некоторые фокусы мне и сейчас не очень понятны. И все-таки...

Доктор Тойфельсдрок снова рассмеялся.

— И все-таки... вот именно, и все-таки! Немного старомодно, не так ли? Сегодня представляют проще и гораздо легче. Я сам учился этому в Париже у одного венского врача.

— Что? — вскликнул граф. — Вы умеете заклинать духов?

Доктор Тойфельсдрок кивнул.

— Давайте позабавлю вас, если хотите. Меня и так отрывали все утро — против моей воли, граф, смею вас уверить. Так и быть, потеряю еще несколько минут.

— Вы имеете в виду, господин доктор, здесь, теперь... в комнате... в несколько минут... духов?

— Разумеется. Вызову дух какого-нибудь предка. И обернувшись к юнкеру, который недвижно стоял

у портьеры, попросил:

— Сядьте там, на стул.

Цедвиц молча повиновался. Колючие глаза доктора Тойфельсдрока словно обжигали его, крупные капли пота проступили на лбу.

Ученый приблизился к нему.

— Живы ли ваши родители, юнкер?

— Нет, — прошептал Цедвиц, не в силах повысить голос.

— Вы увидите их, — сказал доктор Тойфельсдрок ровно, без всяких модуляций. Он взял еще один стул, сел напротив юнкера, погладил кончиками пальцев его лоб и виски, тихо-тихо произнес:

— Вы очень утомлены. Сейчас вы заснете. Я буду считать до семи: пять вы еще услышите хорошо, шесть только неясно, семь — и вы уснете.

Он принялся считать. Веки юнкера сомкнулись, руки безвольно опустились. Легкий стон, потом равномерное, спокойное дыхание. Доктор Тойфельсдрок наклонился над спящим и что-то зашептал ему в ухо. Граф Остен разобрал только несколько слов: «вы увидите», «отец», «как тогда», «мать»...

Потом ученый поднялся и подошел к Остену.

— Минуту терпения, граф. Духи умерших родителей сейчас придут к нему.

Некоторое время Цедвиц дышал спокойно, сидя на своем стуле, затем им овладело странное возбуждение. Судорога прошла по телу, дыхание убыстрилось. Вдруг он вскочил, глаза широко раскрылись. Детская радость озарила лицо, рука вытянулась, словно он хотел до кого-то дотронуться. Но тут же резко отступил, колени затряслись, черты исказил внезапный страх. Он, казалось, прислушивался, губы медленно зашевелились, пытаясь с кем-то говорить. Наконец увиденный образ, очевидно, исчез — Цедвиц долго следил за ним недвижными глазами. Верно заслышав шум с другой стороны, повернулся, сделал несколько шагов кому-то навстречу. Лицо вновь просветлело, губы зашевелились энергичней, руки раскрылись, сомкнулись, словно в нежном объятии. Кого-то невидимого подвел к стулу, усадил, стал перед ним на колени. Начал прислушиваться внимательно и опасливо. Вдруг поразил его резкий спазм, он уткнулся головой в сиденье стула и принялся жалобно всхлипывать. Постепенно успокоился, рыдания затихли.

Доктор Тойфельсдрок подошел к нему и коснулся плеча.

— Встаньте, — приказал он. — Сядьте. Юнкер повиновался.

— Теперь вы будете спать, — продолжал доктор, — крепко и глубоко спать. Блаженно, спокойно. Но увиденное останется, в полдень появится в памяти, и вы обо всем расскажете графу Остену.

Послышалось равномерное дыхание, лицо умиротворилось, разгладилось.

Доктор склонился, пошептал ему в ухо — на сей раз граф Остен понял еще менее, расслышал только: «вам ясно?» и «понедельник, около восьми часов». Юнкер кивнул.

Ученый отошел. Через несколько минут сказал:

— Вы сейчас проснетесь, Цедвиц! Будете прекрасно себя чувствовать, бодрым и энергичным.

Ритм дыхания замедлился, юнкер глубоко вздохнул и проснулся. Открыл глаза, потянулся, встал, неуверенно засмеялся, помотал головой, сделал пару шагов.

Ученый повернулся к Остену.

— Вот видите, граф, как ныне вызывают духов! Подождите, и скоро вы поймете. А теперь мне хотелось бы остаться одному.

Граф молча поклонился, юнкер последовал его примеру. Тогда доктор обернулся к нему и раздраженно крикнул:

— Аршин проглотил, увалень! Вы, бравый молодец, — где ловкость, изящество?!

И не обращая более внимания на посетителей, вернулся к письменному столу.

Молодой Цедвиц гневно напрягся, граф схватил его за руку и увел. В коридоре юнкер не сдержался и выпалил:

— Вы слышали, граф, нет, вы слышали! Это неслыханно. Я этого так не оставлю!

Но граф Остен его не отпустил. Они прошли обратно тем же путем. Внизу, в переплетной мастерской, сидел старичок. Остен ожидал протеста из-за бесцеремонного вторжения в дом и придумал на ходу объяснение, однако чудной человечек ничуть не удивился. Он продолжал сидеть и корпеть над своей работой, только надтреснутым голоском рассмеялся. Даже на улице до них доносился визгливый хохоток.

По дороге граф Остен расспрашивал юнкера о впечатлениях, — к его удивлению тот не рассказал ничего экстраординарного. Цедвиц запомнил каждую подробность посещения старого дома, обстановку, меблировку, мог повторить каждое слово примечательного доктора, но все, относящееся к эпизоду на стуле у портьеры, казалось, улетучилось из его памяти. Остен пробовал так и сяк пробудить его воспоминания, в ответ юнкер отрицательно качал головой. Граф, наконец, оставил бесплодные попытки и замолчал. Цедвиц, несмотря на сырой и мрачный день, чувствовал себя настолько великолепно, что пожелал прокатиться верхом, — граф согласился. Договорились встретиться за обедом в комнате Остена.

Вернувшись в гостиницу, граф послал за маркизом Чивителлой, приглашая его поскорей прийти и остаться к обеду. Маркиз не заставил себя ждать; граф обстоятельно поведал об утренних событиях. Порешили написать обо всем принцу, подождать ответа и тем временем продолжить поиски армянина.

Пока подавали обед, явился Цедвиц, размахивая хлыстиком, свежий и розовый от верховой езды. Граф приказал принести отменного вина, за оживленной беседой Цедвиц остроумно рассказывал о даме под вуалью, хихикающем старичке, любопытном доме и причудливом владельце оного.

Вдруг он запнулся посередине фразы. Поставил стакан, уже поднесенный к губам, опустил голову, словно размышляя о чем-то неожиданном. Потом посмотрел на графа и сказал без всякого перехода:

— Я сегодня видел моего отца... и мать.

— Когда? — спросил Чивителла.

— Не знаю. Сегодня утром... вероятно.

— Но, Цедвиц, — возразил маркиз, — вы мне говорили, что ваши родители умерли скоропостижно, один за другим, когда вы были еще ребенком.

Юнкер посмотрел на него, затем снова на графа.

— Да. Они давно... умерли. Я сегодня видел их... за гробом.

Граф нетерпеливо наклонился к нему.

— Расскажите.

Юнкер начал сбивчиво, с перерывами:

— Мой отец шел ко мне, раскинув руки, навстречу. Я заметил на его лбу, ближе к левому виску, дыру — от дуэли, где его застрелили. Алая кровь сочилась из раны, он был так бледен... так бледен.

— Сказал он что-нибудь?

— Он говорил... говорил... — юнкер мучительно искал в памяти, — не знаю больше ни о чем.

Он опустил голову на руки, тяжко перевел дыхание, затем выпрямился.

— Ушел... мой отец, рассеялся в воздухе. Я смотрел вслед, вдруг крикнули с другой стороны: «Эгон!» Обернулся — подходила моя мать. Глаза ее распухли от слез, она шаталась. Я подвел ее к стулу, усадил, стал перед ней на колени. Она рассказала, что отца убили, что... дальше я толком не понял, от ее горя и сам разрыдался, уткнулся в ее колени, ее мягкие руки гладили меня, я почувствовал ее слезы на моих волосах. Тогда...тогда.

— Что произошло? — спросил Остен. Юнкер замотал головой.

— Ничего... все исчезло... совсем.

Чивителла дружески ударил молодого человека по плечу, протянул стакан.

— Выпейте, Цедвиц! Это был злой, тяжелый сон. Юнкер вскочил, запальчиво крикнул:

— Нет! Вовсе не сон! Я пережил все это! — Схватил стакан, выпил одним глотком. — Я видел, светлым днем, сегодня утром. Видел в. подождите, видел в кабинете доктора Тойфельсдрока.

Казалось, последние слова стоили ему чудовищного напряжения. Он потерял равновесие и упал бы, если бы его не поддержали. Судорога прошла по телу, он пытался устоять против обморока, беспамятства. Его отнесли в комнату, раздели, уложили в постель. Через несколько минут он крепко спал.

Внезапная слабость прошла быстро, и вскорости Цедвиц смог легко переписать продиктованное графом Остеном подробное письмо принцу.

Ближайшие дни протекли без всяких событий, однако в понедельник случилось странное происшествие. Вечером Цедвиц сидел за письменным столом — граф снова диктовал письма. Неожиданно, около семи, юнкер, доныне спокойный и веселый, повел себя непонятным образом. Отложил перо, взял снова, подпрыгнул на стуле, забегал по комнате, снова сел. На вопрос, что с ним, не ответил. Смятение нарастало с каждой минутой и приобрело, наконец, совсем нелепый характер. В половине восьмого юнкер объявил, что ему необходимо уйти. Граф Остен спросил, куда и зачем, Цедвиц не ответил — очевидно, сам не знал. Граф напомнил, что вечером они приглашены маркизом в оперу, — юнкер согласился, опять сел, но через минуту подскочил и снова забегал. Чивителла пришел за своими друзьями, и его поторапливания усилили возбуждение Цедвица. Куда он, собственно, рвался, он и сам не знал, твердил только о насущной необходимости. Когда он попытался выскочить за дверь, граф ее закрыл и сунул ключ в карман. Юнкер просил и умолял, но граф, которому все это казалось подозрительным, заупрямился. Около восьми Цедвиц подбежал к окну, распахнул и ринулся прочь. Друзья хотели его удержать. Цедвиц ухватился за выступ, повис и спрыгнул. Комната находилась на первом этаже, однако прыгун неловко приземлился и разбил лоб о мостовую. Кое-как поднялся и, хромая, заковылял по переулку без шляпы и плаща. Чивителла заметил внизу у ворот одного из своих людей и егеря Хагемайстера — он громко приказал им следовать за юнкером.

Когда граф и маркиз вернулись из оперы, кое-что выяснилось. Юнкер фон Цедвиц добрался до дома доктора Тойфельсдрока, оставался там более часа, после чего вернулся в гостиницу. Поранился он не очень серьезно, так как на обратном пути почти не хромал. По прибытии тотчас удалился в свою комнату.

Граф Остен застал его спящим и отложил расспросы до утра. Утром обнаружилось: молодой человек ровным образом ничего не знает о вечерних перипетиях. Он вспоминал сидение за письменным столом, затем внезапную усталость и сонливость — о своем смятении и поведении в последующие часы ничего сообщить не мог.

Граф долго обсуждал с маркизом этот странный случай. В результате настоятельно попросил юнкера без его, графа, ведома никуда из гостиницы не уходить. Когда они с маркизом возвратились вечером из театра, граф услышал вдруг свое имя, произнесенное надтреснутым старческим голосом. Он обернулся. Человечек, гримасничая, передал ему записку и удалился с характерным подскоком.

Записка гласила: «Господин граф, не пытайтесь дурацкими своими запретами перечеркивать мой приказ. Поймите, юнкер фон Цедвиц будет со всей тщательностью исполнять мои распоряжения, и никакая сила на земле не изменит сего. Доктор Тойфельсдрок».

Дома их ждала депеша от принца, который, судя по всему, был доволен и просил их без промедления вернуться в резиденцию. Чивителле надо было сделать кое-какие покупки, поэтому положили выехать через день ранним утром.

В последний момент пропал юнкер. Искали повсюду, — напрасно. Вся его поклажа была в наличии. Накануне вечером его видели егерь Хагемайстер и слуга маркиза — он запаковывал вещи. Постель нашли нетронутой. Чивителла решил отложить отъезд и заняться поисками. Но граф чувствовал, что казус как-то связан с доктором Тойфельсдроком, который задумал таким образом показать безграничную власть над юнкером. Уехали без Цедвица.

Когда они прибыли в резиденцию, у ворот парка их ожидали принц Александр и барон Фрайхарт. Дружески обнялись, и принц воскликнул:

— Вот это я называю пунктуальностью: за две минуты до назначенного срока!

— Назначенного срока? — изумился маркиз.

— Маркиз, — засмеялся принц, — вы же послали молодого Цедвица, чтобы известить о вашем прибытии.

Он взял маркиза под руку и они направились к дому. Граф и барон следовали поодаль.

— Так юнкер приехал? — спросил Остен.

— Еще вчера, — кивнул барон. — Скакал день и ночь. Принц чрезвычайно признателен и вам и ему за такое внимание.

— Внимание? — удивленно повторил Остен. — Что вы имеете в виду? Мы юнкера не посылали и ничего ему не поручали.

Он коротко рассказал об исчезновении молодого человека и предыдущих событиях. Фрайхарт выслушал и сообщил:

— Юнкер прибыл утром и пожелал немедленно видеть принца, который как раз находился в моей комнате. Он известил о точном часе вашего приезда, сказал, что вы послали его заранее, дабы поскорее устроить сюрприз. Сам он ничего толком не знал. Это передали графу в гостинице с просьбой переслать принцу. Тут он достал из кармана небольшой пакет. Принц открыл — из пакета выпал венецианский кружевной платок, помеченный именем «Вероника». Принц прижал к губам этот платок, струивший чудный аромат. «О, этот запах», — прошептал он. Потому-то он в таком прекрасном настроении. Принц, понятно, надеется услышать и о даме из Мурано, и об армянине.

* * *

Рождество прошло без всяких новостей. В Сильвестрову ночь доставили во дворец принца сообщение, которое могло иметь касательство к армянину или, по крайней мере, к его другу —мюнхенскому ученому. Маркиз Чивителла как в Венеции, так и в венецианском посольстве в Мюнхене просил разузнать все возможное о сих таинственных личностях. В этот вечер он получил письмо из Мюнхена. Принц и его близкие друзья — граф Остен, барон Фрайхарт и молодой Цедвиц — проводили время за дымящейся чашей пунша.

— Опаздываете, маркиз, — весело упрекнул его принц. — Что это у вас?

— Любопытная вещь, монсеньер. — Маркиз, улыбаясь, разворачивал письмо, пока юнкер наполнял его бокал. — Оказывается, наш вундердоктор не лишен чисто человеческого юмора и даже озорства. Тут приложен итальянский перевод — баварский диалект рукописи, честно говоря, превышает мои познания в немецком. Пусть барон Фрайхарт с вашего милостивого разрешения прочтет оригинал — это, клянусь, подходит к настроению в Сильвестрову ночь.

Принц согласился, и Чивителла выпил за его благополучие. Передавая рукопись барону, пояснил:

— Как должно быть известно вашему сиятельству, я не забросил свое маленькое расследование и попросил о содействии посла венецианской республики в Мюнхене, — он уже лет двадцать обретается при тамошнем дворе и, разумеется, имеет хорошие связи. Он мне написал, что ни правительству, ни полиции ничего не известно о существовании доктора Тойфельсдрока. И все же, благодаря весьма комическому случаю, он кое-что узнал о нашем приятеле от одного простодушного деревенского священника. Сей честный пастух душ человеческих прибыл в посольство из верхней Баварии за рекомендательным письмом: он нацелился в Рим и хотел проехать через Тироль и Венецию. Пока он сидел в ожидании документа, посол говорил с одним из секретарей, как бы лучше мне помочь. Пастор не понимал ни слова — беседовали по-итальянски. И вдруг задрожал, услышав «доктор Тойфельсдрок». Когда имя произнесли второй раз, он испуганно перекрестился, на третий — побежал к двери. Его удержали, попросили объясниться, и он поведал удивительную историю, которая произошла в его собственном приходе. Послушайте, господа, запись, сделанную посольским секретарем со слов досточтимого клерикала.

Барон Фрайхарт начал читать:

«Шутка доктора Тойфельсдрока

Тем летом жил в Мангфале неизвестный, который в церковь не ходил, но поскольку посылал господину пастору и господину бургомистру деньги для бедных, его и не беспокоили. Он называл себя доктором Тойфельсдроком, и приличные люди не желали водить с ним знакомства. Он также не предавался радости общения. Привез с собой кучу нечестивых книг и целыми днями просиживал над ними. Только вечерами бродил в поле и в лесу и, случалось, приносил с собой жуков, мокриц и других представителей этой безбожной братии. Жил он у фрау Анастасии Хупфауф — хозяйки постоялого двора и самой пригожей женщины во всем приходе. Все мужчины поедали ее глазами, особенно господин пастор. Ее муж, человек состоятельный, преставился в прошлом году, при последнем освящении церкви. Отличался щедростью — на украшение храма или на вино никогда не скупился. Вот и пригласил он господина бургомистра и господина пастора отметить освящение, и все шло наилучшим образом, пока господин пастор не изволил опуститься под стол, так что пришлось унести его домой. Хозяин постоялого двора продолжил веселие с греховными людьми, и все порядком нагрузились. Тогда воцарился над ними сатана, и принялись они меряться силой. Хозяин похвалялся отломить край большого дубового стола и свершил сие, выиграв бутылку вина. Затем вознамерился повалить быка за рога и одним ударом сокрушить огромного роста работника. И тогда заорал бортник, что охотно всему верит, но есть такое, чего никому содеять не удастся. «Говори, что», — спросил хозяин. «Одолеть моих пчел». Расхохотался хозяин, пообещал достать весь мед и принести. И плевать он хотел на пару пчелиных укусов. Провожал хозяина бортник и еще двое, — остальные уже не имели над своими ногами власти. Хозяин тут же за дело взялся — разорил первый улей и принялся мед вытаскивать. Пчелы разлетались, раскусались в свое удовольствие, крестьяне кинулись врассыпную, а хозяин вслед кричит: бегите, мол, на постоялый двор, меду сейчас доставлю. И схватился за второй улей.

Остальные прибежали на постоялый двор и, хозяина ожидаючи, снова за вино уцепились. А хозяина нет и нет. Повалились они спать.

На другое утро нашли хозяина у разбросанных, разоренных ульев. Поработали над ним пчелы на совесть. Никто не мог его узнать, так он распух. Принесли домой к жене, послали за лекарем да не застали. Хозяйка и служанка растерли его уксусом — что толку; ясно было, пришел его час. Тогда послали за пастором, — святой муж ради долга христианского и во имя Господа преодолел тяжкую свою усталость. Увидев хозяина, не преминул воздать хвалу могуществу перста Божия, одним мановением коего сильный и богатый человек превращен в кусок бесформенного, распухшего мяса. Рассказал присутствующим о бесконечной доброте Божией и неисследных путях Ее, пробудил у несчастного хозяина раскаяние в греховных деяниях и дал ему последнее причастие.

И скончался хозяин в христианском умиротворении. Жена его откупила у бортника несколько ульев и установила на заднем дворе. В память супруга всячески за ними ухаживала и продавала мед за хорошие деньги.

Кстати сказать, все это случилось, когда хозяйка была беременна: через шесть недель после кончины супруга родила она красивую толстую девочку.

На постоялом дворе жил тогда лишь один чужой человек — доктор Тойфельсдрок. Явился он как-то утром в почтовой карете, осмотрелся, и более всего ему понравилось жилище фрау Хупфауф. Хозяйка возлюбила его, ибо платил он талерами Марии-Терезии, сдала приглянувшуюся ему комнату, и поселился он там и принялся рыскать в своих нечестивых книгах.

Многие заглядывались на молодую красивую вдову, к тому же богатую, — немудрено, что мужчины только языками прицокивали, когда она мимо проходила. Вдова, гордая и спесивая, знать никого не хотела, видать, никто не был для нее достаточно хорош.

И восхотел Господь направить сатану на сердце святого мужа Эммерана Фюрнкеза и запутать в сетях греховной страсти. Он уклонился от пути спасения и глаз не мог оторвать от пышных ее прелестей. Однажды проходил он мимо ее дома, когда она грудью кормила дитя, и застыл перед этой дивной картиной. Зудели у него пальцы, но боролся он как доблестный воин Христов, лишь милого ребенка осмелился погладить. И толкнул руку его сатана, и скользнула рука на чудную полную округлость. Подпрыгнула вдова, ударила его по руке, засмеялась и убежала. Бедный господин пастор потерял сон, терзало его сладострастие, и он беспрерывно думал, как заполучить вдову.

Господин пастор был очень образованный человек, гораздо образованней крестьян Мангфала. Припомнил он, что в молодости слышал о верном средстве притянуть женскую любовь. Если женщина кормит, надобно добыть несколько капель ее молока: одной каплей смочить губы, другими натереть ладони и грудь. Тогда женщина воспламенится любострастием и начнет повсюду бегать за ученым искусником. В старые времена такое часто проделывали, а теперь позабыли. Только святой муж помнил, а сатана к тому же навострил его память.

И вот, когда Эммеренция, служанка вдовы, пришла на исповедь, разобрался он с ней быстро, хотя служанка сия беспрерывно заводила любовные шашни с работниками. Милосердный святой муж просветил ее: все мы окаянные грешники, и померкла слава, коей Господь нас поначалу снабдил. А потом заговорил о своем дельце и попросил достать несколько капель упомянутого молока. Служанка была доброй и набожной и обещала помочь.

Однако, пришедши домой, забыла свое обещание. И только увидев, как хозяйка высвобождает грудь из корсажа, дабы покормить младенца, захихикала и закудахтала, как наседка. Хозяйка, понятно, спросила о причине веселости. Эммеренция закраснелась, застыдилась, но вскорости впала в иудин грех и предала отца-исповедника, святого господина Фюрнкеза. Поведала хозяйке о желании господина пастора, о каплях молока, посредством коих будет она, хозяйка, бегать в безумной похоти за почтенным священником. Ужаснулась хозяйка, зашнуровала корсаж и давай честить святого мужа. Тут как раз выходил из дома господин доктор Тойфельсдрок — женщины окликнули его и все рассказали. Поинтересовалась вдова, как защитить молоко свое от козней распутника. Если она и выйдет снова замуж, то лишь за человека любезного сердцу и вовсе не собирается бегать за кем попало, особенно за пастором. Доктор Тойфельсдрок выслушал ее и успокоил — уж он, мол, позаботится, чтобы поп до конца дней не забыл окаянных своих плутней. После чего удалился в поля за богомерзкими червяками.

На другой день дал вдове проглотить две пилюли и уверил: даже если все мужчины в округе искупаются в ее молоке, — ни за кем бегать ей не придется. Обрадовалась вдова столь сильному средству — то и дело тянуло ее в отхожее место. Тем временем размышлял нечестивец в своей комнате и, в конце концов, велел женщинам привести козу. Доставили белую козу и поощрил доктор служанку надоить немного молока в черную бутылочку. На другое утро передал служанке уже красную бутылочку — в ней было совсем чуть-чуть козьего молока; велел бежать к пастору, вручить сию бутылочку со словами: вот молоко вдовы. И пусть она спрячется где-нибудь в доме и, когда пастор отлучится, пусть стащит его воскресные панталоны и принесет ему, доктору.

Служанка последовала отвратительному совету. Святой муж не предчувствовал в чистоте сердца своего вероломство этого мира и возрадовался бутылочке. Преисполненный доброты, подарил он служанке серебряные пряжки, оставшиеся в наследство от покойной матушки. Но Эммеренция, отплатив злом за добро, украла его воскресные панталоны и чулки и доставила доктору Тойфельсдроку. Скомандовал сатанинский доктор немедленно привести ему большого омерзительного козла с длинной бородой и заперся в комнате с этим чудовищем. Вечером же послал служанку обратно в дом пастора, дабы положить чулки и панталоны на прежнее место. Благодушный господин пастор так ничего и не заметил. Пребывая в приятном веселии, натер молоком руки и грудь, и даже ноги и спину, — вполне возможно, вдова еще быстрей за ним побежит. Будучи мужем высокого благочестия, преклонил колени, умоляя простить за грех, и обещал Святой Деве, в случае удачи, семь дорогих свечей. Потом выкинул из головы мирские помыслы и принялся сочинять обстоятельную проповедь, ибо подходил день Петра и Павла.

Доктор Тойфельсдрок не преминул предупредить женщин, чтобы они не болтали. Только служанка шепнула своему дружку, тот другим работникам, словом, скоро вся округа знала обо всем. С нетерпением ждали праздника и проповеди. Лишь господин пастор не догадывался ни о чем и с открытым сердцем шествовал в дьявольскую западню.

Рано утром в праздник Петра и Павла богопротивному доктору опять привели козу. Вдова и служанка поджидали на лестнице и пытались что-нибудь подслушать. Доносились вопросы, восклицания, а Эммеренции удалось подглядеть в замочную скважину, как доктор натирал козе платком ноздри. Когда начали собираться в церковь, он приказал двум работникам держать козу на веревке близ пасторского дома и ждать выхода святого мужа. Доктор объявил, что самолично пойдет в церковь — затем и устремился, окаянный, чтобы посмеяться над пастырем Божиим. Нянька взяла младенца и пошла впереди, за ней вдова, а за вдовой — служанка и работники. Замыкали процессию два парня с белой козой, украшенной голубой лентой на шее и парой колокольчиков на куцем хвосте. На некотором от них расстоянии шел доктор Тойфельсдрок. Как только удостоенный священного сана господин направился к церкви, дабы озарить паству светом Евангелия, парни отпустили козу: попрыгав туда-сюда, она стрелой помчалась к пастору. Тот испуганно отступил, заметался, а вокруг все смеялись. Наконец, ему удалось ускользнуть, он вбежал в ризницу и захлопнул дверь. Другой бы на его месте удрал от подобной напасти, но святой муж не помышлял свернуть с дороги долга. И притом вдова впервые увидит его, намазанного ее молоком. Он закрыл глаза, и она возникла... круглая, аппетитная.

Между тем церковь заполнилась до отказа. Лишь доктор Тойфельсдрок остался снаружи да молодой парень, что удерживал вновь пойманную козу. Иногда подходил доктор к церковной двери и заглядывал. Наконец, сказал работнику: «Он у кафедры, Амброс. Я иду в церковь. Ты оставайся и считай до тридцати. Тогда веди козу в церковь, да не забудь прикрыть дверь». Довольный Амброс ухмыльнулся.

Святой муж приготовлялся в ризнице. Еще дома долго читал он молитвенник и теперь, отмывая руки, молился в чистоте духовной. Он вошел в алтарь, совершил проскомидию. Особенно проникновенно произнес возвышенные слова: «Знаю достоверно, что Бог послал ангела своего». Хорошо прозвучали Kyrie и Gloria. После Евангелия поспешил в ризницу и надел стихарь. Поднялся на кафедру — прямо под ним сидела вдова, соблазнительная как никогда. Но святой муж подавил вожделение, вознес глаза и душу к небу, сотворил молитву. Проповедь началась. Он рассказал о Павле и Петре, о многих мучениках, отдавших жизнь во благо людей. Не это ли пример для истинно верующих! Каждый обязан любить ближнего своего, и в этом христианин или христианка не должны бояться зайти слишком далеко. Не надо прельщаться тернием, да ежели в глубине души ощущается потребность быть добрым, не надобно оную подавлять, но следует торопиться к ближнему своему с открытым сердцем, и не оглядываться на мнение людское. А кто есть ближний? Надо уметь различать и каждому воздавать по мере надобности его. Грешно нищего от двери гнать — подай ему кусок хлеба, посети больного соседа — подай напиться. Будь благодарен родителям своим и родственникам, почитай начальников, кормящих тебя. Это наши ближние. Но особенно должно почитать того, кто предлагает хлеб духовный, указуя постами и молитвами путь к вечному блаженству, — этот святой человек прежде всего наш ближний.

Тут поперхнулся господин пастор Фюрнкез, поскольку дверь открылась, заскрипела, и прихожане обернулись. Пастор увидел чужака в доме Божьем — доктора Тойфельсдрока. Паства забеспокоилась, но вскоре утихла. У проповедника возникло предчувствие, словно недоброе. Однако превозмог тревогу, направил взгляд в горние выси и вдохновенно продолжал. Весьма богоугодно, говорил он, когда, овечки собьются вокруг законного пастуха. И ни одна овечка не должна паниковать, когда ее сердце сжимается от страха, пусть спокойно пожалует в пасторский дом.

Снова открылась дверь и заскрипела еще противней. Пастор увидел Амброса — работника вдовы, который силился что-то удержать. Послышались возгласы и сдавленные смешки, и нечто белое мелькнуло в проходе между рядами скамеек. Пастор узнал белую козу вдовы. Уставное нарушение отозвалось болью. Он громко крикнул, чтобы немедленно удалили сие исчадие тьмы.

Да никто не слушал. Женщины хихикали, неуклюжие крестьянские парни гоготали, даже господин бургомистр усмехался. Коза шмыгала туда и сюда, поводила головой, будто искала чего-то, на ее хвосте позванивали колокольчики. Вдруг остановилась под кафедрой, сильно втянула ноздрями воздух, в три прыжка взлетела по ступеням, принялась обнюхивать святого мужа и сунула морду под стихарь. И прежде чем духовный наставник понял что к чему, встала на задние ноги, положила передние ему на плечи и облизала лицо шершавым своим языком.

Заорали, завизжали, заулюлюкали крестьяне. Один брякнул на всю церковь: «Хотел вдову, получил вдовью козу». Другой вопил: «Жених! Жених!»

Духовный пастырь растерялся окончательно. Не иначе, думал он, сам дьявол обрушился на него всей тяжестью, и надо худо-бедно обороняться в одиночку. Но чем сильней размахивал руками, тем крепче прижималась к нему коза, неустанно облизывая нос и щеки.

Брони, дочка бочара, выводила тонким голоском: «Господи Боже! Взасос, взасос целует!» И церковь грохотала.

Понял законный пастух, что стадо покинуло его и помощи ждать нечего. Такова была признательность за проникновенные слова о любви к ближнему. Наконец, изловчился он отпихнуть козу, ринулся по ступеням и выскочил вон из церкви. А коза помчалась вслед, через площадь, прямиком к пасторскому дому, будто влюбилась насмерть. Догнала, и сколько ни отбрыкивался он, коза вновь и вновь наскакивала и облизывала лицо. С трудом удалось достопочтенному шмыгнуть в дом и захлопнуть дверь.

Однако целый день толпились крестьяне перед дверьми и глумились: «Каково, пастор, молочко?» или «Куда спрятался, козий женишок?» Чертовы крестьяне орали, что такой шутки отроду не играли в Мангфале.

В последующие дни лучше не стало. Бедный пастор не мог носа высунуть — тут же начинались смешки да пересмешки. А когда прознал епископ — хохотал до коликов. И взял сторону крестьян, весьма несправедливо поступил с преподобным. Прислал в Мангфаль другого пастора, Фюрнкеза же отправил в захудалый приход в Эдингере, где не ведали о случившемся. И сверх того назначил епитимью в необъятной пропорции.

Так пострадал святой муж от бессовестной вдовы, предательской Эммеренции и сатанинского доктора Тойфельсдрока».

* * *

Между тем граф Остен получил ответ от родственницы, графини Эльзы фон дер Реке из Митау в Курляндии. Он ей писал в надежде что-нибудь узнать о сицилианце, графе Калиостро, поскольку графиня одно время была поклонницей этого авантюриста. По ее сообщению, он основал в Курляндии мистическую секту, затем уехал в Санкт-Петербург и Варшаву, где также имел большой успех. Она расспросила его об армянине, но узнала немногим более сравнительно с тем, что он сам рассказал принцу в Венеции. Сицилианец признал откровенно: представление на Бренте было организовано по приказу армянина, который обратил его внимание на принца Александра. Разоблачение, подстроенное армянином, несказанно поразило его, равно как последующий арест. Армянин, несомненно, обладает серьезными тайными возможностями; он сам неоднократно пытался ему противодействовать, но почел за лучшее уступить и повиноваться. У графини фон дер Реке создалось мнение, что сицилианец твердо убежден в могуществе армянина и даже испытывает по отношению к нему боязливое почтение.

В ближайшие недели повторились неожиданные отлучки молодого Цедвица. Доискиваться было бесполезно: эскапады свои он забывал, припоминал только несущественные подробности. Принц оставил его в покое, велел только зашить в полу сюртука несколько золотых, дабы не оказался без гроша в непредвиденном положении. Однако эти деньги, похоже, он никогда не тратил. Однажды пропал на целую неделю, что вызвало немалое беспокойство. И вот заметили его въезжающим в парк на телеге, запряженной быками. Он приказал возчикам выгрузить большой ящик, расплатился и отпустил упряжку. Под густым снегопадом уселся на свой ящик. Принц велел внимательно за ним наблюдать и не беспокоить. Битых два часа юнкер просидел неподвижно. Ровно в восемь — прозвонил колокол к ужину — поднялся, прошел к домику садовника, позвал людей и приказал отнести ящик в спальню принца. Там провел он полчаса, вернулся в собственную комнату, лег на кровать и мгновенно уснул. Когда принц удалился в спальню, его ждало поразительное зрелище: на стене, в изножье кровати, висел портрет Вероники — Мадонны. Принц не видел его с тех пор, как флорентийский художник предлагал тогда, в Венеции, картину на продажу. Вне себя от радости, поспешил он в комнату юнкера, чтобы поблагодарить и расспросить. Но ни возгласы, ни встряхивания не дали результата. На другое утро принц, еще лежа в кровати, приказал барону Фрайхарту привести юнкера. Молодой Цедвиц явился — свежий и цветущий. Принц не хотел, чтобы юнкер сразу увидел портрет, и предложил присесть на кровать, спиной к стене. Разговаривали о всяких пустяках — юнкер держался непринужденно и весело. Тогда принц попросил достать с консоля маленькие ножницы. Цедвиц повернулся и заметил портрет. Он застыл, до крайности удивленный, и воскликнул: «Наша «Мадонна» из Венеции! Когда вы получили картину, монсеньер?»

Юнкер — это было совершенно очевидно — в первый раз увидел картину в подобном интерьере.

Портрет вновь пробудил у принца чувство благоговения. Он закрыл его занавесом, оберегая от посторонних глаз. Только в одиночестве раздвигал занавес и проводил долгие часы перед портретом.

* * *

Заседание верховного суда, на котором собирались вынести окончательное решение, ожидаемое старым герцогом, состоялось, несмотря на все проволочки адвокатов принца Александра. Однако неожиданный казус застал врасплох обе стороны. Адвокаты снова, более или менее аргументированно, потребовали отложить слушание дела, суд их терпеливо выслушал и отказал. В этот момент появился один франкфуртский юрист — он часто живал в резиденции, был хорошо известен и судьям и поверенным, а потому никто не стал требовать подтверждения полномочий. Согласно предъявленным документам, его уполномочили защищать интересы пропавшей наследной принцессы, матери юного принца. Он объяснил, что важные обстоятельства, не имеющие отношения к процессу, обусловили исчезновение принцессы. Теперь мать требует передать ей сына на воспитание. На вопрос председателя, в каких принципах будет воспитываться наследник, юрист сослался на личное право матери.

В силу неожиданного поворота заседание, понятно, перенесли. Хотя проволочка была и на руку принцу, он не мог не сознавать серьезности события. Если женщина, до сих пор пренебрегавшая материнскими обязанностями, открыто заявила свое право, причем это задевало и старого герцога и его самого, значит, ей обеспечена чья-то могущественная поддержка. Более того, вмешательство наследной принцессы вредило принцу существенней, нежели герцогу. Принц оспаривал легитимность ребенка, его и без того шаткие позиции основывались на том, что мать — авантюристка, и что брак ее сомнителен. Его надежды держались на духовнике Элизабет, совершившем обряд. Если бы удалось переманить на свою сторону этого важного свидетеля, — появились бы неплохие шансы. Однако до сих пор все попытки уговорить его оставались тщетными. И все же: духовник принадлежал к числу тех фанатиков, которые ради слепого убеждения готовы на любые жертвы. Его великой задачей было вернуть герцогский дом и, тем самым, всю страну в лоно своей церкви. Этот план дал трещину, — юного наследника воспитывали строго протестантски. Но с принцем Александром, католиком, оставалась надежда выиграть почти проигранную партию.

И вдруг — наследная принцесса. Если ей удастся сейчас или даже после смерти старого герцога забрать ребенка, она воспитает его католиком, это ясно. Мечты принца Александра развеются, возражения против легитимности отпадут: Вена, Мюнхен, Дрезден, римская курия, равно как испанцы, французы, итальянцы, безусловно предпочтут законного наследника, получившего католическое крещение и воспитание, новообращенному, чьи притязания на трон весьма сомнительны. К тому же все они во время правления юного принца и возможного регентства наследной принцессы — матери смогут оказывать сильное влияние на политику государства. Уже в ближайшие дни принц Александр почувствовал эффект от выступления франкфуртского адвоката. Дипломаты были вежливы и любезны, но держались несколько отчужденно. Конечно, они сразу пронюхали о ситуации и ждали указаний своих правительств. Маркиз Чивителла и барон фон Фрайхарт разведали: католические дворы через своих представителей в свободном имперском городе Франкфурте делали все возможное, дабы разузнать у адвоката о местопребывании и планах принцессы. Чивителла лично съездил во Франкфурт и сообщил: по его мнению, адвокат чист в этом деле и сам толком ничего не знает.

Похоже, принц попал в отчаянное положение. Его советчик, армянин, все еще не появлялся. Хотя внешне принц сохранял равнодушную мину, всякий собеседник замечал его внутреннее беспокойство. Он надолго уединялся в своих покоях, целые часы проводил у картины «Мадонны», потом вдруг отправлялся на одинокие прогулки в парк. Наконец, по-видимому, принял решение. Попросил к себе Чивителлу, ловкость коего ценил высоко.

— Маркиз, надо что-то предпринять. Я все жду и жду, эдак можно проиграть сражение, даже не начиная. Сядьте, Чивителла, кажется, я нашел выход и хочу с вами посоветоваться.

Они еще раз обсудили ситуацию во всех подробностях.

— Герцог, — заключил принц Александр, — имеет преимущество и передо мной и перед принцессой, так как юный наследник находится под его покровительством. Beatus possidetis! [Блажен владеющий (лат.).] Если это преимущество получит принцесса, нашему делу конец. Так, а не иначе.

Чивителла размышлял недолго.

— Монсеньер, остается только одно. Юный наследник должен быть в наших руках.

Принц Александр оживился.

— Верно! Я рад, что вы это сказали прежде меня. Согласны ли вы помочь мне, маркиз? Вы проворней моих немецких кавалеров и друзей. Докажите вашу преданность. Берете ли вы это дело на себя?

Маркиз, имевший прирожденную склонность к разного рода интригам, тотчас согласился.

— Дайте мне время до вечера, монсеньер. Я постараюсь придумать план.

Он вернулся после ужина, когда принц и барон Фрайхарт сидели за шахматами.

— Эврика! Не дадите ли вы, сиятельный принц, точных указаний о местонахождении наследника?

— В том же замке, — ответил принц Александр, — где мой кузен провел свой медовый месяц; в той же комнате, вероятно, где юный наследник увидел свет. Десять часов для хорошей лошади.

Он приказал барону принести карту. Отец барона когда-то управлял этим герцогским замком, и сам Фрайхарт провел там детские годы. Поэтому он во всех подробностях рассказал о расположении замка и сада, равно как о соседнем городке.

Чивителла сделал на карте соответствующие пометки. Когда принц спросил, как он собирается действовать, маркиз в ответ вынул шпагу и воскликнул:

— Монсеньер, на этом клинке, сопричастном моей крови, на этом клинке, с которым я не расстанусь ни за какие блага, клянусь: самое позднее через три недели мальчик будет здесь, в комнате! И тогда я вам все объясню.

Поклонился и вложил шпагу в ножны. Принц Александр улыбнулся и протянул ему руку:

— Но все же, маркиз, не могу ли я вам помочь?

— Пожалуй. Мне нужен молодой Цедвиц — отпустите его со мной.

В ту же ночь Чивителла и Цедвиц выехали из ворот парка.

Шестнадцать дней спустя, поздно вечером, раздался стук в двери покоев принца. Владелец покоев лежал в постели, но еще не спал: он долго сидел перед «Мадонной», потом задернул занавес, попытался читать, однако, не мог успокоиться.

На его «войдите», дверь открылась: за бароном Фрайхартом шел смеющийся Чивителла.

— Приветствую вас, сиятельный принц, и простите за ночное вторжение. Поручение выполнено, монсеньер, жду следующего!

Он повернулся к двери и принц увидел изящную камеристку, которая несла трехлетнего мальчугана.

— Позвольте представить юного принца Эберхарда! Красивый ребенок спокойно спал, маленькая ручка

сжимала палец камеристки. Принц смотрел на него долго, с противоречивыми чувствами. Однако вскоре стало ясно, что беспомощный, блаженно спящий ребенок вызвал симпатию. Он наклонился, поцеловал его и приказал Фрайхарту вызвать служанку.

В ожидании юного наследника подобрали персонал, на скромность коего могли положиться, и приготовили несколько комнат. Служанка залюбовалась мальчиком, бережно взяла его и вышла; камеристка осталась, словно ожидая дальнейших указаний.

— Ступайте, — обратился к ней принц Александр. — Вы, верно, устали с дороги и хотите спать. Весьма признателен вам, любезная девица, завтра мы поговорим.

«Любезная девица» усмехнулась и осталась в комнате. Маркиз расхохотался.

— Понравилась ли девица вашему высочеству? Не считаете ли вы полезным зачислить ее в свой штат для личных услуг?

Фрайхарт вспыхнул от шутки маркиза. Он отлично знал: сердце его господина принадлежит только... портрету Вероники. Он заметил тень недовольства на лице принца и попытался сгладить острый угол.

— Пойдемте, маркиз, принц очень устал, да и вы, и девушка. Завтра все устроим.

Но Чивителла не дал себя уговорить. Обнял камеристку за талию и поцеловал в щеку.

— Ну нет, барон, так нельзя. Не прогоняйте малышку. Она столь преданно служила нашему принцу, что будет просто возмутительно, если он ее не рассмотрит хорошенько. Поцелуйте ее принц, и вы также, барон! Честью клянусь, не уйду из этой комнаты, пока не восторжествует справедливость.

Барон смешался окончательно.

— Ради Бога, маркиз!..

Но к его удивлению принц тоже громко рассмеялся и воскликнул:

— Подойди, милое создание. Тебя и вправду надо расцеловать!

Камеристка подошла к постели, сделала очаровательный книксен и... принц Александр ее поцеловал.

— А теперь иди к моему другу Фрайхарту, пусть и он тебя поцелует.

Барон глазам своим не верил. Девушка приблизилась и сделала точно такой же книксен.

Фрайхарт воззрился на нее, изумленный... и вдруг узнал... молодого Цедвица.

— Ну, маркиз, — заторопил принц, — я не усну, пока вы не расскажете. И если вы не очень устали...

— Устал основательно, монсеньер, и к тому же дьявольски голоден. Если вы прикажете подать немного еды и вина.

— Разумеется, — воскликнул принц Александр. — Фрайхарт, прошу вас. Кстати, захватите фрейлен, накормите как следует и возвращайтесь, — девицу не следует отпускать надолго.

Вскоре лакей принес холодные закуски и несколько бутылок вина. Маркиз рьяно принялся за еду.

— Мы выехали на заре в закрытой карете, — пояснил он. — Объезжали стороной каждый городок, каждую деревню, чтобы не возбудить подозрений, — какая уж там еда. Еще хорошо, что захватили вдоволь молока и сухарей для ребенка, — просто невероятно, монсеньер, сколько этакий клоп может съесть и выпить.

Он присел на кровать и продолжал:

— Теперь к делу. Покинув резиденцию, мы скакали всю ночь и утром прибыли в городок. Остановились в маленькой, весьма опрятной гостинице и провели день спокойно. К вечеру вернулся мой егерь и принес разную одежду, необходимую для моего плана. Прислуживала нам дочка хозяина. Я старался как можно чаще ее вызывать, чтобы она смогла оценить молодого Цедвица. Вы, монсеньер, были в Венеции слишком заняты и не обратили внимания, подобно барону Фрайхарту и мне, какой переполох вызвал юнкер среди юбочной половины города. Пожилые матроны и молоденькие служанки, графини и уличные девки — все точно с ума посходили. И красивый мотылек, который едва окрылился, вполне вероятно, успел вкусить нектара венецианских цветов.

Как-то вечером ужинал я у одного графа, — разрешите, принц, не называть имени. На его молодую жену я давно заглядывался. После ужина графиня удалилась в спальню, я остался сидеть со стариком. Вдруг появляются несколько господ, членов «Буцентавра», одним из столпов коего был граф. Они приехали за ним — граф запамятовал о важном заседании. Когда мы спускались к нашим гондолам, я спохватился, что оставил берет. Посему попрощался — я тогда еще не состоял в «Буцентавре» — и вернулся. Поднимаясь по лестнице, сообразил: а почему бы не воспользоваться случаем? Правда, прекрасная графиня ни одним взглядом меня не поощрила, но я достаточно знал дам нашего общества: при благоприятном повороте смелым натиском можно многого добиться. Решил попытать счастья, отыскал спальню графини и вошел без стука, — слава Богу, дверь была не заперта. Комнату едва озаряли лунные блики из окна балкона. Послышался испуганный возглас графини: «Мой муж!», затем шепот: «Сюда, быстрей, прячься!»

Все предельно ясно — я и сам не раз бывал в таком положении. Любовник. Использовать замешательство красивой женщины было бы недостойно, ее сердце, увы, занято. Пылкий соблазнитель превратился в безупречного кавалера. «Прошу прощения, мадам, ошибся дверью». При этих словах я собрался удалиться. У графини вырвался вздох облегчения. Она зажгла светильник и высоко подняла, словно желая удостовериться, что это действительно я.

Поклонившись, приложив руку к сердцу, я проговорил: «Уверяю вас, графиня, ваши неосторожные слова останутся тайной в глубине моей души. Я слеп, глух, ничего не видел и не слышал».

Мгновение она колебалась и, казалось, хотела признательно взять мою руку. Однако, поразмыслив, иронически улыбнулась и гордо заявила: «Вы заблуждаетесь, маркиз! Вы и в самом деле не видели и не слышали ничего предосудительного. Я только вскрикнула от неожиданности, а вы решили... решили... что у меня здесь любовник! Ваше благородство и ваша скромность, конечно, весьма похвальны, но в данном случае бесполезны. В комнате нет мужчины».

Ее недоверие обидело меня, но я не стал спорить. «Как прикажете, графиня», — сказал я, не в силах сдержать улыбку.

Она тотчас подметила это. «Вы сомневаетесь? Хорошо, я вам признаюсь. Здесь моя бедная родственница. По причинам, вам безразличным, ее не должен видеть мой муж». Она прошла к стене и открыла портьеру: «Выходи, Мариэтта, ничего страшного, это не граф».

Вышла девушка, стыдливо прикрывая ладонью лицо, босая, в небрежно накинутом пеньюаре. Я заподозрил неладное, взял светильник, оставленный графиней на столике и поднес к лицу девушки. Мой внезапный жест застал ее врасплох, но смущение обеих женщин не шло ни в какое сравнение с моим собственным. В бедной родственнице я узнал... камер-юнкера Цедвица. Впрочем, надо сознаться, юнкер быстрей меня обрел присутствие духа: он выхватил мой собственный кинжал из ножен и приставил мне к груди. Я остался беззащитен, и только мой язвительный смех обезоружил раздосадованного любовника.

Графиня перестала лицемерить и на сей раз на коленях воззвала к моей скромности. Конечно, я обещал забыть о забавном разоблачении и сдержал слово: графиня и поныне слывет одной из самых добродетельных дам Венеции.

Воспоминание об этом приключении, монсеньер, и вдохновило мой план. Честно скажу, вряд ли я сам додумался бы до такой ловкой штуки, а женская хитрость графини подсказала решение в момент, — ведь юнкер мог входить и выходить из ее палаццо когда угодно.

Итак, согласно плану, надлежало поселить Цедвица в замке под видом служанки. Мой егерь доставил необходимый реквизит — платья, парики и прочее. Нам повезло: за несколько дней до нашего приезда нянька юного принца сбежала с солдатом. Соучастие хозяйской дочки нам бы очень не помешало. Юнкер рассказал ей, что мы с ним заключили пари: он, юнкер, должен прожить в городке два месяца под видом девушки. Если его не узнают, пари за ним. Поскольку юнкер ей очень приглянулся, хозяйская дочка вовсе была не прочь столь долго и тесно общаться с красивым молодым человеком. Она тут же принялась наряжать его для пробы, подыскав кое-что из собственных вещиц. Признаюсь, сиятельный принц, когда из соседней комнаты доносились визги да хиханьки, мне стало ох как завидно!

После полудня я отпустил юнкера покататься верхом; поздно вечером он секретно влез в окно к своей новой подружке. На другое утро преобразился полностью: когда принес мне завтрак, я поначалу узнал его так же мало, как и вы, монсеньер. Хозяйская дочка поведала отцу: приехала, мол, девушка из резиденции, хочет поступить на службу в замок, — ни хозяин, ни слуги не возымели ни малейшего подозрения. Хозяин, нестарый еще вдовец, приударил было за красоткой, но дочка закатила скандал. Послали работника в замок, выяснилось: новую няньку ждут только следующим утром. Пришлось ей оставаться в гостинице и прислуживать за ужином в общей зале, где я расположился с хозяином и несколькими проезжими торговцами. Новая девица весьма понравилась гостям, а хозяин совсем голову потерял. Видя, что ни уговоры, ни скандалы не действуют, дочка его разрыдалась: за какие грехи такое наказанье, постыдился бы герр папа. Разве он осмелился бы так себя вести, будь жива фрау мама — она бы ему глаза выцарапала. А ее дочерний долг — защитить бедное невинное создание; она не оставит свою подопечную ночевать в комнате прислуги. Там легко открывается дверь и страшно подумать, какие непристойные предложения ей придется выслушивать! Нет, она заберет простодушное дитя в свою комнату, в свою кровать, запрет дверь на ключ и тем обережет от приставаний мужчин! Сказано-сделано.

На следующее утро новую няньку привели в замок: с ней поговорили и приняли на службу. Хозяйская дочка представила ее своей кузиной и заявила: поскольку она несет ответственность за ее добродетель, необходимо, чтобы кузина, по крайней мере, дважды в неделю возвращалась в гостиницу; она же со своей стороны, тоже будет ее навещать. Домоправительница охотно согласилась. Я жил тихо и спокойно в гостинице, выходил только в сумерки немного пройтись. Время тянулось довольно утомительно, монсеньер, к тому же хозяйская дочка не обращала не меня внимания. С Цедвицем едва удалось словом перекинуться, — влюбленная проказница тут же им завладевала. Но поскольку она посещала замок, а мой егерь иногда бродил в парке в заранее оговоренных местах, связь с юнкером наладилась.

Юного принца охраняли очень неплохо. Цедвицу приходилось дожидаться, когда его оставят с ребенком наедине. На этот момент все было готово: в малолюдной, невзрачной харчевне на другом конце городка помещался мой второй егерь, прибывший с каретой.

Я чертовски радовался присутствию хозяйской дочки, — не знаю, как бы юнкер вынес свою трудную роль без этого развлечения. Девица много способствовала успеху нашего плана, который едва не провалился. Как-то вечером она прибежала из замка взволнованная: по ее словам, видела возле парка большую карету и группу вооруженных всадников. Известие о вмешательстве в процесс наследной принцессы давно просочилось в городок: и там, и в замке опасались насильственного похищения ребенка. Надо сказать, принц, ранее подозревали возможность подобной эскапады с нашей стороны, однако постепенно успокоились, — ведь за несколько месяцев такой попытки не предпринималось.

Поэтому неудивительно, что хозяйская дочка так переполошилась. Я тотчас велел пригнать нашу карету к стене парка, где ее хорошо прикрывал ветхий амбар, а сам отправился с хозяйской дочкой к замку, озаренному полной луной. Между тем группу вооруженных всадников заметили и другие: в гостиницу стали собираться возмущенные горожане, дабы под руководством хозяина и ночных сторожей поспешить на помощь обитателям замка.

А в замке тем временем разыгралась маленькая драма. Несколько злоумышленников тайно проникли во флигель — местопребывание юного принца — и вынули мальчика из кроватки на глазах потрясенной домоправительницы. Среди них находилась высокая женщина под густой вуалью — она взяла ребенка на руки и быстро удалилась, сопровождаемая своей вооруженной свитой. Крики домоправительницы разбудили прислугу и прочих обитателей, они бросились в погоню и настигли злодеев на одной из парковых аллей. Те начали весьма успешно отстреливаться и ранили нескольких преследователей, но в этот момент где-то впереди послышалась шумная многоголосица — приближалась толпа крестьян и горожан. Похитители, увидев, что путь отрезан, на минуту замешкались, А затем энергично двинулись на нового врага. Двое из них и женщина под вуалью, что несла ребенка, побежали через поляну и уже достигли парковой стены близ привратницкой, как вдруг на них налетела служанка с высоко подоткнутым подолом, новая нянька, наш юнкер. Он размахивал тяжелой кавалерийской саблей: бандиты были столь ошеломлены эти неожиданным нападением, что совершенно растерялись. Юнкер ранил обоих бандитов, вырвал ребенка из рук женщины и ринулся назад, — его тут же окружила толпа ликующих слуг, крестьян и горожан. Хозяйская дочка, плача и смеясь, обнимала и целовала его. Геройскую деву с триумфом проводили в замок. Этой интермедией воспользовались оба похитителя и дама под вуалью, — они ускользнули через привратницкую. Других злоумышленников также не удалось схватить, несмотря на усердные поиски в парке и окрестностях.

По общему мнению, похищение организовала наследная принцесса: в лицо ее не видели, но многие разглядели фигуру и гордую осанку. К тому же наследная принцесса отлично знала и замок и парк, иначе как объяснить, что, несмотря на все предосторожности, злоумышленники столь внезапно ворвались в спальню юного принца?

Это обстоятельство играло нам на руку: успех зависел от быстрого исполнения плана.

Домоправительница слегла, потрясенная наглым нападением. Охрану ребенка доверили героической няньке, а в прихожей поставили двух вооруженных слуг. Следующим вечером я послал с хозяйской дочкой письмо Цедвицу. Он должен был в предрассветный час, в одной лишь ночной рубашке спуститься из окна по заранее припасенной веревке и встретить меня и моего егеря в зарослях неподалеку. Все шло хорошо, только пришлось внести одну поправку. Влюбленная хозяйская дочка наотрез отказалась идти домой и осталась почивать в объятьях своего молодого героя. Когда мы трое вскарабкались по веревке в комнату, она сладко спала, стиснув подушку, которую ей подсунул юнкер, вылезая из кровати. Цедвиц осторожно лег рядом с ней, я и мой егерь надели маски — вы ведь знаете, монсеньер, у каждого венецианца всегда маска в кармане. Мы набросились на хозяйскую дочку, заткнули рот платком, чтобы не орала, связали руки и ноги, но глаза оставили открытыми, — нам необходимо было, чтобы она ясно видела происходящее. Затем напали на Цедвица — он выскочил из кровати в рубашке, и все мы изобразили отчаянную потасовку. В конце концов он рухнул, сраженный в грудь моим театральным кинжалом. Однако, чтобы успокоить бедную девушку, я склонился над ним, интересуясь его самочувствием, и пробормотал: «Пустяки, царапина! Парень просто в обмороке!» Затем обратился к егерю: «Хорошенько его свяжи. Ребенка я забираю, наследная принцесса нам заплатит как следует!»

Егерь разыграл надлежащее усердие, а я закрыл голову девушки простыней, — остальное ей вовсе необязательно было видеть. Цедвиц поднялся, взял ребенка, послал подружке воздушный поцелуй и полез в окно; егерь последовал за ним с женским платьем и париком, я прикрывал отступление. Мы благополучно спустились по веревке, — к счастью, ребенок не проснулся. На минуту остановились в ближайших кустах: я забрал ребенка, егерь подхватил Цедвица, и мы побежали прямиком через поляну. Тут нас заметили два сторожа и закричали. Я велел егерю бежать дальше, выхватил кинжал и кинулся навстречу этим молодцам. Оба щелкнули курками — один пистолет дал осечку, пуля другого пробила мою треуголку. От выстрела ребенок проснулся и громко заплакал. Послышалось хлопанье окон и дверей, со всех сторон доносились крики. Я взмахнул кинжалом раз, другой — надеюсь, поранил сторожей не очень серьезно — и пустился через поляну и кусты к парковой стене. Взобрался, слава Богу, успешно. Не далее чем в сотне шагов стояла моя карета, — егерь и Цедвиц уже добежали до нее. Двумя минутами позже я сидел в карете с Цедвицем и юным принцем, егерь взлетел на козлы, занес кнут, другой егерь поскакал вперед верхом. В самое время: люди из замка бежали к воротам и карабкались на стену.

Остальное, монсеньер, вам известно. Мы избегали каждого селения и держали занавески кареты плотно задернутыми. Отдыхали где-нибудь на лугу или в леске, при одной такой остановке Цедвиц заново надел женское платье. Признаться, я не видывал лучшей няньки, нежели юнкер.

Убежден, монсеньер, из-за нашей авантюры наследная принцесса сядет в калошу. Хозяйская дочка живописует похищение во всех подробностях, умолчит только, что похищенная нянька — мужчина и ее любовник. Если мы постараемся охранять юного принца понадежней, — ни одна душа ни о чем не догадается.

— Постараемся получше людей герцога, — ответил принц Александр. — Они потеряли не так уж много, но мы рискуем потерять все. Спокойной ночи, маркиз.

Он сердечно пожал руку Чивителле. Как только маркиз вышел, в другую дверь тихо постучали.

— Кто там? — крикнул удивленный принц. Дверь отворилась и вошел Цедвиц.

— Прошу прощения, сиятельный принц. Мне нужно кое-что вам рассказать. Я ждал в соседней комнате, пока вы не останетесь один.

— В чем дело, друг мой?

— Маркиз, по-видимому, сказал вам, что в первом похищении виновна наследная принцесса.

— Ну да.

Цедвиц подошел ближе к постели, наклонился и прошептал:

— Он ошибается. Это была не наследная принцесса.

— Кто же тогда?!

Юнкер поднял руку в сторону завешенной картины.

— Она.

— Кто? — нахмурился принц. — Вероника? Откуда ты знаешь?

— Когда я выхватил ребенка из ее рук, вуаль откинулась. В лунном свете появилось лицо. Клянусь вам, это была дама из Мурано.

Принц с минуту молчал.

— Благодарю вас, юнкер, — задумчиво проговорил он. — А теперь идите спать.

Он долго сидел неподвижно, затем встал и зажег все свечи. Несколько раз прошелся взад и вперед. Вероника? Юнкер не мог ошибиться, он единственный видел таинственную похитительницу без вуали. Юнкер знал ее хорошо, видел ее портрет и здесь и в Венеции, восторгался портретом едва ли менее, чем он сам. Да и оригинал конечно остался в памяти Цедвица: он видел Веронику и ее спутницу, когда они все плыли из Кьоццы и сошли на берег в Мурано; дважды или трижды юнкер сопровождал его в Мурано и там, в саду, обменялся с ней двумя-тремя фразами. Наконец, стоял у ее ложа, когда она болела.

Нет, юнкер не заблуждался. Лицо этой женщины, раз увидев, забыть нельзя!

Но в таком случае... как все это понять?

Только в одном смысле: она действовала по поручению ее друга и советчика — армянина, который к тому же и его друг и советчик.

И действовала для него, принца! Кажется, взаимосвязь ясная. Армянин терпеливо ждал, когда же он, принц, проявит инициативу. И поскольку все тянулось и ничего не происходило, армянин побудил эту женщину. он хотел показать ему, принцу, что время колебаний и промедлений миновало! Он не мог решиться, что ж, решили за него: он боялся действовать, эта женщина — нет!

Конечно, волей случая его план удался, другой провалился. Но провалился лишь в последний момент, благодаря отчаянной выходке юнкера. Он все-таки решился действовать, правда, фактически позже, чем его тайный друг и любимая женщина, его план удался, да, и этот успех поставил под удар Веронику.

Он подошел к портрету, раздвинул занавес, долго смотрел. Снял с шеи золотую цепочку, открыл круглый медальон, который она ему подарила в Мурано, и принялся сравнивать с портретом.

Позади послышался легкий вздох. Он испуганно обернулся.

В центре комнаты недвижно стояла Вероника.

Принц Александр схватился за лоб, зашатался, оперся на спинку стула.

— Ты?.. — прошептал он.

Подошел, потянулся ее обнять, она мягко отстранилась. Опустился на колени, принялся страстно целовать ее руку. Она погладила его волосы, промолвила:

— Встань.

Он порывался спросить, задать массу вопросов. Она заметила, улыбнулась.

— Не надо. Не спрашивай, откуда пришла, куда пойду... Он послал меня... велел передать, скоро ты его увидишь.

Он снова взял ее руку, она медленно отняла.

— Стой спокойно. Не прикасайся, не преследуй меня.

— И когда я вновь тебя увижу?.. — пробормотал он. Тягостная улыбка исказила ее черты.

— Скоро... Скоро... Когда он захочет... И медленно вышла из комнаты.

Принц смотрел вслед, шаги еще слышались. Ах, она стояла здесь, перед ним, существо из плоти и крови! И все же он сомневался — не видение ли это, не фантастический ли, одурачивший его призрак?

Он подошел к письменному столу, сел, закрыл ладонями лицо и горько, надрывно разрыдался.

* * *

Ранним утром в спальню ворвался Фрайхарт.

— Принц! Ребенок исчез!

Две служанки спали в комнате, отведенной мальчику, у дверей сторожили надежные люди, под окнами ходили часовые.

И никто не заметил решительно ничего.

Обыскали каждое помещение: подвал, чердак, кладовые, обшарили все углы в доме и кусты в парке — ничего. Принц Александр лично допросил своих приближенных и слуг — не видел ли кто высокую незнакомую женщину, — напрасно. Никто ее не видел, никто ничего не знал об исчезновении ребенка.

Вечером принц сидел с друзьями за столом, беседа не клеилась. Вдруг Цедвиц привстал и сощурился, словно что-то услышал.

— Что с вами, юнкер? — спросил граф Остен.

Но Цедвиц, не отвечая, выскочил из-за стола, открыл окно — издалека доносился слабый отголосок.

— Кошачьи рулады, — предположил Чивителла.

— Нет, нет, — воскликнул юнкер, — это ребенок, и не какой-нибудь, а наш ребенок, юный принц!

Он стремительно выбежал из комнаты. Остальные недоуменно молчали.

Юнкер отсутствовал довольно долго, наконец, послышались торопливые шаги и веселый крик:

— Я нашел его! Нашел!

Он появился в дверях с ребенком на руках.

— Я бежал на голос! Ах, этот детский голос я узнаю среди тысячи! Искал в парке, казалось, звук раздается то там, то здесь. Потом выскочил из парка, побежал вдоль ограды к старой мельнице — плач слышался отчетливей. Посреди деревенской улицы лежал ребенок на шелковых подушках, словно его кто-то заботливо устроил. И кругом ни души! Он вытащил из кармана письмо.

— Это письмо лежало рядом с ребенком, монсеньер. Оно адресовано вам.

Принц Александр открыл письмо и прочел: «Легче забрать, чем сохранить. Учитесь, принц». Подписи не было... почерк армянина.

— Он в резиденции, — сказал принц.

КНИГА ПЯТАЯ

На следующий день вечером кавалеры ожидали у накрытого стола: сидели, ходили, болтали о пустяках. Принц должен был вот-вот прийти — его задержал внезапный посетитель. Прошло полчаса, еще полчаса, — принц не появлялся. Лакеи зевали, кавалеры бранились на позднее посещение.

Двери, наконец, открылись. Все повернулись в надежде увидеть принца, но ошиблись: залу медленно пересек незнакомец в мундире шведского полковника. Он не произнес ни слова, сделал общий поклон, небрежный и несколько насмешливый, и удалился через другую дверь. На минуту воцарилось молчание.

Егерь Хагемайстер, стоявший за креслом графа Остена, прервал тишину:

— Господин граф, может я ошибаюсь, только этот человек напоминает нашего попутчика, французского аббата.

— Нет, — возразил маркиз, — он похож на мужчину, которого я видел в саду Мурано. — Не то чтобы тот самый, скорее его брат.

— Если бы не цвет волос, я принял бы его за саксонского драгуна, — заметил Цедвиц, — помните, он уезжал из мюнхенской гостиницы.

— Юнкер, — воскликнул граф Остен, — не кажется ли вам, что это глаза доктора Тойфельсдрока?

В спор вступил барон Фрайхарт:

— Походка напоминает русского офицера. Помните наше приключение на Бренте? Вот если бы русский сбрил бороду...

— С бородой или без, но это был русский, барон, — в залу вошел принц. — В то же время ваш ученый, граф, и шутник из Мангфаля, маркиз. Аббат, драгун, таинственный посетитель сада Мурано. Равным образом францисканец из рассказа Калиостро, человек который увез моего егеря на остров Повелья, а недавно похитил моего племянника под нашим носом, словом, господа, это был мой друг, армянин.

Принц сел за стол, остальные последовали его примеру.

Остен был крайне удивлен.

— Вы хотите сказать, монсеньер, все эти роли играл один человек? Я находился рядом с русским в течение вечера, стоял близ него, когда арестовали графа Калиостро и наблюдал внимательно. Вы сами, сиятельный принц, в момент разоблачения Калиостро распознали в нем некоторое сходство с армянином, хотя на площади святого Марка, когда этот последний поведал о смерти наследного принца, вашего кузена, его маска сдвинулась лишь на мгновенье. Вы даже убедили меня и Фрайхарта, правда, позднее я часто себя спрашивал, не ошибка ли это. Что касается аббата, мы с Цедвицем три дня провели в его обществе, а впоследствии долго беседовали с доктором Тойфельсдроком. Признаюсь, я замечал нечто общее, даже Хагемайстеру показалось, что он видел аббата в окне, — однако и различий было предостаточно.

— Граф Остен, — возразил принц, — вы не единственный поражаетесь этим метаморфозам. Мой друг одарен талантом менять внешность по желанию. Думаю, он часто использует и не столь простые средства, как парик, борода или костюм.

Фрайхарт покачал головой.

— Все же непонятно...

— Дорогой барон, — засмеялся принц, — мы-то с вами должны отлично понимать. Вспомните, как нас изумил Цедвиц. Он поступил к нам на службу юным пажем, восемь лет мы его видели чуть ли не ежедневно! И что же? Стоило хитрецу разок нацепить женское платье, как мы оказались в дураках! Разве я поверил бы моему советчику, если б он только и умел, что разыграть одну-две роли!

Ждали продолжения, но принц замолчал, задумался, едва слушая общий нестройный разговор. После ужина принц повернулся к Цедвицу:

— Юнкер, мой друг хочет побеседовать с вами. Он ждет в саду. Цедвиц, явно взволнованный, поднялся. Маркиз нахмурился и обратился к принцу:

— Монсеньер, не отпускайте юнкера. Принц проницательно посмотрел на него.

— Все то же недоверие, маркиз? Помните, когда мы с вами поссорились, вы крикнули, что я попал в лапы шарлатана. Вы и сейчас так думаете?

— Простите, монсеньер, я не придворный и не умею взвешивать слова на кончике языка. Наша так называемая венецианская республика в смысле гражданских свобод — последнее место на земле, но именно поэтому двадцать правящих семей — истинные суверены. Моя семья тоже в их числе, меня учили не признавать никакой власти, кроме той, какую я сам над собой поставлю. Именно вы, принц, должны это понимать.

— Почему именно я?

— Однажды в Венеции, вспомните, ваш герцог выразил вам недовольство в совершенно недопустимом тоне. Барон Фрайхарт читал письмо, когда я вошел. Вы это письмо выхватили из его рук и передали мне. Вечером вы сказали: «О, как непереносимо иметь над собой господина. Самый презренный из подданных или наследный принц — одно и то же. Единственное различие меж людьми: повелевать или повиноваться».

Тогда я не чувствовал горечи ваших слов, принц. Конечно, у нас в Венеции есть верховный властитель — мы зовем его дожем, но дож и его совет выбраны из нашей среды, это наша плоть и кровь, мы — это он. Мы все правим, каждый член двадцати семей республики — соправитель. Понятно, тут нечем гордиться, экая честь — быть сотой долей суверена. Сие сказано, чтобы вы, монсеньер, знали: я не учился искусству проглатывать свои мысли. Я могу неудачно выразиться, но всегда отвечаю за свои слова. Будучи вашим другом, я говорю и действую соответственно, надеюсь, вы в этом убедились.

Принц Александр крепко пожал его руку.

— Конечно, маркиз. И потому прошу объяснить ваше недоверие.

Чивителла поморщился.

— Как вам сказать? Это всего лишь смутное, непонятное ощущение. Видите ли, мне нравится юнкер и я боюсь за него. Потому и прошу: не посылайте его, пошлите лучше меня. Даю слово, монсеньер, исполнить любое поручение доктора.

Принц повернулся у Цедвицу.

— Вы согласны с маркизом, юнкер?

— Нет, сиятельный принц. Я должен пойти сам. Он поклонился и вышел.

Чивителла вздрогнул и снова обратился к принцу:

— Монсеньер, разрешите мне уехать.

— Как вас понимать, маркиз? Вы знаете мои планы и знаете, сколь я нуждаюсь в своих друзьях.

— Я ваш друг и не собираюсь дезертировать: мое состояние и моя жизнь в вашем распоряжении. Готов помогать вам всячески, но только на свой лад. Если вы разрешите, принц, говорить и действовать в ваших интересах, правда, в силу собственного разумения — тогда я охотно останусь.

— Даю разрешение, маркиз, — засмеялся принц, — раз и навсегда!

— Даже если мои поступки будут неугодны вашему советчику?

Принц снова засмеялся.

— Даже тогда. Но поверьте, маркиз, у вас мало шансов против его воли. Подумайте, как я боролся против него, — и все же он меня победил. Победил не ради себя, но ради меня самого. Настанет день, когда вы согласитесь со мной.

— Когда такое случится, сиятельный принц, я признаюсь честно, как Савл, обращенный в Павла.

Маркиз поклонился и вышел.

В коридоре он встретил юнкера фон Цедвица, взял под руку и повел в свою комнату. Юнкер был очень бледен. Маркиз усадил его в кресло.

— Что с вами, юнкер? Что он вам сказал?

Цедвиц едва мог говорить. Чивителла налил воды и тот выпил залпом. Наконец, произнес:

— Он назвал убийцу моего отца.

Не выдержал и заплакал. Чивителла погладил его руку, пытаясь успокоить.

— Рассказывайте, юнкер.

Юнкер мучительным усилием овладел собой и начал:

— Восьмилетним мальчиком я жил здесь, в резиденции, со своими родителями. Отец служил капитаном и камергером при нашем дворе, мать, по общему признанию, была красивейшей женщиной в городе.

При воспоминании о матери он снова не сдержался и всхлипнул.

Маркиз мягко проговорил:

— Конечно, она была красавицей. Это вам досталось по наследству, юнкер.

— О, лучше бы ей быть безобразной, как тьма кромешная! — воскликнул Цедвиц сквозь слезы. — И пусть бы я унаследовал безобразие! Ведь ее красота стала причиной всех несчастий. Однажды отца принесли домой — окровавленного. Дуэль. Моя мать кинулась к нему, я сбежал по лестнице, первое, что увидел, — яркую рану на левом виске. Я приник к отцу вместе с матерью, на наши руки стекала его кровь. Потом мне, еще ребенку, мать все рассказала. Один человек, добрый друг отца, стал тайком преследовать ее. Она пыталась избавиться от него, остерегаясь что-либо сообщить мужу, ибо знала его бурный темперамент. Она чувствовала себя достаточно уверенно, чтобы справиться с назойливым обожателем, высмеивала его, но лишь наедине, стараясь избежать скандала, который стоил бы любимому супругу карьеры и достоинства. И вдруг произошло нечто ужасное. Мать порой страдала головной болью и принимала порошок, так вот, в этот порошок слуга, подкупленный соблазнителем, подмешал сильное снотворное. Отец был за пределами страны, выполняя поручение двора; ночью подкупленный негодяй впустил соблазнителя в дом, в спальню матери. На другое утро она проснулась с трудом, словно после кошмарного сна, нисколько не подозревая о случившемся ночью. Через некоторое время поняла, что беременна. Соблазнитель не оставлял ее в покое. Когда она вконец потеряла терпение и решительно указала ему на дверь, он цинично расхохотался и рассказал, что произошло. Ужасное известие потрясло мать, она слегла — в таком состоянии и застал ее мой отец. Пришлось сообщить ему все. Он допросил слугу, — тот поначалу изворачивался, но признался, в конце концов. Отец, яростный, неистовый поскакал на поиски оскорбителя. Следующим утром он дрался на дуэли с лучшим стрелком страны. Это все рассказала мать, хотя я тогда понял не так уж много. Только соблазнителя не могла или не хотела назвать: когда она думала о нем, ее пронизывало непреодолимое отвращение, губы словно отказывались произнести презренное имя. Вскоре она умерла. Мне сказали, причиной смерти стала жестокая лихорадка; ныне я уверен, она сама наложила на себя руки: ее сжигала страшная мысль произвести на свет ребенка этого изверга, убийцы любимого мужа.

Остальное вы знаете, маркиз. Принц взял меня, воспитал и назначил пажом.

Но сегодня я узнал имя убийцы моих родителей...

— Он еще жив? — прервал маркиз. Юнкер кивнул.

— Да. Он живет в нашем городе.

— Что вы собираетесь делать?

— А что бы вы сделали, маркиз? Тащили бы через всю жизнь неотмщенный позор?!

Он вскочил с кресла, глаза горели, дыхание участилось. Чивителла был поражен: юноша, который еще недавно так легко преображался в смазливую девицу, стоял пред ним смертоносным ангелом мести!

Маркиз протянул руку.

— Эгон, рассчитывайте на меня во всем. Цедвиц пылко сжал руку маркиза.

— Благодарю вас, но в таких делах помощников не бывает!

— Еще вопрос, Эгон, — настаивал Чивителла, — можете ли вы назвать имя?

Юнкер нерешительно помолчал.

— Если вы дадите слово чести, что это дальше не пойдет, пока все не кончится. И притом не будете мне препятствовать.

— Слово чести, юнкер!

— Так слушайте, — юнкер говорил почти шопотом, — это... герцог.

— Что? — крикнул Чивителла. — Что вы сказали? Клянусь мадонной, юнкер, понимаете ли вы?.. Если герц.

— Вы дали слово чести, маркиз!

— Я дурак, дубина! — маркиз совершенно вышел из себя.

— Слово чести, — напомнил юнкер. Маркиз тяжело вздохнул.

— Увы, Эгон, знаю. — Он обнял юнкера и поцеловал в лоб. — Помоги вам Бог и все святые.

И удалился мрачный и задумчивый.

* * *

Чивителла приказал своим людям внимательно наблюдать за юнкером. Не остались незамеченными его вылазки в город, следили даже за прогулками в парке.

Вскорости старый герцог дал обед в честь испанского посла; в этот самый день граф Остен позвал принца и его друзей, естественно, не приглашенных во дворец, на ужин в свою виллу. Ему как раз прислали из Курляндии русскую икру — один из немногих деликатесов, к которым весьма неприхотливый принц Александр имел слабость.

— Куда девался Цедвиц? — спросил граф, когда сели за стол.

— Он никогда не пробовал икры и весьма интересовался посылкой. И теперь так запаздывает.

— Я совсем позабыл, граф Остен, — улыбнулся принц. — Он отпросился на этот вечер, пошел в город, думаю, завел интрижку, чтобы утешиться после потери хозяйской дочки. Я не слишком одобряю подобные проделки, но, может, оно и к лучшему: пусть немного развеется и отдохнет от нашей политики. К тому же он недавно проявил такую храбрость, просто грешно его не отпустить.

— Монсеньер несправедлив к юнкеру, — серьезно заметил Чивителла, — ему в эти дни не до амурных забав.

— Что же столь неотложное отвлекло его от наших лукулловых наслаждений? — спросил принц.

— Вы не поверите, сиятельный принц, как я жажду вам сообщить, — ответил маркиз. — Но не могу, не могу, связан словом... Это лишило меня аппетита, лишило сна.

— Дело настолько серьезно?

— Очень серьезно, монсеньер, не припомню в своей жизни столь серьезного события. И самое худшее — мой язык, мои руки связаны. Ничего не поделаешь — дал слово чести.

Облако прошло над маленьким обществом. Барон Фрайхард перевел разговор на кампанию, в которой участвовали принц и граф Остен. Они принялись вспоминать разные военные эпизоды. Чивителла едва слушал: стоило слуге отворить двери, он резко оборачивался в очевидном беспокойстве. Все это заметили, но принц дал знак не обращать внимания.

Вдруг в комнату вбежал, тяжело дыша, один из людей маркиза. Чивителла рванулся с кресла. Попросил разрешения с ним поговорить, увлек в угол комнаты. Видно было, как он встревожен. «Санта Мария, Санта Мария», — послышалось оттуда. Наконец, отдав какой-то приказ, отослал слугу. Медленно подошел к столу, воскликнул:

— Налейте мне, граф! Вы знаете, я неважный собутыльник, но сегодня хочу пить и пить за ваше здоровье, сиятельный принц!

И одним глотком опустошил бокал.

— Дорогой маркиз, — начал Фрайхарт, — если.

— Если... да, если б я мог говорить! — прервал маркиз. — Ладно. Говорите за меня, господа, расскажите что-нибудь о нашем бедном юнкере Эгоне.

— Судя по вашему тону, можно подумать, с ним что-то случилось, — заметил граф Остен. — Будем надеяться на лучшее, юнкер достаточно ловок и не раз спасался из трудных положений.

Принц на минуту задумался.

— Помните, Фрайхарт, первые дни, когда мы его забрали к себе. Мальчик, угнетенный внезапной смертью родителей, сидел под надзором старой служанки в своей комнате, рыдал не переставая, и не хотел ни с кем говорить. Мы ничего не могли поделать. И тогда, барон, вас осенила счастливая мысль подарить мальчику моего старого пони. Поначалу он вовсе не обрадовался, посмотрел, как пони переминается на лужайке и сел на скамейку. Но вскоре зрелище его заинтересовало, он оглянулся, дабы убедиться в нашем отсутствии, и осторожно приблизился. Мы с вами, Фрайхарт, наблюдали из окна, помните?

— Конечно, принц, — кивнул барон, — мальчик обнял его голову, поцеловал, и зашептался, словно рассказывая о своих бедах. Потом нарвал листьев и сунул ему пожевать. Наконец, решился влезть. Но этот пони был с норовом. Он несколько лет простоял в конюшне, привык к даровой кормежке и вовсе не желал терпеть кого-либо на своей спине. Необычная нежность мальчика заставила его стоять тихо, он явно считал, что этого более чем достаточно. Конь предназначен для верховой езды, — это Эгон знал и надеялся, что пони так же приручен, как деревянная лошадка его детских лет. Он попытался взобраться на широкую спину, кстати говоря, не имелось ни седла ни уздечки. Удивленный пони стоял тихо, пока мальчик не устроился, затем резким прыжком сбросил его.

— И еще как сбросил! — воскликнул принц. — Эгон отлетел футов на десять! И что же! Вскочил и снова попытал счастья. На сей раз пони укусил его. Мы выбежали в сад, хотели помочь, но не встретили взаимности. Мальчик спросил, со слезами на глазах, подарили ему лошадку или нет? И к чему владеть добрым конем, если нельзя на нем скакать? Подобрался к злобному, кусачему пони и ухватил за хвост, — игра снова началась. Эгон получил хороший толчок, покатился в траву, вскочил и вцепился в гриву. Сейчас он действовал осторожней, старался избегать укусов и ляганий, но досталось ему порядочно: костюмчик изодрался, пошли кровоподтеки, мы даже боялись, не сломано ли несколько ребер. Но мальчик не сдавался. Стиснул обеими руками морду упрямого зверя и укусил изо всей силы мягкую верхнюю губу. От резкой боли пони вскинул голову, попытался даже встать на дыбы, а мальчик буквально повис на гриве. И, похоже, чертов пони признал-таки его за хозяина: он весь дрожал, бока дергались, но драться перестал. Эгон взобрался на него, ударил каблуками, и мой строптивый пони поплелся вполне добросовестно, кроткий, как ягненок. С тех пор, маркиз, я оценил Эгона Цедвица.

— Он часто вытворял подобные шутки, — продолжил Фрайхарт, — с некоторыми вы познакомились, Чивителла. Мы всячески старались приобщить его к нашей жизни, но все оказалось непросто: в его юной голове занозой сидела мысль отомстить за мать и отца. Сколько его убеждали: надо подождать, стать взрослым человеком. Многие годы отравлял юнкера этот кошмар, пока, наконец, я не сказал, что адресат его мести умер.

— Вы не назвали ему имени оскорбителя, барон? — спросил Чивителла.

— Нет, разумеется. Наш юнкер вполне способен когда угодно устроить скандал!

— Лучший в стране стрелок из пистолета, не так ли?

— Очень хороший стрелок. Лучший едва ли — у старого герцога глаз и сегодня острый, как у сокола, на стенде он постоянно его опережал.

Чивителла, напрягся, его голос задрожал:

— Фрайхарт! По-вашему, герцог стреляет лучше, чем тот... кто убил на дуэли отца юнкера?

Барон удивленно посмотрел на него.

— Что тут особенного? Это подтвердит каждый офицер, каждый придворный.

— Тогда, тогда... — маркиз задыхался, — барон, ради Христа, кто этот человек?

— Позвольте, маркиз, — вмешался принц Александр, — откуда такой интерес? Граф Хаанс, ганноверский дворянин. Он потом отличился на английской службе: два года назад, в начале осады Гибралтара, конец коей мы все еще не можем пережить, его убили во время атаки, предпринятой генералом Элиотом.

— Это правда? Вы не заблуждаетесь?— воскликнул маркиз.

Принц изумленно воззрился на него.

— Заблуждаюсь? Я сам был секундантом камергера Цедвица. Я сам видел, как пуля попала в висок.

— Тогда, клянусь святым Марком, юнкер бессовестно обманут, — рассвирепел Чивителла, в два прыжка достиг двери, выбил поднос у входившего Хагемайстера, крикнул: — Лошадь! Лучшего коня из конюшни графа! Он схватил егеря за руку и вместе они бросились к лестнице.

— Что случилось, что?! — воскликнул принц. Все подбежали к окну. Две минуты спустя увидели

маркиза, скачущего бешеным галопом. Медленно вернулись к столу.

— Прошу прощенья, монсеньер, — развел руками граф Остен, — что мой скромный вечер принял неожиданно стремительный темп. Маркиза взбудоражило наверняка что-то очень важное.

— И что-то, — дополнил принц, — касающееся юнкера. Полагаю, маркиз возвратится быстро. А пока поскучаем столь приятно, как только сумеем.

— Я получил книги из Парижа. Новые сочинения энциклопедистов. Возможно, вас, монсеньер, это заинтересует?

Они прошли в маленькую библиотеку графа и вскоре углубились в ученую беседу. Каждый старался не замечать рассеянности другого.

Прошло два часа, наконец послышался цокот копыт, потом задыхающийся голос маркиза: «Где принц?» Через минуту он появился.

— Беда случилась! Я не смог воспрепятствовать. Он упал в кресло, распахнул сюртук, давая волю

дыханию. Барон Фрайхарт протянул ему бокал вина.

— Рассказывайте, маркиз, — торопил принц Александр.

— Святая мадонна! Сейчас-то я могу рассказать, сейчас, когда все позади и спасти ничего нельзя. Клянусь всеми святыми, больше никогда не дам слова молчать! — Он с маху поставил серебряный бокал. — Эгон Цедвиц узнал имя убийцы своего отца, но не то имя, которое вы назвали. Он задумал обрушить свою месть...

— На кого? — нетерпеливо прервал принц. — Говорите! Говорите!

— На вашего дядю, старого герцога. Юнкеру назвали его. Он сообщил мне это, но прежде взял слово, что я никому не скажу, пока все не будет кончено, и сам не буду вмешиваться. Я дал слово, великий Боже, лучше бы я его нарушил! Плевать на дворянскую честь, если надо спасти юнкера!

— И что же произошло?

— Я велел следить за юнкером. Мой егерь доложил сегодня вечером: Цедвиц тайно проник во дворец, где герцог давал большой прием. Он, понятно, решил отомстить предполагаемому убийце. Вдруг я услышал от вас, принц, имя подлинного виновника и поскакал во дворец. Встретил у портала одного из своих людей — тот заранее условленной хитростью вызвал из дворца другого, следящего за юнкером и знающего, где тот скрывается. Я вздохнул свободней, — еще ничего не случилось, еще можно предупредить несчастье. Мы с моим егерем довольно легко проникли во дворец, — стража и лакеи приняли меня за опоздавшего гостя. Однако на балконе, где должен был находиться юнкер, его не оказалось. Мы принялись искать повсюду: встречным слугам я совал деньги, описывал его внешность, обещал большое вознаграждение за удачу. Наконец, мой егерь отыскал след — юнкер мелькнул на галерее, окружающей зал для приемов. Поначалу, видимо, намеревался подождать окончания церемонии, а затем подстеречь старого герцога, чтобы разобраться один на один; однако терпение, похоже, ему изменило и он решил прямо пройти в зал. Мы побежали на галерею, и я увидел, как юнкер спешит в зал через какой-то другой вход. Я попытался пробиться в ближайшую дверь, но меня осадили четверо здоровенных гренадеров. Пробовал их подкупить, да именно это, и мое чрезвычайное возбуждение вызвало подозрение. Я пустился в драку, они одолели, несмотря на мое отчаянное сопротивление. Сцена привлекла внимание гостей, все повернулись в мою сторону, шум сменился молчаливым недоумением. И в этом молчании раздался голос юнкера: «Я Эгон Цедвиц! Я пришел покарать человека, который убил моего отца и мою мать! Этот человек — герцог!». Невероятным усилием мне удалось вырваться, я ворвался в зал с криком: «Стой Эгон! Герцог не...»

Грянул выстрел; гости словно окаменели, настала такая тишина, что можно было услышать мышиный писк. Я опять закричал: «Юнкер, юнкер! Герцог невиновен в смерти твоих родителей, клянусь мадонной!»

Цедвиц увидел меня, узнал, его губы зашевелились. Бросил на пол двуствольный пистолет. Его окружили, повалили, связали, — связали и меня.

Пуля продырявила старому герцогу рукав, пробила спинку кресла. Его хладнокровие было поразительно. Он только и сказал: «Недотепа! Тоже мне стрелок!» Потом громко призвал к порядку и спокойствию. В одно мгновение торжественный прием превратился в трибунал. Юнкер предстал перед герцогом. «Молодец сообщил, его зовут Эгон Цедвиц? Не сынок ли моего бывшего камергера и капитана гвардии Курта фон Цедвица?»

Юнкер кивнул. «Зачем пистолет?» Ответ юнкера прозвучал вполне отчетливо. «Убить ваше высочество». «Зачем?» «Я узнал, что вы, ваше высочество, убили моего отца и стали причиной смерти моей матери». «Стой! Не служит ли он у моего племянника, принца Александра? Знает ли мой племянник об этом упражнении в стрельбе?» «Нет, ваше высочество! Богом клянусь, нет!» «Это еще необходимо доказать», — продолжал герцог. — «И кому юнкер обязан сведениями о моей причастности к убийству его отца?»

Юнкер опустил глаза и замолчал. Потом прошептал: «Этого сказать не могу». Герцог попытался что-нибудь из него вытянуть; напрасно. Затем приказал увести и доставить меня. Поскольку мое присутствие во дворце имело очевидную для всех цель сорвать план юнкера, меня немедленно развязали. Дюжина лакеев подтвердила — я давал деньги, чтобы найти юнкера; к тому же герцог своими ушами слышал мой крик, после которого юнкер бросил пистолет. «Кто знает, — пробормотал герцог, — возможно он мне спас жизнь. Слепая курица, бывает, клюнет зерно, молокосос, случается, пробьет туза на карте. Я отпущу вас, маркиз с условием вы дадите обещание не покидать резиденции».

Я дал такое обещание — ведь только мое свидетельство могло хоть как-то помочь юнкеру.

Я рассказал герцогу, как узнал об открытии юнкера и, связанный словом чести, не смог вмешаться, — все подтвердил мой егерь. Рассказал, что лишь сегодня мне назвали имя настоящего убийцы. «Кто назвал?» — спросил герцог. «Принц Александр», — признался я откровенно и передал нашу беседу. Мне кажется, герцог убедился, что вы, сиятельный принц, не принимали участия в деле. Подозрения у него безусловно имелись, но все обстоятельства говорили против. Ни секунды не мог он и меня держать за соучастника, — я был совершенно безоружен, даже без шпаги, а мое громкое предостережение слышал весь зал. Герцог задумчиво проговорил: «Похоже, в конце концов, слово моего племянника— вероотступника спасло положение. По крайней мере, вторая пуля не вылетела». Он взял пистолет, лежавший перед ним на столе, внимательно рассмотрел и неожиданно воскликнул: «Вот так штука! Этот пистолет я подарил камергеру Цедвицу! Не думал, что когда-нибудь из него пальнут в меня!» Он прицелился и сбил нижнюю хрустальную подвеску с большой люстры в центре зала. «Недурной пистолет, маркиз! Однако надобно, скажу я вам, ежедневно упражнять руку и глаз».

С этим меня и отпустил. Я поспешил прочь, вскочил на коня, — и вот я здесь! А юнкер... юнкера заперли в дворцовом каземате.

Граф Остен поднялся.

— Монсеньер, нельзя терять времени. Все остальное можно обсудить после, главное сейчас — ваша безопасность. По словам маркиза, удалось убедить старого герцога в полной вашей невиновности, но кто поручится за мнение его советников: возможно, они предложат не упускать случая, использовать против вас единственный в своем роде казус. Подумайте, покушение на правителя совершил ваш преданный приближенный. Разумеется, имелись личные мотивы — он считал герцога убийцей своего отца. Да, мы знаем побуждения юнкера, но еще вопрос, поверит ли суд всей этой истории? О скандале с камергером фон Цедвицем рассказывали даже за пределами страны, я, помнится, слышал об этом в Курляндии. Выходит, имя человека, убившего отца, осталось сыну неизвестным? Если бы я сидел судьей, то не поверил, по крайности, усомнился бы, что имя убийцы намеренно скрывалось от сына. К тому же юнкер упорно отказывается выдать того, кто назвал герцога виновником трагедии. В лучшем случае, юнкеру для вида поверят, но останутся в убеждении: вы, монсеньер, и никто другой, шепнули ему на ухо имя герцога. Вы один выиграли бы от успешного покушения, поскольку вы ближе всех к трону со времени исчезновения юного принца. Поэтому не остается ничего, кроме поспешного бегства, а по ту сторону границы мы подумаем как поступить.

— Граф, нелепое подозрение только укрепится, если мы решимся на подобный шаг, — возразил барон Фрайхарт. — При дворе сразу станет ясно: мы бежали, следовательно, виновны, бежали от справедливого возмездия...

— И кто вам сказал, барон, — прервал принц, — что это возмездие несправедливо; кто вам сказал, что юнкер действовал не в наших интересах?

— Господи Боже! — смутился Фрайхарт. — Вы хотите сказать, монсеньер, что вы внушили юнкеру мысль о герцоге?..

— Конечно нет, барон. Я здесь ни при чем, равно как вы, граф, или маркиз. Никто из нас ничего не знал. Но подумайте хорошенько! Неужели не догадываетесь? Чивителла, скажите кто инициатор?

Маркиз помрачнел.

— Армянин и никто другой.

— Он и никто другой, — повторил принц, выделяя каждое слово. Наш друг и советчик, совершенно неизвестный при дворе. Он сделал это, сделал. для меня. Почему? Потому что презирает мое бессилие. Потому что он — сила, воля, дело! Между мной и троном стоят двое — ребенок и старый герцог. Ребенок в наших руках, полностью зависит от нас. И если бы герцог был убит, если бы.

Он замолчал, провел пальцами по лбу.

— Давайте вообразим последствия удачного покушения. Допустим, пуля пробила не рукав и спинку кресла, а сердце герцога. В юнкера вонзилась бы сотня клинков. Возможно его и пощадили бы. для процесса. Но тогда я, наследник, спешу во дворец. Процесс юнкера, — негодующие вопли, суматоха, торжественное обещание покарать преступника по всей строгости закона. Мнимое самоубийство в камере, побег за границу. И тогда... тогда.

Он перевел дыхание, нервно рассмеялся. Барон изумленно смотрел на него.

— Вы это несерьезно, надеюсь?

— Серьезно, несерьезно! Какая уж моя серьезность! Только мечты! Если бы... Если и если!

Барон заговорил грустным, подавленным голосом: — Принц, вы не можете так рассуждать или даже мечтать. Если вы одобряете подобные действия, пусть предпринятые кем-то другим для вашего блага, вас следует назвать...

Он прервался, после паузы воскликнул взволнованно:

— Следует назвать... Боже, что я говорю!

Но принц Александр спокойно докончил за него:

— Убийцей, хотите вы сказать? Вам так трудно произнести это слово? Вспомните историю, барон. Вы несомненно найдете среди великих и выдающихся властителей многих претендентов на это звание. Только восседающих на троне судят не так строго. Не история, не люди, нет, властители дают, утверждают законы!

Он вскочил с кресла, быстрыми шагами пересек комнату, остановился, саркастически усмехнулся.

— Не волнуйтесь, барон, я не убийца. Даю вам слово, я не менее вас был ошеломлен случившимся.

Барон схватил его руку, склонился, желая поцеловать, но принц отдернул.

— Никогда подобная мысль не приходила мне в голову, и он. он подумал за меня, да еще так невозмутимо, словно речь шла об удалении занозы. Что я сделал реально? Ничего. Только предавался пустым мечтаниям.

— Вы сумели привлечь на свою сторону много европейских дворов, — заметил Фрайхарт.

— Ах, это получилось само собой, они просто увидели во мне подходящее орудие для своих интриг.

Граф Остен также постарался изменить умонастроение принца.

— Вам удалось завладеть юным наследником.

— Поймите, он это раньше замыслил и принялся действовать. А чего стоит записка, которую он мне подбросил, когда похитил и снова вернул ребенка! Нет, я ничего не сделал. Сидел сложа руки и ждал. Ждал. Герцог и вправду может умереть, он старый человек. Возможно и юный принц... всякое бывает. Я ждал и

жду.

Его голова поникла, он бессильно опустился в кресло. Граф Остен приблизился к нему.

— Больше ждать нельзя. Надо принять решение. Принц громко рассмеялся.

— Вы тоже не понимаете. Решать, действовать. И на что, по-вашему, я должен решиться?

—Я уже говорил. Седлать коней, уезжать немедленно!

— Ни в коем случае, монсеньер, — взмолился Фрайхарт, — мы потеряем все!

— Уезжать... не уезжать... — устало отмахнулся принц Александр. — Не знаю. Вы оба правы и неправы. А невинному, между тем, угрожает гибель.

Чивителла все это время сидел молча. Услышав последнюю фразу, поднялся.

— Наконец-то вспомнили о юнкере. Я думал, вы уже забыли. Полагаю, помочь ему — наша первая забота.

— Каким образом? — спросил Фрайхарт. Принц Александр повернулся к маркизу.

— Человек, пославший юнкера на смерть, может спасти его при желании. Неужели ему трудней похитить юнкера из герцогского каземата, чем ребенка из комнаты нашего дома?

— Сиятельный принц, — нахмурился маркиз, — нижайше прошу меня простить, но вы хотите... хотите... опять ждать. Ждать, чтобы кто-то что-то сделал. Если я не обманываюсь, только что раздавались ваши жалобы на собственную нерешительность и бездеятельность. И сейчас, при насущной необходимости... то же самое.

Принц поморщился.

— Вы правы, черт возьми!

— Мы здесь — ваши руки, ваши инструменты, мы готовы работать для вас. Вы разрешили мне, монсеньер, думать и действовать на свой манер. Я знаю, какой выкуп предложить старому герцогу за юнкера. Вы даете мне полномочия?

— Не представляя вашего плана? Хотя постойте, все понятно! Вы намерены предложить ему юного принца!

Чивителла поклонился.

— Вы угадали. Это доказывает сходство наших мыслей. И доказывает ваше согласие и готовность действовать. Итак, вы даете разрешение, принц?

— Да. Спасайте юнкера.

* * *

Поздно вечером Чивителла отыскал неаполитанского посла — их еще в Венеции связывала тесная дружба. Следующим утром посол испросил аудиенцию для себя и маркиза; долго ждать не заставили и провели на галерею, где герцог упражнялся в стрельбе.

— Ваше высочество, — начал маркиз, — я пришел просить за жизнь моего несчастного друга.

Он трогательно поведал о своем отношении к юнкеру. Герцог слушал терпеливо. Чивителла приободрился, изобразил в пламенной речи невыносимые переживания молодого Цедвица, коснулся дружбы герцога с отцом юнкера, говорил об ужасающей тяжести, что давила юнкера все эти годы. Он восхвалял его чистое, открытое сердце, мужество, преданность.

Герцог наконец прервал его:

— Судя по вашим словам, маркиз, это прямо ангел какой-то! И, однако, он изменил своей вере; его отец в гробу перевернется, узнав о подвиге сынка!

— Вы заблуждаетесь, ваше высочество. Ни барон фон Фрайхарт, ни юнкер фон Цедвиц своей вере не изменяли.

— Так ли? — герцог проницательно посмотрел на собеседника.

— Вы легко в этом убедитесь, сир, — невозмутимо ответствовал Чивителла. — Достаточно спросить пастора церкви Святого Духа; не знаю, как его зовут, но знаю точно: упомянутые лица причащаются там каждое воскресенье.

— Это радует меня, подлинно радует, — несколько смягчился герцог, — но сей отрадный факт ничуть не уменьшает провинности юнкера. Откровенно говоря, маркиз, юнкер, на мой взгляд, только бедный простак, и мне жаль его, хотя бы в память о его отце. Но кто его науськал — вскоре обнаружится: у меня хороший следователь, я разговаривал с ним два часа назад. Очень может быть, что слова, произнесенные вами вчера вечером и просветившие юнкера в последний момент, исходили от принца Александра. Предположим. Однако остается вероятность и большая вероятность, что дело задумал мой католический племянник, — кто предал свою веру, тому ничего не стоит предать свою плоть и кровь. Сообразите-ка, маркиз, кто более всех заинтересован в моей смерти, ждет, не дождется! Не интриговал ли он против меня со всеми европейскими дворами? Допустим, в последний момент он почувствовал угрызения совести, допустим! Преступник часто испытывает страх перед своим деянием. Нет никого в моей стране, слышите, маркиз, никого, кто бы с большим удовольствием зарядил пистолет юнкера, нежели принц Александр. Моего внука похитили — это он знает. Моя жизнь — препятствие на его пути, после моей смерти племянник Александр мигом покончит с ребенком. Чивителла поймал свою игру.

— Сир! Господь милостив и сохранит вашу жизнь. И если юный принц снова окажется под вашей опекой, европейские дворы будут только довольны.

— Вот именно, если... — проворчал герцог. — А где он? Где прячется проклятая наследная принцесса, которая его украла? Нечего сказать, маркиз, много радости доставляет мне семья. И к тому же из несчастного ребенка сделают паписта!

— Вы сами, ваше высочество, его воспитаете. Я знаю, где скрывают юного принца. Отдайте мне юнкера, сир, моего заблудшего друга, и внук будет в ваших руках.

— Что? — взволновался герцог. — Вы способны найти ребенка?

Его снова обуяла подозрительность.

— Вы друг моего племянника, маркиз! Вы одалживали ему деньги в Венеции, ходили с ним в игорные дома. Видите, я неплохо осведомлен. Кто поручится, что вы сдержите обещание?

— Сир, — спокойно ответил Чивителла, — слово вашего высочества ценится в Европе. Ни разу в жизни, так я слышал, вы не унизились до лжи. Я вверяюсь вашему слову, сир. В пяти часах отсюда — гессенская граница. Там, в полночь, я передам юного принца вашему высочеству или вашим людям. Обещайте сейчас, сир, перед послом неаполитанского короля, что вы утром отпустите на свободу юнкера фон Цедвица.

— Согласен! — воскликнул герцог. — И пусть он обзовет меня подлым псом, если я нарушу слово.

Обсудили подробности, определили место встречи — улицу в одной пограничной деревушке.

* * *

За несколько минут до полуночи по деревенской улице проскакал гусарский эскадрон, за ним следовали две кареты. Старый герцог выпрыгнул из первой — не поленился приехать лично. Чивителла, в черной маске, с ребенком на руках, стоял один.

— Берите его! — крикнул герцог. — Да поглядим хорошенько, как бы нам не подсунули бастарда!

Ему передали мальчика. Старик тотчас его узнал: юный принц имел выраженное фамильное сходство. Герцог шепнул несколько слов ротмистру: тот приблизился ко второй карете, оттуда вышел юнкер фон Цедвиц, сопровождаемый двумя офицерами.

— Юнкер, — обратился к нему герцог, — вот гессенская граница. Надеюсь, вас никогда более не увидят в моей стране. Вас бессовестно водили за нос, понимаю, но, тем не менее, я не хочу служить мишенью для упражнений в пистолетной стрельбе. Кстати говоря, учитесь стрелять получше и, главное, выбирайте более подходящий объект. Возьмите это от старого друга вашего отца и постарайтесь стать благоразумным человеком.

Он протянул объемистый, вышитый жемчугом кошелек. Юнкер взял его, упал на колени, пробормотал в замешательстве:

— Ваше высочество... вы... вы...

— Глупец, — усмехнулся герцог. Лучше поблагодарите того, кто купил у меня вашу голову.

Он сел в карету и дал сигнал трогать. Цедвиц и Чивителла остались в одиночестве на деревенской улице.

* * *

Граф Остен — маркизу Чивителле

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

7 июля 1782

Я прочел принцу, дорогой друг, Ваше письмо из Зальцбурга; он просит сообщить о своем согласии с Вашим решением. Лучшее для молодого Цедвица — уехать в Венецию. Вы совершенно правы — венецианские дамы наведут юнкера на другие размышления. Его печаль и хандра слишком ясны: раскаяние из-за ужасного заблуждения, разлука с принцем, которого он любит. Вы пишете, что более всего юнкера мучает страх перед армянином, — надеюсь, синее небо Италии развеет и это досадное чувство.

Вас, дорогой маркиз, очень недостает, ожидаем Вашего скорейшего возвращения. Вы же знаете, я не более чем зритель, готовый охотно взять какую-либо маленькую роль по желанию принца, а вовсе не один из инициаторов действия. Конечно, я привык, по традиции своей семьи, к любым авантюрам и дворцовым интригам в Курляндии, России, Швеции и Польше, хотя должен признаться, не люблю лично в этом участвовать, — по натуре я солдат, а не политик. К тому же стараюсь видеть обе стороны медали — это меня расхолаживает и, понятно, не усиливает активности принца. Думаю, принц Александр будет хорошим правителем, гораздо лучшим, нежели герцог, но я, равно как и вы, не могу не симпатизировать этому последнему. Герцог, разумеется, отстает от своего времени; принц Александр способен сделать народ счастливей и свободней. В отношении юного принца никто не сомневается: он вряд ли долго проживет. Вчера я беседовал с герцогским лейбмедиком, он сказал, что ребенок безусловно унаследовал от отца больную кровь. Даже пустяковая простуда, безвредная для другого ребенка, может представлять для него серьезную опасность.

У нас в резиденции не случилось ничего, достойного упоминания. Благодаря молчанию неаполитанского посла и старого герцога, равно и вашей предусмотрительности — я имею в виду маску, — осталось тайной, кто передал герцогу юного принца. Только венский посол что-то подозревает. По общему мнению, ребенка отбили у наследной принцессы на дороге; сверх того, ее незадолго до этого видел здесь, в городе, один из кавалеров ее покойного супруга. Утверждают, что люди герцога похитили ребенка в Гессене, — рассказываются даже любопытные подробности. Слухам о ночном побеге Цедвица из каземата верят весьма охотно, полагая, что старый герцог, в память о своем друге, отце юнкера, не только сему не препятствовал, но даже и помогал — в этом пункте молва приблизилась к истине.

Принц дважды виделся со своим «советчиком» — оба раза ночью. Фрайхарт, находившийся при первой встрече в соседней комнате, поведал мне, что беседа была очень оживленной. Принц не поделился впечатлениями ни с ним, ни со мной, однако похоже, армянин подстрекал его к более решительным и самостоятельным действиям. Получены деньги от венского и дрезденского дворов — они снова на стороне принца, поскольку ребенок снова попал под опеку старого герцога. Фрайхарт сообщил, что принцу доставлена изрядная сумма из приватных средств французской королевы.

Согласно Вашей просьбе, посылаю это письмо через Триест. Буду держать Вас, дорогой друг, в курсе событий и надеюсь скоро о Вас услышать. Передайте Цедвицу лучшие пожелания принца и, естественно, наши с Фрайхартом.

Граф Остен — маркизу Чивителле

ПИСЬМО ВТОРОЕ

16 июля

Еще ничего нет от Вас, дорогой маркиз, хотя до следующей недели вряд ли можно на что-нибудь рассчитывать. Пользуюсь оказией: один и секретарей кайзеровского посольства едет завтра в Венецию с поручением к представителю своего двора.

Ничего исключительного не произошло, впрочем, есть кое-что интересное для такого спокойного хроникера как я. Позавчера мы с принцем имели многочасовую беседу касательно осады Гибралтара — нас, как старых военных, эта тема чрезвычайно занимает. От своего друга, лорда Сеймура, принц получил подробное сообщение, и мы его сравниваем с новостями, услышанными здесь, в резиденции, от испанского и французского послов. У принца имеются превосходные карты укреплений Гибралтара. Представьте, маркиз, в апреле и мае прошлого года испанцы и французы забросили в город около восьмидесяти тысяч ядер и бомб! Город давно в развалинах, но укрепления держатся великолепно; генерал Элиот во время своей ноябрьской вылазки сумел полностью уничтожить вражеские батареи. В этом месяце на помощь осаждающим прибыл герцог де Крийон — знаменитый инженер д'Аркон возводит для него плавучие батареи.

Поскольку вы не солдат, дорогой маркиз, я не уверен, заинтересуют ли вас подробные реляции, однако мы с принцем оба способны часами просиживать за нашими картами. Посмотрели бы вы на принца: глаза сияют, каждый жест выдает напряженное внимание! Если он станет правителем этой страны, могу поспорить, он совершит в южной Германии то, что потсдамский философ сумел сделать на севере.

Я видел армянина, или доктора Тойфельсдрока, или как его еще называть! Читал в своей комнате, выходящей в сад, и вдруг — странное беспокойство. Не мог толком сообразить причины. Закрыл глаза, пытался сосредоточиться, но единственно ощутил приближение. Я подошел к окну, открыл и разглядел в парке доктора, который направлялся к моему дому, одетый на сей раз в обычное гражданское платье. Он смотрел на мое окно, будто ожидая меня увидеть.

—Жаркий день, граф Остен, — крикнул он. — Жарковато для книжных занятий. Ну и каково ваше мнение о Гольбахе?

Похоже, маркиз, доктор повсюду имеет шпионов. Я и в самом деле читал Гольбаха, — прислали недавно из Парижа. Доктор не ждал приглашения, поднялся по лестнице и вошел в комнату не постучав. Взял книгу и тотчас принялся говорить о Гольбахе и других энциклопедистах. Соглашаясь с ними далеко не во всем, упрекал в недостаточном внимании к Спинозе. Хвалил, напротив, одного молодого франкфуртского поэта по имени Гете — друга веймарского герцога. Вы, может быть, помните, маркиз, это имя иногда упоминалось за нашим столом: он духовный сын шлифовщика линз из Гааги, он еще.

Простите, ради Бога, дорогой друг! Сей философический разговор столь же мало интересен для вас, как и военный о Гибралтаре. Короче говоря, мы беседовали три четверти часа о разных отвлеченных вещах. Когда он прощался, то, уже держась за дверную ручку, обернулся и заявил:

— Я дал принцу пилюль. Прошу вас ни при каких обстоятельствах не отговаривать их принимать.

И вышел, не ожидая ответа.

Он спустился не по лестнице, ведущей в парк, а по другой — на улицу. Я прошел в библиотеку и встал близ закрытого, тяжелого оконного занавеса, дабы подглядеть в щель. Улица была пуста. Услышал, как дверь внизу открывается; доктор пересек маленький палисадник. В тот же момент раздался стук копыт: стоило доктору выйти за ворота, — подскакал егерь, держа на поводу вторую лошадь. Доктор вскочил в седло, насмешливо помахал рукой в сторону окна, словно бы уверенный в моем местонахождении, и удалился легкой рысью.

Ничего экстраординарного, дорогой маркиз, но согласитесь: занимательные подробности.

Вечером разговаривал с бароном Фрайхартом — оказалось, принц несколько дней принимает пилюли. Речь идет о так называемом мекониуме — сухом дистиллате сока недозрелого мака. Ост-Индская компания с большой выгодой продает в Европе этот наркотик, повсюду распространенный на востоке. Я даже слышал, что злодей Дамьен, ранивший ножом французского короля, постоянно употреблял мекониум. Этому обстоятельству приписывают его неслыханную стойкость при самых страшных пытках, — он претерпел четвертование, если вы помните. Впрочем, доктор дал принцу не англо-индийский препарат, который курят наподобие табака, но малазийский — его глотают. Такой способ более по душе туркам, персам и грекам. По словам Фрайхарта, людей, приверженных этому наркотику, называют териакидами, хотя зелье и не имеет ничего общего с териаком. Не могли бы вы, маркиз, сообщить поподробней о данном препарате? Ведь, насколько мне известно, купцы вашей республики пребывают в постоянной связи с Турцией и особенно с городом Смирной.

Ходят слухи, что наследная принцесса снова в резиденции. Несколько лакеев и двое приближенных покойного принца утверждают, будто видели ее и прекрасно узнали. При дворе, естественно, переполох. Старый герцог вызвал этих людей и заставил поклясться на Библии. Властям отдан приказ ее задержать. Опасаясь вторичной попытки покушения, меры безопасности удесятерили. Обычную охрану заменили гренадерами гвардейского полка, в спальне юного наследника постоянно дежурят офицер и двое солдат, когда мальчика выводят на прогулку, его сопровождают гусары. Принц Александр хохочет над этим спектаклем, но старый герцог и горожане настроены весьма серьезно: создается впечатление, что любой горожанин или горожанка, входят в большой охранный корпус, — так важно и внимательно изучают они углы домов и перекрестки в поисках тайного врага.

Верховный суд решил рассмотреть по отдельности иск принца Александра о легитимности наследника и претензию наследной принцессы. Заседание по делу принца состоится на ближайшей неделе, — по общему мнению, иск принца будет отклонен окончательно.

Граф Остен — маркизу Чивителле

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

28 июля

Сейчас прибыло письмо юнкера принцу и Ваша короткая записка. Очень трогательно, дорогой друг, что Вы тотчас подумали о принце, когда Вам предложили эскиз сада Мурано. Принц Александр обрадовался необычайно. Он пытался, как я узнал от Фрайхарта, сам набросать этот вид. К тому же принц весьма ценит Каналетто: сразу после смерти художника, он купил несколько его работ.

У нас, маркиз, целый ворох новостей. Гвардейские гренадеры могут вернуться в полк — так решила последняя инстанция. Короче говоря, юный принц Эберхард умер. От ангины — самой обычной, но весьма опасной для детей болезни. Учитывая малую сопротивляемость организма, он был обречен с первого дня. Сделали все, что в силах человеческих, — бесполезно. Теперь и грустно, и дико, и смешно представить, какая борьба разыгрывалась вокруг слабого, невинного ребенка, сколько сил и хитрости растрачено ради того, чтобы им завладеть.

Для старого герцога это тяжелый удар; во время болезни он требовал известий ежечасно. Дабы показать населению и особенно дипломатам свое отношение к юному наследнику, он приказал устроить похороны с большой помпой. Гроб — в дворцовой церкви, народу — видимо-невидимо, каждый с цветами — садовники раздают цветы даром; не церковь, а цветочная выставка. Сообщают о маленьком казусе: в кулачке ребенка нашли несколько цветиков с карточкой «От твоей матери». Никто из стражей не заметил, чтобы кто-нибудь так близко подходил к гробу, стоящему на возвышении: один лакей, правда, уверял, что видел у церковных дверей наследную принцессу, которую узнал, несмотря на густую вуаль. Памятуя о вознаграждении, он бросился было за ней, однако дама успела подняться в карету и уехать. Услышав об этом, старый герцог тотчас приказал оставить наследную принцессу в покое, — после кончины ее сына она, понятно, потеряла для него всякий интерес.

Известие о смерти ребенка, логично предположить, должно было бы порадовать нашего принца — ведь это уничтожило последнее препятствие на его пути. Нет, дорогой друг, все наоборот. Получив сие сообщение, принц заперся у себя и не выходил даже и следующим днем... наконец барону Фрайхарту удалось с ним поговорить. Хотя ребенок, совершенно очевидно, умер от вышеназванной болезни, принца, тем не менее, жестоко мучает совесть. Он только за одно и благодарен судьбе: мальчик, слава Богу, заболел в герцогском дворце, а не в нашем доме под нашей опекой. В остальном его терзает мысль, что он часто желал смерти юному наследнику: в конце концов, полагает принц мистически, его желание обрело конкретную форму.

Пилюли мекониума, рекомендованные доктором Тойфельсдроком, принц принимает прилежно. Здешний врач сообщил мне другое название. Этот наркотик чаще именуют лауданумом. Вы, вероятно, прочли мой запрос в последнем письме и, надеюсь, узнали подробности. Я еще не видел принца под действием препарата; по словам барона Фрайхарта, наркотик сначала возбуждает, потом успокаивает. Затем принц успокаивается полностью и впадает в несколько дремотное состояние. Я не вижу ничего плохого в этих пилюлях, все же боюсь, длительное употребление может привести к вредному пристрастию, наподобие винопития.

Прерываю письмо, дорогой друг, дабы не опоздать отправить с ближайшей почтой. Сейчас пришел Фрайхарт звать меня к ужину — он просит передать Вам наилучшие пожелания.

4 августа

Погребальные торжества вызвали чрезвычайный интерес населения. Старый герцог покинул резиденцию на следующий день и уехал в свой охотничий замок в Коттенвальде, куда за ним последовало довольно много иностранных послов.

Наш принц — наследник трона. Это признано всеми дворами без исключения. Старому герцогу тоже приходится с этим считаться: его единственное намерение — как можно дольше оставить принца в подобном положении. Скоро ему стукнет семьдесят. После пятидесяти он стал похварывать, жаловаться на астму, сердечное недомогание, подагру и, понятно, не очень радовался жизни... Однако в последние годы немощи отступили — вряд ли благодаря искусству врачей, скорее из-за его собственной крепкой конституции. Ранее он едва ли думал, что долго протянет, — эту мысль вполне разделял принц Александр. Однако сейчас чувствует себя здоровым и сильным: недавно сказал при прощальной аудиенции венецианскому послу, что надеется дожить и до следующего столетия.

Каковы же виды нашего принца? Сейчас ему почти сорок. Может случиться, он получит корону лет в шестьдесят. Ему, разумеется, передали слова герцога, — в последние дни его настроение явно понизилось. Корона, верно, прекрасная вещь, хотя зрелому человеку скучно ее дожидаться столько лет!

Граф Остен — маркизу Чивителле

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

10 августа

Ваша посылка пришла, дорогой маркиз, принц и Фрайхарт распаковали картину при мне. Признаюсь, не видел другой работы Бернардино Белотто — он ведь ученик Каналетто, не так ли? — которая мне столь же понравилась! Радость принца была несравненно сильней, ведь ему пейзаж говорил и многое другое. Он тотчас принялся Вам писать — Вы получите наши письма одновременно. Его вновь полонили воспоминания о Мурано, он даже решил просить своего друга, доктора Тойфельсдрока, устроить встречу с Вероникой. И тут выяснилось: принц, равно как мы с Фрайхартом, не имеет ни малейшего представления об их местопребывании, хотя они довольно давно живут в нашем городе. Я выразил готовность немедленно приступить к поискам, но принц отказался.

Тоска по Веронике лишила его аппетита и разговорчивости, во время ужина он только и произнес: «Увидеть ее, увидеть...»

Я упомянул об этом моменте, ибо уверен: несмотря на все предосторожности, у нас среди прислуги имеется шпион. Недавно мы с Фрайхартом сидели на террасе моего дома, он примыкает к парку. Принц уединился в своих покоях, мы за бокалом вина углубились в шахматную партию. Очевидно, это занятие серьезно нас увлекло — мы не слышали шагов ни на садовой дорожке, ни на каменных ступенях террасы. Вдруг за моей спиной раздался голос: «Конец, граф! Берите пешку, через шесть ходов мат!» Мы вздрогнули — за мной стоял доктор Тойфельсдрок. Барон резко поднялся, он знал, с каким нетерпением доктора ждет принц. Но доктор не собирался уходить: он сел на место Фрайхарта и спросил, не желаю ли я с ним сыграть? Барон передал просьбу принца, я присоединился. Но примечательный доктор холодно ответствовал: «Нет. Передайте принцу, пусть подождет. Или лучше скажите, барон, я вообще не приду». Потом обратился ко мне, иронически улыбаясь: «Вот вам и свободная воля, граф! Я пришел переговорить с принцем, вижу, вы тут играете в шахматы. Давно уж не передвигал фигур и вдруг загорелся. Принц забыт, более того, граф: если вы сейчас откажетесь играть, я сегодня сам займусь какими-нибудь шахматными проблемами. И к чему болтать о свободе воли?» Барон заторопился предупредить принца, но доктор крикнул вдогонку: «Не приводите его сюда, слышите? Я буду играть в шахматы и не хочу, чтобы меня беспокоили». Я решился играть, желая, по крайней мере, его удержать, — вдруг переменит решение и захочет повидаться с принцем! Он выбрал фианчетто — слабый дебют, однако разыграл великолепно. Я постепенно упустил инициативу и мне пришлось защищаться, — настолько безошибочны были его ходы. Вскоре пришел Фрайхарт, очевидно, с поручением принца. Он еще не вымолвил ни слова, все-таки из-за этой маленькой помехи доктор сделал грубый промах, который мог стоить партии. Он немедленно оценил ситуацию, и мгновенная тень недовольства прошла по его лицу. Затем рассмеялся и повернулся к барону: «Возвращайтесь, барон, и передайте принцу, пусть выглянет из окна своей спальни в одиннадцать часов. Как раз взойдет луна, и он увидит желаемое».

Эти обычные слова звучали, однако, весьма повелительно: Фрайхарт молча поклонился и вышел. Доктор вновь сосредоточился над доской. Я предложил взять назад неудачный ход — он терял слона за пешку, — но доктор покачал головой. «Совершил глупость и должен понести справедливые последствия». Пользуясь преимуществом, я предпринял атаку, стараясь не ошибаться: обдумывая тщательно каждый ход, охотно шел на размен, чтобы закрепить успех. Положение на доске создалось весьма благоприятное, и я готовился разменять ладьи. Не скрою, очень уж хотелось его обыграть. И тут он произнес: «Мат в девять ходов!»

Я растерялся, пустился на разные увертки — бесполезно. Пришлось признать себя побежденным.

Партия продолжалась довольно долго. Доктор поднялся уходить. Я провел его вокруг дома на улицу; когда мы пересекали палисадник, появился слуга с лошадьми. Через минуту они исчезли в темноте. Я отнюдь не утомился, а потому решил посетить барона. Он сидел за письменным столом, ревностно занимаясь корреспонденцией принца, которую надлежало отправить утром. Я предложил помочь — работа двинулась быстрее. Случайно вскинув глаза, увидел лунное сияние в комнате и подошел к окну. Фрайхарт последовал за мной. «Сейчас принц должен увидеть... желаемое. Вы не поверите, граф, как он обрадовался известию. А что он желает увидеть? Я не стал спрашивать». «Что желает увидеть? — воскликнул я. — Разве он не сказал за ужином? Даму из Мурано, естественно». Мы выглянули из окна: внизу раскинулся парк, ни шороха, ни дуновения в ночи. Из тени вязов выступила женщина и медленно пошла в сторону круглой лужайки перед замком, к маленькому бассейну с фонтаном. Откинула вуаль — Фрайхарт тотчас узнал ее. Она скользила медленно, совсем неслышно, словно призрак в лунном свете. Некая нереальность в движениях, некая механистичность. Остановилась близ высокого розового куста, надломила, сорвала белую розу. Пошла дальше, помедлила. Села на каменную скамью, взмахнула крохотным веером, сложила и вместе с розой уронила на скамью. Намеренно, конечно, ибо, уходя, оглянулась. Медленно удалилась, исчезла среди вязов. Вскоре послышались шаги на террасе — принц спускался в парк. Подбежал к скамье, схватил веер и розу, прижал к губам. Долго смотрел в сторону ее исчезновения, порываясь, вероятно, пойти вслед. Вздохнул, еще раз поцеловал розу, побрел назад.

Должен сознаться, дорогой маркиз, было в этой сцене нечто трогательное, призрачно сентиментальное, вполне совпадающее с волшебством лунной ночи: и все же, маркиз, Вы, я полагаю, вряд ли повели бы себя так в подобной ситуации. Дрожать в лихорадке, сжигаться в пламенной тоске по возлюбленной... и даже не осмелиться подойти... Если бы существовал какой-то запрет, какая-нибудь клятва, данная доктору Тойфельсдроку, нет, я своими ушами слышал его слова — пусть принц на восходе луны увидит желаемое. Ни единого намека на запрещение приближаться к Веронике! Держу пари, Вы, маркиз, или Цедвиц не мешкая ни секунды, заключили бы возлюбленную в объятия, более того, я сам, будучи старше и хладнокровнее вас, поступил бы точно так же.

Этот эпизод, мне кажется, отражает общее состояние принца. Полный желаний, он не решается на поступок, снова и снова терзается разными скрупулами и сомнениями, — словно обязанный постоянно отчитываться перед собой в каждом действии. По этой причине, как я полагаю, доктор помогает ему куда меньше, нежели в его силах. Я говорил и писал Вам, маркиз: отнюдь не теологический, а натуралистический детерминизм — конек доктора. Но поведение принца, по крайней мере на первый взгляд, резко противоречит теории. Вечные сомнения и колебания, быть может, оправдывают веру в свободу воли, предполагают свободный выбор действия, вероятность коего доктор отрицает совершенно. Сам он действует спонтанно и удивительно энергично, убежденный, что всякий первый импульс зависит от множества обстоятельств, исключая, разумеется, внутреннее самосознание. Но принц ведет себя так, словно в его власти — действовать или нет; доктор распознал это давно, а я только сейчас. Похоже, доктор устал от нерешительности принца, даже разозлен оной. По его мнению, столь тщательно подготовленные позиции и обстоятельства должны натуральной своей силой побудить принца к действию. Первоначальное резкое сопротивление заставило доктора изменить план — он сумел внушить принцу собственные идеи так ловко, что тот поверил в свою «миссию», хотя эти идеи были, возможно, шуткой, игрой ума. И что же? Принц опять ничего не предпринял. Доктору удалось окружить принца Александра миром грез, но не научить претворять желаемое в действительное. Принц восхищается каждым словом учителя: сопротивляется не советам советчика, которым беспрекословно следует, но стремлению доктора сделать из него существо самостоятельное и активное, разумеется, в детерминистском смысле. Однако игра доктора еще не потеряна.

Не знаю, маркиз, ясно ли я выражаюсь. Разрешите пример. Доктор Тойфельсдрок заядлый кукловод, куклы — живые люди. У него много способов заставить их плясать, кое-какие нам известны. Дабы полностью подчинить своей воле юнкера фон Цедвица, он использовал метод Месмера, венского врача. Последний имел необычайный успех в Париже, его науку так и назвали: месмеризм. Но с принцем он применил иные приемы. Сначала, правда, попытал фокусы из арсенала всех авантюристов и рыцарей фортуны, из которых самый значительный — сицилийский псевдограф Калиостро. Конечно, более искусно и тонко. Вторая атака была нацелена на дух или, вернее, характер принца — здесь доктор также потерпел неудачу. Хотя в процессе игры сей гениальный шахматист хорошо изучил противника и третью атаку провел безукоризненно — принц покорился его власти. Стал куклой, подобно Цедвицу и, вероятно, многим другим.

Заметьте, маркиз, как только доктор уверился в победе, то утратил интерес к виртуозной манипуляции и к подневольной пляске кукол, а решил сесть среди публики и понаблюдать самостоятельную игру своих подопечных. Ему это замечательно удалось с Цедвицем, который совершенно подпал под месмерическое околдование. Он и не думал управлять юнкером, когда назвал старого герцога убийцей его отца. Кукла Цедвиц на сей раз дергалась без ниток, а доктор сидел и смотрел. Аналогичное замыслил проделать и с принцем, но, увы, — без ниток и проволоки тот не шевельнул ни рукой, ни ногой.

Пока, дорогой друг, нашему удивительному доктору не удалось превратить других людей в своевольных кукол. Ведь желательно, чтобы они самостоятельно жили и действовали, понятно, в условиях им самим поставленной комедии или трагедии.

Таковы, дорогой маркиз, мои спекуляции на эту тему. А вы как полагаете?

* * *

Граф Остен — маркизу Чивителле

ПИСЬМО ПЯТОЕ

29 августа

Да, маркиз, принц вполне одобряет решение юнкера поступить на голландскую военную службу. Цедвиц жаждет повидать мир; когда он через несколько лет вернется из Индии, место для него будет готово. Счастлив, что Вы, дорогой друг, намерены вскоре вернуться; будьте уверены, здесь весьма нуждаются в Вашей ловкости и преданности. Фрайхарт вспоминает Вас чуть не каждый день.

Благодарю за сведения насчет мекониума. Однако все до крайности противоречиво: вы сами пишете маркиз, можно вывести что угодно. В одном я убежден: с помощью пилюль доктор пытается освободить свою куклу и вынудить играть самостоятельно. Барон Фрайхарт рассказал...

Простите, маркиз! Егерь выкрикивает из парка мое имя — что-то случилось!

31 августа

О да, маркиз, случилось! Принц арестован, Фрай-харт... мертв! Я заторопился из комнаты, выскочил егерю навстречу. Он принялся говорить отрывочно, возбужденно, в явном смятении. Я побежал с ним через парк в замок и нашел такое же возбуждение и смятение. Фрайхарт лежал в комнате принца с глубокой колотой раной в груди — еще дышал, но более в сознание не приходил; через четверть часа он скончался на моих руках, не дождавшись врачебной помощи. От слуг я узнал следующее: внезапно в замок ворвался отряд гренадер с капитаном во главе. Капитан, не объясняя причин, предъявил принцу приказ об аресте, подписанный городским комендантом. Принц тотчас понял бесполезность сопротивления, согласился подчиниться, попросил только небольшую отсрочку, — написать несколько писем, отдать несколько распоряжений прислуге. Последовал грубый отказ, тогда принц потерял хладнокровие. Слово за слово, капитан приказал схватить арестованного. В этот момент влетел Фрайхарт, обеспокоенный шумом: он увидел, как солдаты скручивают принцу руки, бросился на помощь своему господину. Двое или трое верных слуг устремились за ним. В общей свалке барон ранил шпагой несколько солдат и сам напоролся на штык. Безоружного принца связали и увели. Капитан увидел, что Фрайхарт, на которого также имелся приказ об аресте, полностью безнадежен. Не обращая более на него внимания, он удалился с гренадерами и пленником.

Врачи уже ничего не смогли сделать для барона; они только наложили повязки двух раненным слугам.

Вот такую ситуацию я застал. Признаюсь, маркиз, поначалу совершенно растерялся. Если бы Чивителла был здесь! Умоляю, маркиз, поспешите с отъездом, скачите день и ночь, Вы необходимы как никогда! Я подробно расспросил прислугу — никто не сказал ничего стоящего внимания, расспросил живущих во флигеле новых приближенных принца, — бесполезно. Что делать? Я немедленно послал этих кавалеров в город, дабы хоть что-нибудь выяснить, — зная особое доверие принца ко мне, они тотчас согласились. Было еще утро. Я надеялся получить известия ближе к вечеру, а пока распорядился касательно похорон бедного Фрайхарта, написал дальним родственникам — родителей он потерял давно. Не в силах более ждать, велел заложить закрытый экипаж — осторожность не помешает — и поехал в город. Пытался встретиться с дипломатами и везде получал один ответ: господин посол отбыл на вакации. Наконец, установил, что посол ганзейского союза, сенатор Терсдорп, находится еще в резиденции — его жена заболела, — и поехал к нему. К сожалению, этот посол входил в число немногих сторонников старого герцога: сенатор Терсдорп, строгий лютеранин, с давних пор представлял интересы ганзейского союза и дружил с герцогом много лет. Тем не менее, принял меня весьма учтиво. Оказалось, он впервые услышал о неожиданном аресте принца и знал не больше моего. Он был крайне удивлен, поскольку лишь вчера возвратился из охотничьего замка: и хотя два дня там жил и часами гулял с герцогом, не заметил ничего особо примечательного. «Я знаю герцога очень хорошо, — сказал он, — и берусь утверждать: еще вчера у него не имелось подобного намерения. Мы обстоятельно побеседовали о принце, он говорил со мной как с другом, а не как с лицом официальным. Ни слова о предстоящем аресте». Сенатор обещал сегодня же связаться с министром юстиции и вечером прислать ответ, обещал любую помощь, совместимую с его званием посла.

По возвращении я узнал еще кое-что. Принца доставили в цитадель и комендант поместил его в собственных комнатах. Я отправил двух егерей с постельным бельем, вином, едой и письмами принцу и коменданту. Через несколько часов люди вернулись и сообщили: комендант разрешил вручить письмо и все необходимое, но не разрешил никому остаться при особе принца. Равным образом отклонил просьбу принца передать письмо для меня.

О причине ареста доходили разные слухи: более всего говорили о государственной измене. Такая версия подтверждалась и в записке сенатора; кроме того, он писал: приказ об аресте исходит не от герцога, — в его отсутствие арест произвел городской комендант после совещания с министром юстиции.

Уже ночью я разослал курьеров ко всем дружественным дипломатам, которые, по моим сведениям, пребывали на ближайших курортах. Ранним утром поехал к сенатору — он, кстати, поведал, что хотели арестовать и меня, однако воздержались из-за моего иностранного происхождения, остерегаясь нежелательной огласки. Касательно государственной измены он ничего добавить не мог — из разговора с министром юстиции понял только: обвинение носило очень серьезный характер. Несмотря на мои настоятельные просьбы, отказался немедленно ехать к герцогу, сославшись на болезнь жены. Врачи рекомендовали ей через два или три дня полечиться на водах в Ильзунгене — вот тогда он и повидает герцога, благо это рядом. Между прочим, комендант сразу после ареста послал герцогу эстафету.

Оставалось только ждать. Известие об аресте принца не вызвало в городе особого ажиотажа, — очевидно, все объясняется отсутствием двора, дипломатов, и очень жаркой погодой. Я регулярно доставляю принцу еду, напитки, книги, сообщаю о всех предпринятых шагах.

Еще раз умоляю поторопиться, дорогой друг! Уверенный в Вашей преданности, посылаю ближайшее письмо на Триент.

* * *

Граф Остен — маркизу Чивителле

ПИСЬМО ШЕСТОЕ

5 сентября

Причина ареста ясна! Знаете кто ее открыл? Муни — егерь, которого вы нам оставили. Он быстро сошелся с Хагемайстером и с его помощью недурно выучил немецкий. Оба они измыслили замечательно остроумную каверзу, пользуясь своими регулярными визитами в цитадель. Все посылки принцу комендант проверял лично; во время этой процедуры приятели взяли в привычку громко жаловаться на тяготы своей службы. Комендант насторожился, почуяв возможность разузнать кое-что интересное и важное, и принялся закидывать удочки: Муни представил дело так, что его господин, маркиз, — тот самый, который спас герцогу жизнь, прибавил он дерзко, — уехал, поскольку не мог долее терпеть предательских разговоров принца. Он, Муни, остался ради любовной интрижки, но теперь единственная его мечта — поскорей вернуться в Венецию. На вопрос, нельзя ли достать какие-либо неопровержимые доказательства, Муни ответствовал: только с помощью его друга Хагемайстера, которому принц и граф Остен доверяют всецело. Хагемайстер также весьма недоволен службой — это простой, недалекий малый, тяжелый на подъем; убежденный в нечестной игре принца, предпочитает в ужасе закрывать глаза и уши, и все же не хочет выдавать господ. Комендант вызвал Хагемайстера, однако все его выгодные предложения последний отклонил. Да, он знает тайник, где господа хранят секретные бумаги, но честность выше предательства и подкупа. Комендант и так и сяк обхаживал его, наконец пригрозил темницей и плетьми. Хагемайстер на все упрямо тряс головой. Тут вступился Муни: «Господин комендант, я ведь часто с ним разговариваю, он сам насчет себя ничего не понимает. С одной стороны, многолетняя добросовестная служба, с другой... Вот если бы вы привели его к присяге, заставили что-нибудь засвидетельствовать!» Коменданта озарило. Он сразу изменил тактику, принялся отпускать незлобивые шутки и, между прочим, попросил Хагемайстера засвидетельствовать важное показание против одного преступника. Открыл шкап, вынул какую-то бумагу и прочитал с надлежащей интонацией. Из текста явствовало: принц Александр вкупе с бароном фон Фрайхартом, юнкером фон Цедвицем, графом фон Остеном при негласном одобрении венского посла и парижского атташе готовит покушение на жизнь герцога. Комендант показал им сию бумагу, там стояла подпись гессенского посла и красовалась пурпурная посольская печать. Сия подпись и сия печать потрясли Хагемайсте-ра: он выразил готовность действовать в интересах истины и коменданта и тут же приступить к сбору важных улик. Оба ловкача с поклоном приняли иудино вознаграждение — каждому досталось по десять новеньких золотых с портретом герцога. Деньги передали мне через полчаса. Я, разумеется, отдал обратно да еще прибавил втрое: самому быстрому скакуну не повредят золотые шпоры.

Я тщательно обдумал ситуацию. У нас была какая-то записка гессенского посла. Разыскал и показал егерям. Они сразу признали печать, характерный почерк и витиеватую подпись. И все же я сильно засомневался: в последнее время старый герцог невзлюбил гессенского посла и даже отказался принимать. К тому же донос не содержал ничего конкретного, одни общие фразы. Поскольку посол еще перед отъездом герцога удалился в Гессен, я решил, не теряя времени, отправиться туда. Каретой — слишком медленно, ночью поехали с Хагемайстером верхом. Муни я поручил дальнейшие визиты в цитадель, — он должен был рассказывать коменданту о моей внезапной болезни и ревностных расследованиях Хагемайстера.

Короче говоря, дорогой друг, после моих реляций посол чуть со стула не свалился. Это злостное мошенничество, кричал он, никогда он не писал такого документа. Его секретарь, конечно, остался в посольстве, но это многолетний, верный служака, — его участие едва ли мыслимо!

Обратно мы отправились вместе и прибыли в резиденцию в час ночи. Думаю, завтрашний день принесет кое-что новое.

* * *

Граф Остен — маркизу Чивителле

ПИСЬМО СЕДЬМОЕ

10 сентября

Пишу на «Розу» близ скотного рынка, надеюсь, дорогой друг, Вы уже будете в Мюнхене.

По приезде в город гессенский посол немедленно потребовал к себе секретаря — тот казался совершенно ошеломленным. Слыхом не слыхивал ни о каком доносе! Однако Муни, не терявший даром времени, вызнал: секретаря в последнюю неделю видели бесцельно блуждающим, не сознающим, куда ходил и с кем встречался.

Посол направился к министру юстиции, затем они вместе объявились в цитадели у коменданта. Документ комендант успел переслать герцогу, вследствие чего все трое отправились в летнюю резиденцию, в Коттевальд. Посол меня известил, я вскочил на коня и через час к ним присоединился, несмотря на протесты коменданта. Поздним вечером прибыли в Ильзунген. Утром господа отправились в охотничий замок, а я остался в гостинице. Аудиенция была очень беспокойной. Герцог показал документ, посол признал подлинными бумагу, подпись секретаря и печать. Свою подпись определил фальшивой, но отлично подделанной. Спор разгорелся из-за требования герцога привлечь к суду секретаря как несомненного виновника, — посол согласился, однако присовокупил: процесс против гессенского подданного должен вестись в Гессене. Герцог запальчиво возразил, что ни один гессенский судья не заслуживает ни крупицы доверия, затем пустился оскорблять и посла и его господина, курфюрста, и дошел до обвинений в шулерской игре: мол, гессенский двор жаждет выставить его, герцога, на всеобщее посмешище. Приказал освободить принца и накалил бы себя до рукоприкладства, если бы гессенский посол поспешно не удалился.

На обратном пути комендант старался обходиться со мной любезно. Мы подъехали к цитадели в полночь; комендант пригласил меня к себе и, пытаясь сделать хорошую мину, предложил выпить по стакану вина. Послал часового к дежурному офицеру с приказом доставить заключенного. Каково же было наше изумление, когда офицер явился один, без принца! «Где заключенный!» — взорвался комендант. Офицер щелкнул каблуками: «Освобожден сегодня вечером в шесть часов тридцать две минуты!» Комендант, почти не владея собой, крикнул: «Кто приказал!?» Офицер спокойно ответил: «Ваша милость, кто же еще! Прискакал курьер из Ильзунгена и вместо письменного приказа передал ваш перстень с печатью. Ваша милость в экстренных случаях всегда так поступали. Я неукоснительно выполнил приказ». Комендант поднял руку... без перстня. В ту же секунду его протянул офицер.

Я не стал разбираться в подробностях инцидента, прыгнул на коня и поскакал домой. Принц созерцал портрет Вероники — как долго он был лишен этого счастья!

Бедного Фрайхарта — запамятовал, дорогой друг, Вам написать — к тому времени похоронили. Его функции постепенно перешли ко мне. Принц Александр, по видимости, хорошо перенес заключение. Принц тепло поблагодарил меня за доставленные вещи и еду, в особенности за пилюли мекониума, которые я не посылал! Его тесная камера, прибавил он, именно поэтому превратилась во дворец грез.

И кто же, маркиз, по-вашему, посылал от моего имени эти пилюли? Угадываете, не так ли? Тот же человек, который послал перстень коменданта, желая доказать, что он лучше меня играет в шахматы. Еще бы! Я трачу неделю, он освобождает принца в момент! Более того, дорогой друг, я совершенно убежден: рука, отпустившая принца из цитадели, его туда и упрятала. У меня нет и тени доказательства, нет и тени сомнения, — это его воля побудила гессенского секретаря составить документ и подделать подпись посла. Разве наш юнкер не испытал его месмерическое влияние? Он полностью подчинил себе Цедвица и тот, сознательно или нет, дошел до преступления. Аналогична история с беднягой секретарем; заметьте, секретарь, равно как и Цедвиц, впоследствии ничего и не вспомнил.

И для чего он все это проделал? Думаю, решил оказать на принца новое давление. Натравить на герцога. Вынудить, наконец, к действию!

То, что сии манипуляции стоили человеческой жизни — я разумею нашего несчастного друга Фрайхарта, — ему абсолютно безразлично. И, увы, чувствуется, как подобное отношение повлияло на принца. О смерти Фрайхарта я сразу же написал в цитадель. Понятно, он интересовался подробностями, спросил о погребении с теплым участием к другу, погибшему ради него. Но именно поинтересовался. Устало, спокойно. Через его апатию ни разу не прорвалась стремительная боль. Почти восемнадцать лет барон был с ним постоянно — и что же? — так можно интересоваться внезапной утратой какого-нибудь кавалера или слуги. Словом, маркиз, с тех пор как принц Александр принимает пилюли доктора Тойфельсдрока, он видит мир иначе.

* * *

На другое утро.

Почта в Мюнхен уходит в полдень; хочу кое-что добавить. Мы ужинали с принцем вдвоем, другие кресла за столом зияли зловещей пустотой — Ваше, маркиз, нашего бравого юнкера, нашего почившего друга Фрайхарта. Затем принц уединился, а я пошел в комнату барона, где привык в последнее время работать. Вызвал писца, принялся диктовать. Было уже поздно, когда я сочинял ответ лорду Сеймуру. Принц, верно, захочет что-нибудь передать, решил я, и отправился в его спальню, предварительно удостоверившись с балкона, что свет там горит. Дверь стояла полуоткрытой; я постучал и, несмотря на молчание, вошел.

Принц лежал на кушетке посреди комнаты, напротив портрета Вероники и эскиза Мурано. Однако его взгляд, казалось, рассеивался в воздухе. На столике рядом — табакерка с пилюлями. Он лежал на боку, вытянувшись, опираясь левым локтем на подушку. Правая рука бессильно свисала.

Я подошел, имея определенное ощущение, что принц меня видит, несмотря на свой наркотический дурман. В его позе, однако, это никак не отразилось. Я уселся напротив и принялся молча наблюдать: на мгновение показалось, будто его раздражает чужое присутствие, — нет, он совершенно забыл про меня — одинокий в своих грезах.

Должен признаться, маркиз, это мало напоминает фантастические рассказы Вашего знакомого, капитана фрегата, о действии мекониума. Вероятно, действие сие, подобно опьянению от пива или вина, у разных субъектов проявляется по-разному. Касательно принца я наблюдал следующее: долгие минуты он лежал тихо и недвижно. Потом веки медленно приподнялись, взгляд направился на образ возлюбленной; чудилось, словно глаза вбирали этот образ и мягко притягивали ближе и ближе. Фрайхарт, которому был знаком каждый нюанс душевных выражений принца, однажды описал мне сцену в соборе Сан-Донато, в Мурано. Принц Александр сопровождал обожаемую женщину, барон следом за ними вошел в пустую церковь. Пока Вероника творила истовую молитву перед «Мадонной» Себастьяна в капелле левого придела, принц ждал, прислонясь к колонне старой базилики, выбрав место так, чтобы виделся профиль возлюбленной. Скрытый другой колонной, Фрайхарт мог без помехи наблюдать черты его лица. Барон описывал ему сцену в Сан-Донато: и теперь я видел подобное выражение любви прозрачной и чистой, высоко отрешенной от ощущений людей обыкновенных.

Понимаете, маркиз, перед наяву грезящим принцем стоял не фантом возлюбленной, нет, она сама. В наркотическом мареве он видел дух, взявший форму и краски, призрак во плоти и крови. Неслышно шевелились губы, но, казалось, принцу этот шепот звенел потоком страстных признаний, а невидимое скольжение руки смыкалось объятьем. Сверхъестественные переживания принца захватили даже меня, свидетеля безучастного и заведомо холодного; мой разум поразило озарение: дама из Мурано стоит между нами, невидимая для меня, но очень видимая и осязаемая для принца.

Я вышел из комнаты на цыпочках и потом долго не мог заснуть.

Дорогой друг, мы с лордом Сеймуром были рядом с принцем, когда в деревенском доме на Бренте возник дух, вызванный сицилийцем, и затем дух, вызванный доктором Тойфельсдроком. Я присутствовал, когда этот человек у себя в Мюнхене перед месмеризованным Цедвицем вызвал духов его родителей. Все это несравнимо с потрясением пред сегодняшней ночной аппарицией, правда, принц ее видел, а я — нет.

С помощью пилюль, совершенно ясно, доктор хочет дать принцу возможность претворения снов в реальность. Вы писали, маркиз, сия фармакопея обладает свойством усиливать не только чувственные, а также и мыслительные способности, — примеры, приведенные вашим капитаном, и в самом деле удивительны. Интенсивный процесс воздействия иногда наделяет даже труса и глупца чрезвычайным мужеством и обширными познаниями — такова, очевидно, цель доктора Тойфельсдрока. Только мне сдается, у принца это ограничивается уплотнением тумана, проявлением четких конфигураций, напряженность галлюцинации заставляет его забыть о реальном будущем. Честолюбие его, полагаю, скорее засыпает, нежели пробуждается. Меч, который доктор пытается наточить до блеска, напротив, теряет остроту и ржавеет.

До скорого свидания, дорогой друг. Жажду обо всем с Вами поговорить.

КНИГА ШЕСТАЯ

Маркиз Чивителла жил в резиденции уже несколько недель. Однажды граф Остен, долго искал его, нашел в парке, где он пробовал новую лошадь, и взволнованно окликнул:

— Маркиз, вас срочно требует к себе принц Александр! Даже английский посол отпущен, дело, вероятно, очень важное.

Когда они вошли в кабинет, принц попросил садиться, а сам поднялся и тщательно прикрыл двери.

— Господа! Вы единственные из моих друзей заслуживаете неограниченного доверия. Пробил, наконец, час действовать. Прошу терпеливо выслушать и высказаться.

Он сел, взял бумагу со стола и продолжал:

— Это письмо лорда Сеймура передал английский посланник; он знает содержание, суть которого подтвердил по поручению своего правительства, и к тому же обсудил со мной подробности. Вся моя корреспонденция ныне проходит через ваши руки, дорогой граф. Как вы знаете, мы не касались политики, а только просили лорда Сеймура сообщать новости об осаде Гибралтара и также прислать некоторые книги и карты местности. Даю вам слово, я ничего не писал без вашего ведома лорду, который уже шесть недель занимает важный пост в кабинете Шелберна. Предложения лорду Сеймуру и английскому правительству исходили от другого лица, — вы, полагаю, догадываетесь... Смысл этих предложений ясен из лондонского ответа: там приняли все пункты моего плана с незначительными дополнениями. Послушайте, господа! Английское правительство на трехмесячный срок предоставляет мне гессенских солдат, завербованных в целях американской войны. Несколько боеспособных, готовых к маршу полков. Имея эти войска, которым, понятно, сподручней воевать здесь, нежели терпеть заморские тягости и лишения, легко нанести решительный удар. Берем герцога, моего дядю, в плен, объявляем, что из-за преклонного возраста он не в силах руководить страной. Захватываем трон! Большинство сочувствуют, особенно соседи, остальным перемена власти в нашей стране безразлична. Остается разработать диспозицию: как и где нанести герцогу первый удар?

— Англичане благотворительностью не занимаются, — заметил Чивителла. — Могу я спросить, монсеньер, что Лондон требует взамен?

— Минутку, маркиз! Для выполнения плана нужна солидная сумма, намного превосходящая субсидии Вены, Мюнхена и Дрездена. Такую сумму дает английское правительство. Я со своей стороны обязуюсь предоставить армию моей страны в распоряжение Англии на пятнадцать лет.

— Жесткое условие, — нахмурился граф Остен.

— Да, — вздохнул принц. — Единственная поблажка: моя будущая армия будет сражаться только в Европе.

— Это вполне устроит Англию, — невесело улыбнулся граф, — пока в ее колониях воюют солдаты из Гессена, Брауншвейга и Ганновера. Вы оплатите трон кровью своих подданных, монсеньер.

— Кто и когда захватывал трон без крови? — воскликнул маркиз. — Все ли это условия, принц?

— Самые существенные. Подробности — в письме лорда Сеймура. Подчеркиваю еще раз, в общем и целом таковы мои предложения, переданные моим другом. Лорд Сеймур, в свою очередь, сообщил их премьер-министру, лорду Шелберну.

Принц протянул графу Остену письмо и несколько листков своих замечаний, сделанных после разговора с послом. Он попросил маркиза и графа зайти к нему попозже, когда разойдутся гости, приглашенные к ужину, дабы обсудить предприятие досконально.

На ужине присутствовали английский посол и еще кое-кто из дипломатов. Все было тихо и спокойно, о тайном плане вообще не упоминалось. Маркиз на ужин не пожаловал, но позднее явился в кабинет, где принц беседовал с графом Остеном. Он достал какие-то записи и развернул, намереваясь прочесть собеседникам.

— Изменения и дополнения? — заинтересовался принц Александр.

Чивителла отрицательно покачал головой.

— Нет. Предлагаю сиятельному принцу отклонить английский план. Здесь мои собственные соображения. Прежде всего...

— Погодите, — прервал принц, — ответьте прежде по чести и совести на один вопрос. Вы хотите отклонить план моего советчика только из инстинктивной неприязни к нему? Или есть какие-либо тактические возражения?

Он встал, подошел к маркизу, посмотрел прямо в глаза. Чивителла спокойно выдержал его взгляд.

— Тактические возражения, вероятно, найдутся. Они, однако, второстепенны. Вы угадали, принц. У меня глубокое недоверие ко всему, связанному с армянином.

— В таком случае, благодарю за труды. Сейчас уже нет смысла знакомиться с вашим планом! Перед ужином я подписал английские предложения.

Чивителла закусил губу. Очевидно он едва владел собой.

— Тогда я не понимаю, монсеньер, — вступил в разговор граф Остен, — зачем вы пригласили нас на обсуждение?

— Так я и думал поступить. Но незадолго до ужина нашел в кармане записку. его записку. Он пожелал, чтобы я подписал немедленно.

Голос графа прозвучал иронично и грустно:

— И вы повиновались, монсеньер? Чивителла церемонно поклонился.

— При любом положении дел, смею вас заверить, принц, я всегда к вашим услугам.

Они молча покинули кабинет. На лестнице, оживленно перешептываясь, толпились егеря и лакеи.

— В чем дело, — спросил граф Остен. Из группы вышел Хагемайстер.

— В городе ползут слухи, что старый герцог желает отречься в пользу наследной принцессы...

— Кого?!

— Наследной принцессы, — повторил егерь.

— Охота вам болтать ерунду! — возмутился граф. Они направились в покои маркиза. Еще от двери

граф заметил листок бумаги, приколотый к вышитому золотом фраку. Отцепил и дал Чивителле.

«Одумайтесь, маркиз! Остерегайтесь вставать у меня на пути!»

Глаза графа сверкнули.

— Ему известен каждый наш шаг! Записка, несомненно, приколота одним из лакеев.

— Неважно, кем приколота, — чуть ли не прошипел маркиз. — Это почерк доктора Тойфельсдрока. Пяти минут не прошло, как мы ушли от принца — он извещен и находит время высказать свое мнение. Слухи в городе тоже его работа: таким способом он хочет поторопить нерадивого ученика. Говорю вам, Остен, моя антипатия к этому человеку растет ежедневно, ежечасно. Он готовит принцу гибельную лов...

— Молчите, молчите, — прервал граф.

— Не буду молчать! — крикнул Чивителла. — Попадись мне сейчас армянин, он почувствовал бы холод моего клинка!

Остен метнулся к нему и зажал ладонью рот.

— Молчите, ради Христа, маркиз, — прошептал он. — Разве здесь безопасней, чем в кабинете принца? Уверены ли вы, что каждое ваше слово не подслушано?

Оба, тяжело дыша, смотрели друг на друга. Маркиз опустил голову.

— Я никогда не ведал страха... И теперь... теперь... Он замолчал, напряженно вслушиваясь.

— Кто-то стоит снаружи!

Выхватил шпагу, распахнул дверь. Граф Остен следовал за ним.

В полутьме коридора скользила высокая женская фигура. Они кинулись за ней, почти настигли, но вдруг женщина буквально скрылась в стене.

Потайная дверь была им неизвестна. Искали повсюду, нашли под ковром кнопку, нажали — бесполезно, женщина заперла дверь изнутри. Призванные слуги взломали дверь рычагом; граф и маркиз пробрались узким проходом, спустились по ступенькам и, наконец, очутились в саду. Женщина исчезла.

Граф остановился и перевел дыхание.

— Я узнал ее высокую фигуру. Эту даму я видел в Мюнхене, в доме доктора Тойфельсдрока.

Чивителла кивнул.

— Не сомневаюсь. Она была с армянином в Венеции. Пассия принца из Мурано.

* * *

Несколько дней спустя явился городской комендант, по приказу коего арестовали принца. Поскольку принц не пожелал его видеть, Остен принял полковника.

Остен едва узнал визитера: полковник, казалось, постарел на несколько лет. Он вошел нетвердой походкой, руки дрожали. Тяжело опустился на предложенный стул.

— Что с вами? — спросил Остен.

— Не спрашивайте, — вздохнул полковник. — С того вечера как я освободил принца и лейтенант отдал мой перстень с печатью, не знаю ни сна, ни покоя. С этого перстня все и началось. Меня преследуют тайные послания, необъяснимые происшествия, жизнь превратилась в ад. Я пришел сюда не по своей прихоти, я должен... служить принцу.

— Господин полковник, — начал граф.

— Умоляю, не досаждайте вопросами. Тридцать два года я верно служил герцогу, нелегко... стать предателем против своей совести, против своей воли, меня давит, толкает неведомая власть, источник которой непостижим. Готов повиноваться приказам принца.

— Сей господин, побуждающий вас к подобному шагу.

— Это не мужчина, — воскликнул комендант, — это женщина!

Граф Остен поднялся.

— Благодарю вас, полковник. Понимаю ваши чувства и не собираюсь вас мучить. Возвращайтесь в цитадель, занимайте ваш пост по-прежнему. Принц Александр принимает ваше предложение, распоряжения вы получите в свое время. И разрешите, полковник, успокоить вашу совесть: вы будете служить хорошему повелителю.

Комендант молча поклонился и вышел.

Последние недели замок принца лихорадило. Еженощно въезжали и выезжали секретные курьеры. Принц и граф Остен зачастую работали до раннего утра. Граф Остен, сколь возможно скрыто, готовил к обороне замок и парк. Хотели удержать замок, пока от границы не прибудут гессенские полки. Защита от вероятного нападения войск герцога возлагалась на графа Остена; принц в ближайшее время намеревался тайно покинуть город и принять командование над гессенскими солдатами. Чивителле поручили разузнать через коменданта замыслы противоположной стороны.

Английский посол решил в дипломатических целях покинуть резиденцию до начала путча. Принц дал в его честь скромный прощальный обед, выбрав дом графа Остена, дабы особо не привлекать внимания. Стол накрыли на десять-двенадцать персон: в центре, ради английского гостя, красовался солидный кровавый ростбиф. Гости расселись, пустовало лишь одно место по правую руку принца, слева сидел посол.

Уже успели съесть суп, когда егерь Хагемайстер широко раскрыл дверь и провозгласил:

— Господин фон Эрдег [Эрдег (венг. Eцrdцgh) — дьявол.].

Новый гость появился в костюме венгерского магната. Черный бархатный берет, отороченный куньим мехом, украшало орлиное перо, озаренное у основания рубином величиной с голубиное яйцо. Рубины служили пуговицами к застежкам его атиллы [Расшитый позументом венгерский полувоенный мундир.], рубины сверкали на ментике. На боку висела кривая турецкая сабля, отделанная рубинами.

Остен мгновенно узнал доктора Тойфельсдрока.

Принц торопливо подошел к нему, протянул руку, подвел к столу. Чивителла, сидевший напротив, заметно побледнел.

Доктор Тойфельсдрок передал егерю берет, саблю и ментик, сел и положил на стол свернутую французскую газету.

— Редкий гость пожаловал, — обратился к нему англичанин. — Вероятно, представитель его апостолического величества императора и короля Венгрии?

Гость ответил незамедлительно, хотя, казалось, ответ адресовался маркизу:

— Его апостолическое величество император Иосиф едва ли мог послать господина фон Эрдега. Маркиз, знающий несколько венгерских слов, подтвердит это.

— Ну, маркиз, и что же сие означает? — поинтересовался принц.

Маркиз, похоже, забыл немецкий:

— Diabolo, — пробормотал он, — Orduk! [ordцk (венг.) — черт побери.]

Новоявленный венгр продолжал, на сей раз повернувшись к послу:

— Я пришел из цыганской страны, эта страна, согласитесь, милорд, везде и нигде. Я безродный цыган, куда приду, там и дом найду.

Он поднял бокал и внимательно посмотрел на маркиза.

— Выпьем, маркиз, выпьем за обольстительную цыганочку!

Он выпил; маркиз не прикоснулся к своему бокалу. Доктор Тойфельсдрок рассмеялся.

— Не стоит горевать, маркиз. Не вы первый, не вы последний, кого смазливая девчонка оставила с носом!

Он снова обратился к присутствующим:

— Маркизу не больно-то приятно об этом вспоминать, если учесть, сколько поцелуев он сорвал с женских губ. Вообразите, господа, девчонку-цыганочку в Венеции, грязную и оборванную, но с глазами жгучими, словно адское пекло. Маркиз ее обхаживал, как Елену Троянскую. С радостью отдал бы всех венецианских дам за один поцелуйчик. Полгода за ней ухлестывал, денег потратил — тьму, хорошую дыру прогрыз в мешке дяди-кардинала. А цыганочка взяла да и улизнула с красавчиком гондольером. На память оставила шесть венгерских словечек. Ни единого поцелуй-чика за изрядную груду цехинов! Обездоленный, незадачливый ухажер!

Кровь бросилась в лицо Чивителле. Он тяжело дышал, кусал губы, стараясь найти мгновенную отповедь. Граф Остен, сидевший рядом, схватил его руку и крепко сжал.

— Маркиз, — прошептал он, — друг мой, ради Бога, сдержитесь!

Чивителла расслышал, кивнул, с трудом укротил бешеный гнев и произнес более или менее спокойно:

— Господин фон Эрдег, все вами сказанное правда. Интрижка и в самом деле такова. Не знаю, надо либыло об этом рассказывать. Но поскольку мы оба — гости принца, который вас ценит, я готов позабавиться вместе с вами и выпить за смазливую цыганочку.

— Вы весьма снисходительны, — улыбнулся господин фон Эрдег, — но интрижка закончилась не так уж забавно. В погоню за парочкой маркиз выслал сыщиков, решив, по крайней мере, вернуть деньги. Цыганочку и гондольера схватили близ границы, до крови высекли и бросили в темницу. Денежки они припрятали, места не выдали и на другой день удрали. Маркиз все же не остался в накладе — цыганочка кровью расплатилась за цехины. Вот так, господа, мыслят и действуют венецианские нобили!

Чивителла вскочил, стул полетел на пол. Пальцы судорожно вцепились в скатерть.

— Маркиз, — вскинул брови господин фон Эрдег, — не расстраивайтесь так. Разве я что-нибудь преувеличил?

Чивителла покачал головой и хрипло проговорил:

— Нет. Все правильно. Но я вам отчетом не обязан. Я не боюсь вас, будь вы даже дьяволом, я вас вызываю!

Он вырвал шпагу из ножен, ударил по столу, угрожающе повысил голос:

— Вы дадите мне удовлетворение! Я маркиз ди Чивителла из дома герцогов Чивителла.

Господин фон Эрдег медленно поднялся, его взгляд опалил лицо маркиза, который вздрогнул всем телом. Присутствующие молчали, устремив глаза на противников. Маркизу приходилось нелегко: он, отчаянно сопротивлялся всесилию этого раскаленного взгляда, казалось, хотел что-то сказать, рука старалась крепче сжать рукоять шпаги, — ничего не удавалось.

Через минуту раздался негромкий, абсолютно уверенный голос венгра:

— Бросьте вашу шпагу!

Судороги прошли по лицу и рукам маркиза; после недолгого колебания, он отбросил шпагу назад. Один из лакеев ее забрал.

И опять раздался повелительный голос:

— Вы называете себя маркизом Чивителлой? Из герцогов ди Чивителла, одной из благороднейших фамилий Венеции? Заблуждаетесь! Вы низкое, дикое, жалкое существо, вы — Блез Ферраж!

Маркиз съежился, схватился за лицо, словно его полоснули бичемо скулы сцепились, он жестоким усилием раздвинул губы, желая возмутиться новым оскорблением, но только жалобно захрипел.

Другой не давал пощады:

— Прошу внимания, господа! Каждый из гостей должен как-то развлечь общество, я предлагаю маленький спектакль — подобного вы, полагаю, еще не видели:

«Процесс Блеза Ферража»

...Маркиз исполнит главную роль, которую скоро узнает.

С этими словами Эрдег бросил через стол газету и приказал:

— Читайте!

Чивителла нерешительно взял газету — «Журналь де Пари» — и медленно развернул.

Властная интонация неуклонно нарастала:

— Процесс! Читайте о процессе! Внимательно! Маркиз дрожащими пальцами приподнял газету; иногда его губы шевелились, но не произносили ни слова.

Все молчали в напряженном ожидании. Вторжение венгра и его атака на маркиза ошеломили гостей: никто не решался ничего возразить.

Когда маркиз кончил читать и рука с газетой опустилась на стол, доктор Тойфельсдрок крикнул:

— Ваше имя?!

— Чи... ви...

Другой тотчас прервал:

— Не мелите чепухи. Вы отлично знаете, кто вы! Блез Ферраж, убийца Блез Ферраж. Кто вы?

— Блез Ферраж, — пробормотал маркиз.

— Начинаю допрос, — провозгласил ледяным тоном доктор Тойфельсдрок. — Где вы родились?

—В Сезо.

— Где это?

— Графство Коменж.

— Год рождения? Род занятий?

И маркиз, униженный, раздавленный навязанной ролью, отвечал:

— Родился в 1757 году. Каменщик. Господин фон Эрдег снова обратился к гостям:

— Монсеньер и вы, господа! Далее нет смысла ставить маркизу вопросы или как-то направлять. Он отлично все понимает и по его поведению вы сможете судить о моих внушениях и повелениях.

— Друг мой, — вступился принц Александр, — надо ли подвергать маркиза столь ужасному наказанию?

— Наказанию? — поморщился доктор Тойфельс-дрок. — У меня и в мыслях нет наказывать его или кого-нибудь еще. Это мой каприз — дать урок маркизу или, вернее, вам, принц Александр! Перед вами появится дух безжалостного, кошмарного убийцы, колесованного десять дней назад. Можете прочитать в газете, полученной из Парижа. Вы будете лицезреть дух, на сей раз во плоти и крови, дух, загнанный в стройную фигуру маркиза Чивителлы. Маркиз ненавидит меня — вы это знаете, принц, — и тем не менее будет повиноваться мановению моей воли. Не считаете ли вы, что в моей власти заставить вас пройти шаг за шагом начертанный мною путь? Но мне надоел танец марионеток. Поймите, наконец: я хочу видеть людей, свободно выбирающих действие, — насколько вообще позволительно рассуждать о свободной воле. Мне прискучило забавляться прыжками и судорогами рабов, неважно, моих или чужих. И я буду благодарен судьбе, если удастся хотя бы одного человека, вас, принц Александр, вытащить из человеческого стада! Я сейчас покажу и вы увидите: человека можно сбросить в самую глубокую пропасть так же хорошо, как вывести на самую высокую вершину. Интереса достойны лишь крайние пределы.

Он замолчал. Раскаленный взгляд был фиксирован на маркизе, которого он ни разу не выпустил из поля зрения.

Маркиз неторопливо расстегнул фрак, жилет, портупею и все это далеко отшвырнул. Гибко, крадучись отошел от стола, остановился, поводя головой, словно желая убедиться, что никто его не видит. Потом нырнул, как в укрытие, в угол за софой.

Там он оставался, будто поджидая кого-то. Через минуту забеспокоился, прислушался, немного приподнялся: на лице отразилась наивная дикая радость. Кто-то, верно, приближался. Он выпрыгнул, кинулся на стоящее перед ним воображаемое существо, обрушил кулаки, поверг на пол. Победно ощерился, нагнулся, взвалил добычу на плечо. Тужился, хрипел под тяжелой ношей, медленно шагал, — по-видимому, в гору. Наконец пришел куда надо и сбросил... это.

И началось нечто зловещее. Существо, которое он притащил, казалось, очнулось от обморока и принялось ползать за ним, умоляя о пощаде. Он, весьма довольный, взял со стола нож; мускулы левой руки напряглись, пальцы вжались в горло жертвы, правая рука под углом рванулась к телу.

Гости сидели потрясенные — столь натуральны были жесты одержимого. Они видели, как жертва вырывалась из ненасытных рук убийцы, видели, как нож вонзался и кромсал еще живое тело.

Потом убийца стал рыскать в поисках хвороста и сухих сучьев. Опрокинув стул, начал как бы выламывать раздвоенные палки для костра и потом заострять деревянный вертел. Еще несколько раз повернул нож в распростертом теле, оторвал большой кусок мяса, насадил на вертел, повесил над хворостом. Высеккремнем искры, раздул и присел на корточки наблюдать.

Вдруг вскочил — какой-то шум привлек внимание. Напряженно прислушивался, опасливо оглядывался, снова успокоился, закружил вокруг костра. Взгляд случайно попал на солидный, едва нарезанный ростбиф, который сочился кровью в центре стола. Убийца на секунду застыл, впившись в него глазами, прошел меж двух гостей, как через пустоту, и выхватил обеими руками ростбиф с блюда, словно снимал с вертела. Унес трофей в угол за софой, сел на пол: вгрызаясь в полусырое мясо, отрывал зубами здоровенные куски, урчал, его черные глаза сверкали жадной радостью.

И каждый понял: там пожиралось человеческое мясо.

И все облегченно вздохнули, услышав голос господина фон Эрдега:

— Иди сюда.

Чивителла выронил мясо, робко и боязливо подошел к столу. Доктор Тойфельсдрок позвал слуг и приказал подать маркизу воду и полотенце. Маркиз окунул полотенце в таз и старательно, как послушный ребенок, вымыл лицо и руки. Надел протянутые егерем жилет и фрак, пристегнул портупею. Глядя в глаза своего укротителя, сел за стол, оперся локтями, закрыл ладонями лицо. Казалось, он заснул... на минуту. Потом поднял голову, посмотрел по сторонам, его лицо обрело прежнее открытое и гордое выражение.

Венгр обратился к нему очень вежливо, очень мягко:

— Могу я, господин маркиз, просить вас о чести выпить со мной за ваше здоровье?

Чивителла поклонился. Было совершенно ясно: из его памяти улетучилось малейшее воспоминание о событии. Он взял бокал.

— Благодарю вас. Это высокая честь для меня, господин Эрдег!

Он улыбался, его голос звучал несколько насмешливо. Он словно хотел сказать: «Черта с два ты меня проведешь, хитрец».

Оба выпили разом, после чего венгр продолжил не менее вежливо:

— Господин маркиз, я недавно беседовал с принцем по поводу чудовищного убийцы Блеза Ферража, деяниям коего ужасаются все. Я передал вашему соседу, графу Остену, «Журналь де Пари», там есть статья об этой неслыханной истории. Не соизволите ли — я прошу от имени принца и гостей — прочесть нам статью?

Маркиз взглянул на стол и, удивленный, заметил газету. Нашел текст на первой же странице.

— О, разумеется, охотно прочту.

«Вместе с басками наших Пиренеев сегодня может свободно вздохнуть все человечество: отвратительное чудовище схвачено. Двенадцатого числа сего месяца Блез Ферраж предстал перед судом, тринадцатого — казнен посредством колеса. Даже перелистывая анналы кошмарных преступлений, свершенных во всех странах и во все времена, далеко не сразу можно отыскать нечто подобное. Деяния этого убийцы столь ужасающи, что мы, исполняя тягостную, но необходимую обязанность хроникеров, ограничимся лишь кратким изложением событий. По правде говоря, хочется забыть, что зверь был французом и жил среди нас.

Блез Ферраж, родившийся в Сезо, графство Комменж, за последние три года убил и пожрал восемьдесят человек — мужчин, женщин, детей. До этого был каменщиком и штукатуром. Мастера, у которых он работал, его почти не помнят. Как и почему он оставил работу и скрылся в диких ущельях Пиренеев — выяснить не удалось даже после жестоких пыток: вполне вероятно, он и сам не знал или забыл. Логово свое устроил высоко в горах, в недоступной пещере. Оттуда совершал набеги, наводившие ужас на все окрестности. Ферраж — отталкивающе безобразный, небольшого роста мужчина с необычайно длинными руками и сильно развитой нижней челюстью, напоминающий лесную обезьяну; путешественники иногда привозят их скелеты из нидерландской Индии. Рассказывают об этих монстрах, которых малайцы называют «Оранг-Утангами», то есть лесными людьми, что они похищают в деревнях женщин и прячут в девственном лесу. Однако еще не сообщалось, чтобы они пожирали свои жертвы, как этот пиренейский выродок! Днем он таился в пещере, поздним вечером спускался в долину и поджидал добычу в засаде за кустами или скалой. Мужчин или пожилых женщин подстреливал, а затем уносил труп в пещеру. Но девушек и детей — это были главные его жертвы — оглушал ударами кулаков и на плечах утаскивал в свою горную берлогу. Он их насиловал изощренным, противоестественным способом, затем убивал: часто вырезал мясо из еще живого тела и поджаривал. Иногда принуждал окровавленных мучениц собирать хворост и разжигать костер, на котором из них же готовил жаркое. Не брезговал и мясом застреленных мужчин. Хвастался, что за последние два года питался почти исключительно человеческим мясом.

Повествуют старые хроники о Жиле де Рэ — знаменосце Орлеанской Девы и маршале Франции. Много сотен детей он собственноручно задушил и зарезал в своем замке. Мы содрогаемся, думая о темной, давно прошедшей эпохе, где процветали колдовство, ведьмовство и культ дьявола. Но невероятную жестокость герцога де Рэ можно хоть как-то понять: этот одержимый верил, что кровью и вырванными сердцами детей купит дьяволову дружбу и станет богаче и могущественней всех на земле. Но кто проникнет в душу этого чудовища, Блеза Ферража, который на протяжении трех лет каждые двенадцать дней убивал человека, дабы пожрать его мясо?»

Маркиз сложил газету и воскликнул:

— Святая Мадонна, даже от чтения становится дурно! Клянусь, господа, у меня такое ощущение, будто я сам отведал горелого человеческого мяса!

— И каково на вкус? — спросил господин фон Эрдег. Чивителла задумался.

— Право не знаю. Чуть сладковатое, наверно! — Он протянул свой бокал слуге. — Бургундского! Надо запить такую мерзость!

И выпил вино маленькими глотками.

* * *

Графа фон Остена удивило, что Муни, егерь маркиза, не участвовал в обслуживании гостей. Когда вошел доктор Тойфельсдрок, Муни стоял у двери. Как показалось графу, егерь с первого взгляда угадал армянина; Муни несколько раз выслеживал его в Венеции и знал не хуже принца, Чивителлы и самого графа. Когда этот человек оскорбил маркиза, егерь едва сдержался, чтобы не броситься на него. Однако, возможно, решил, что маркизу не требуется помощь в таких делах. Последующая сцена тягостно приворожила его, равно как и всех прочих. Он ничего не понял, вернее, понял только одно: его господина превратили в идиота, и чужак издевается над ним. Пока маркиз читал газету, граф Остен подметил бешеный взгляд, брошенный егерем на доктора Тойфельсдрока. Потом Муни покинул комнату.

Через несколько минут доктор Тойфельсдрок поднялся и стал прощаться с принцем. Его голос звучал серьезно и торжественно:

— Ваша судьба, принц, отныне в ваших руках. Если вы займете место, ею определенное, вы меня снова увидите. Если же вы уклонитесь от пути, если ваша рука не осмелится взять драгоценность, предназначенную вашему челу, тогда... прощайте навсегда.

Он поклонился весьма церемонно, кивнул остальным и повернулся уходить. И в тот момент, когда принимал от лакея берет, ментик и саблю, в комнату ворвался егерь и дважды выстрелил в него. Венгр обязан был зашататься и свалиться — так, по крайней мере, подумали все. Вместо этого он добродушно рассмеялся и бросил две пули на стол — они покатились к Чивителле.

— Вот, маркиз, сохраните на память пули из пистолета вашего егеря! В иных случаях бесполезно расходовать заряды: принц кое-что об этом знает. И не наказывайте егеря — он храбрый и преданный малый.

Потом повернулся к егерю.

— Давай руку! Такой поступок нельзя не вознаградить! Егерь выронил пистолет. Ошеломленный, белый, как

саван, протянул руку. Доктор Тойфельсдрок вложил в нее несколько золотых, еще раз, смеясь, попрощался с присутствующими и вышел.

Руки и ноги у егеря тряслись, монеты позвякивали в ладони. Он являл собой зрелище столь комической беспомощности, что английский посол расхохотался. Его примеру последовали гости, а затем и слуги. Даже маркиз, который поразился выходке своего егеря не менее чем добродушию венгра, захохотал еще громче других. Иногда такса самоуверенно наскакивает на кота, неожиданно получает мягкий, но чувствительный удар лапой и, поджав хвост, пристыжено уползает. Точно так исчез и егерь Муни, толком не уразумев, что же, собственно, произошло.

* * *

Доктор Тойфельсдрок сдержал слово, исчезнув из поля зрения принца. Однако его незримое присутствие ощущалось в эти волнующие недели: он давал принцу возможность часто встречаться с прекрасной дамой из Мурано. Граф Остен установил: она дважды выходила ночью из его комнаты и однажды долго беседовала с ним в парке — всякий раз под густой вуалью. Остен предпочел не расспрашивать принца, ожидая, когда он сам начнет разговор. Принц, очевидно, испытывал такую потребность, тем более по отношению к старому боевому товарищу, которому мог доверять всецело. В конце концов граф узнал любопытную новость: оказывается, Вероника не передавала никаких советов или указаний армянина. Значит, тот твердо решил заставить принца стоять на своих ногах. Однако принц подробнейшим образом обсуждал свои планы с Вероникой и не переставал восторгаться ее умом, красотой и женственным обаянием. Он даже признался своему конфиденту, горестно вздохнув, что их привязанность не переходит границ дружбы: красавица только позволяет целовать руку на прощанье. И все же сомнений не оставалось: он безусловно женится на ней, едва наденет корону.

Граф Остен задал щекотливый вопрос:

— Сиятельный принц, вы хотя бы узнали ее полное имя?

Принц Александр покачал головой.

— Она из очень родовитой семьи — иначе и быть не может! Разве этого недостаточно? Принадлежит ли она к владетельному дому, не знаю. Да и какое мне дело? Если человек берет право сесть на трон, столкнув другого, значит он вправе дать место женщине, которую считает достойной, — и к черту предрассудки!

— Не только предрассудки, — возразил граф, — есть и политические соображения. Венский двор надеется на ваш союз с лотарингской принцессой. Мы до сих пор этот вопрос отодвигали, а ведь подобный брак весьма укрепит ваш трон.

— Конечно, конечно, — кивнул принц. — Поверьте, дорогой граф, когда я возьму трон, то буду в силах сам укрепить его — против любого врага! И я сражаюсь не только ради себя, но и ради этой женщины. Армянин подстегнул мое честолюбие, мои желания, мою волю, а силы к свершению дает она... она... О граф, — заключил принц воодушевленно, — вы бы поняли меня, если бы хоть раз поговорили с этим дивным существом!

Его глаза светились. Он схватил руку своего друга и крепко сжал.

Граф Остен проникся таким доверием к принцу, что рискнул высказать одно подозрение, о котором ранее старался не упоминать.

— Принц, — начал он немного сбивчиво, — видите ли... есть проблема... важная, может быть, важней любой другой. Я разговаривал с бедным Фрайхартом, также с маркизом. Никто из нас не осмелился вам... намекнуть, зная о вашем глубоком чувстве к столь... редкой женщине... И сейчас, сейчас.

— Что с вами? Говорите... — настаивал принц. — Ныне вы мой лучший друг, кто скажет правду, если не вы? Заклинаю вас, Остен, продолжайте!

— Ладно, — решился граф. — Поверьте, принц, лишь горячая привязанность повелевает произнести слова, горькие слова.

— Говорите...

— Дама из Мурано — близкая подруга доктора Тойфельсдрока, более того — его орудие, одна из кукол, танцующих под его музыку. Она слепо исполняет его приказы, живет только...

— Знаю, — оборвал принц. — Но вы хотели сказать

другое.

— Принц, не пугала ли вас мысль, которая мучила меня и Фрайхарта, раздражала маркиза и Цедвица, более того, приходила в голову даже нашим людям — Хагемайстеру и Муни, мысль, что возможно...

— Возможно... не тяните из меня жилы! Что... возможно?

Граф с минуту молчал, потом решительно закончил:

— Что возможно дама из Мурано его любовница! Принц резко рассмеялся. Прошелся по комнате взад

и вперед, бросился в кресло.

— Эта мысль, граф, пугала меня очень часто, лишала сна, обжигала мозг адским пламенем. Но это неправда, не может и не должно быть правдой!

— И таков ваш единственный аргумент?

— Нет, разумеется. Есть и логические предположения. Однако меня терзало и ужасное сомнение. Только одна надежда спасает мое сердце: судьба не может быть столь жестока, столь безжалостна!

— Простите, — допытывался граф, — вы когда-нибудь спросили у них открыто?

— Нет, — вздохнул принц. — Тысячу раз вопрос вертелся на языке... я не осмеливался.

Он сдавил пальцами лоб и застонал. Потом немного успокоился.

— Но они неоднократно читали его на моих сомкнутых губах.

— И кто-либо из них ответил?

— Нет, если иметь в виду мой молчаливый вопрос. И все же каждый косвенно ответил. Как-то она сказала: «Он мой брат». Конечно в смысле глубокой и чистой самоотдачи. В ее словах слышалась покорная преданность. Речь безусловно шла о связи духовной, не физической. Но любовь, граф, требует полного соединения.

— И он?

— Лишь однажды, когда посетил меня в монастыре Карита. Не помню, о чем мы беседовали и почему заговорили о Веронике, его слов никогда не забуду: «Принц, эта женщина — только прекрасная картина, вами увиденная во францисканской церкви. Ее следует любить глазами, как любят картину. Именно так люблю ее я. Не спрашивайте более. Судьба часто роняет каплю яда в чашечки самых дивных цветов. Горе бедным пчелкам, вкусившим от такого нектара!» Я не понял смысла этих слов, не понимаю и сейчас. Ведь ясно — он ее любит глазами! Припомните, Остен, рассказ маркиза: он видел их в саду Мурано еще до моего рокового знакомства, — Фрайхарт вам писал. Его поведение при той встрече предельно ясно: да, их связывают тесные, весьма тесные отношения, но разве так ведет себя любовник? Подобное подозрение просто нелепо!

И если меня, несмотря ни на что, терзают сомнения, дело понятное: страстная любовь ослепляет человека. Вы, граф, свободны от этого чувства, вы способны судить здраво: признайтесь, разве мой откровенный рассказ не решает проблемы?

— Вы правы, принц. И надеюсь, ваша вера в любимую женщину рассеет вашу мнительность.

Принц Александр запрокинул голову. На его ресницах сверкнула слеза.

— Спасибо, друг, — прошептал он.

* * *

Энергия принца возрастала с приближением решительного дня. Он лично входил во все мелочи, ему ревностно помогал граф, но весьма вяло — маркиз Чивителла. Казалось, после сцены с доктором Тойфельс-дроком — хотя он ничего и не помнил — маркиз столь же активно увядал, сколь принц расцветал. Он добросовестно исполнял поручения, но без всякого порыва и восторга. Отличающая его искрометная инициатива угасала на глазах. Однако заговор развивался по плану и, похоже, старый герцог и его приверженцы ни о чем не догадывались.

Вечером накануне дня отъезда принца к полкам у гессенской границы граф Остен стоял у двери своей комнаты, рядом с лестницей, и отдавал распоряжения егерям. Заслышав легкое шуршание, он обернулся и увидел идущую по коридору даму из Мурано, как всегда, под густой вуалью. Он почтительно склонился, дама едва заметно кивнула. Она безусловно не могла подняться незамеченной по лестнице, а появилась со стороны, где не было в сад ни входа, ни выхода, прошла к покоям принца и открыла дверь, не постучав.

Часом позднее графа Остена вызвали к принцу. Уже смеркалось, однако принц не зажигал света. Около окна стояла высокая женщина; когда вошел граф, она не обернулась. Зато принц Александр поспешил к нему и оживленно зашептал:

— Граф, мы еще раз обговорили все подробности, кое-что я изменил по ее совету. Говорю вам, Остен, она — государственный ум, она — военачальник. Ее острый интеллект проникает во все! Мы победим, ибо эта женщина не может промахнуться.

— Чего хочет женщина, монсеньер, того хочет.

— Я вас позвал, граф, по ее желанию. Она требует доверенного свидетеля. Зачем, не знаю. Кого же мне еще позвать, вы мой единственный друг.

В этот момент женщина повернулась и откинула вуаль. Граф Остен застыл, пораженный ее одухотворенной красотой. Принц, стоявший рядом, сжал его руку, желая, вероятно, чтобы граф запомнил сию ослепительную секунду.

После приветствия и представления она заговорила мягко, очень спокойно:

— Граф фон Остен, я хочу чтобы принц дал мне одну клятву. Не согласитесь ли вы быть свидетелем?

Граф поклонился. Она обратилась к принцу:

— Дайте вашу шпагу!

Принц Александр вынул шпагу, взял за клинок, повернув к ней рукоять.

— Принц, — начала она торжественно, — возьмите сталь левой рукой и поднимите правую. На своем клинке поклянитесь Всемогущим Богом, Святым Духом, Иисусом, нашим Спасителем, и Мадонной, Его Матерью: «Я пройду до конца путь, предначертанный судьбой, что бы ни случилось!»

Принц исполнил требуемое и воскликнул:

— Клянусь и пусть Бог мне поможет! Она положила шпагу на кресло.

— Будьте счастливы, принц, да сохранит вас Пресвятая Дева!

И направилась к двери. Принц упал на колени.

— Только вашу руку... На прощанье!

Она провела пальцами по его волосам. Он завладел ее рукой, надолго приник губами. Она осторожно освободилась, кивнула графу и ушла.

Принц не последовал за ней. Коленопреклоненный, жадно ловил эхо ее шагов. Потом встал, схватил шпагу и поцеловал рукоять, которую сжимали ее пальцы.

— Граф... граф... идемте, — бормотал он. Провел фон Остена в спальню, отодвинул занавес,

скрывающий картину, зажег светильник и углубился в благоговейное созерцание.

Наконец граф Остен нарушил молчание:

— Не спрашивайте меня ни о чем. Я видел эту женщину, вижу сейчас ее портрет. Мне кажется, я понимаю молитву вашей души.

Губы принца едва шевелились:

— Благодарю, вы не могли сказать лучших слов. Доложили о маркизе Чивителле. Принц приказал

впустить. Маркиз попросил дополнительных инструкций и, против обыкновения, все тщательно записал.

— Что с вами, маркиз! — воскликнул удивленный принц. — Вы, кажется, растеряли свои шутки и насмешливый тон.

— Это верно, монсеньер. И я солгу, если назову правдоподобную причину. Но долг свой, тем не менее, готов выполнить. Можете рассчитывать на меня как на собственную руку. Поверьте, принц, если вам удастся выстоять и план ваш увенчается успехом, я снова обрету свои шутки и доброе настроение.

— Что значит если!.. — вспыхнул принц. — Вы, похоже, все во мне сомневаетесь! Послушайте, маркиз, я сейчас поклялся на моем клинке и сдержу клятву!

Чивителла откланялся. Вскоре егерь доложил о прибытии майора Ханземана — он перешел на сторону заговорщиков и сумел несколько раз, при более или менее важных обстоятельствах, доказать свою верность. Это был один из приближенных покойного наследного принца, с которым его связывала тесная дружба. Именно в силу дружбы он невзлюбил старого герцога. Поскольку майор великолепно знал местность, его выбрали спутником принца Александра: они собирались ехать вместе и кратчайшим путем привести к резиденции гессенские полки.

Когда принц обсудил с ним положение дел, майор попросил еще минуту внимания.

— Как так? — удивился принц. — Мы сейчас не можем терять времени.

— Всего одна мысль, монсеньер. Мне пришло кое-что в голову, когда я входил в замок. Я знаю трех очень дельных, честных офицеров, способных оказать существенную помощь вашему сиятельству, так как они располагают большой группой единомышленников и ненавидят герцога, который их оскорбил и выгнал со службы. До сих пор они упорно отказывались присоединиться к партии вашего сиятельства, но теперь, поскольку обстоятельства изменились...

— Объясните, майор, какие обстоятельства изменились?

— Три упомянутых офицера, — продолжал майор, — состояли вместе со мной на службе у вашего покойного кузена. Они телом и душой преданы наследной принцессе, потому-то и стремятся низложить его высочество герцога. Даю слово вашему сиятельству, за нее они дадут себя на куски изрубить!

— Охотно верю, — усмехнулся принц, — да нам-то какое дело до наследной принцессы?

— Ваше сиятельство, — смутился майор, — когда я входил в замок... видел, простите, монсеньер, может, я не должен был видеть? Если это секрет, поверьте, ваше сиятельство, сохраню свято.

Принц подошел к нему вплотную.

— Какой секрет, майор? Черт возьми, говорите прямо! Кого вы видели?

— Когда я входил в замок, ваше сиятельство... со стороны боковой улочки, из незаметной дверцы парка вышла высокая женщина. Она как раз опускала вуаль, но я столько времени видел ее ежедневно, что узнал бы и через десять вуалей. Она быстро скрылась в экипаже, который...

Голос принца задрожал:

— Кто? Кто она?

— Наследная принцесса, ваше сиятельство. Принц Александр зашатался, схватился за спинку

кровати, потом резко выпрямился. С трудом подыскивая слова, пробормотал:

— Нет... неправда... вы обознались в темноте.

— Помилуйте, монсеньер! На экипаже горел фонарь. Я стоял совсем рядом, слепой бы и то заметил.

Руки принца конвульсивно сжались. Он смотрел на майора сумасшедшими глазами.

— Это бред, слышите? — закричал он. — Не было наследной принцессы в доме! Я в жизни ее не видел, не знаю даже, как она выглядит! Вы лжете, лжете!

Майор побледнел; потом лицо стало пепельно-серым. Выхватил саблю из ножен. Голос сорвался на хрип:

— Я лгу? Никто, никогда мне такого не говорил, никто не смеет сказать, в том числе и вы, принц! Говорите, лгу? А вы?! Говорите, никогда ее не видели, не знаете, как она выглядит, а ее портрет висит в вашей спальне! — он ядовито засмеялся и показал тяжелой кавалерийской саблей на картину. — Пусть граф рассудит, кто из нас лжет! Вы, принц, или я?!

Принц надорванно, отчаянно закричал и рухнул на кровать. Граф взял майора за руку.

— Идемте, умоляю, ради Христа, идемте. Вы не знаете, что вы наделали.

Он чуть ли не силой увел майора в свою комнату и кое-как объяснил ситуацию. Потом поспешил обратно к принцу.

Устроил его поудобней, смочил губы водой. Принц лежал беспомощный, как больной ребенок. Через некоторое время начал приходить в себя.

— Дайте мне подумать, — медленно произнес он. — Дайте подумать...

Остен сел в кресло напротив и молча наблюдал.

Принц приподнял голову, прижал ладонь к лицу. Казалось, он физически принуждал себя поверить в катастрофическую истину.

Его губы раскрылись. Он говорил. Обращался к графу Остену. Или, вернее, думал вслух, отчужденный от всего.

Голос звучал монотонно и сухо, словно у тяжело больного.

— Вероника — наследная принцесса. Вероника — Элизабет. Кто была Элизабет? Княжна. Сирота... И мой кузен любил ее... она его нет... Да, так и было... она его отвергла.

Голос стал немного громче. Фразы складывались мучительно.

— Она поехала... на курорт... со своей... теткой. Встретила там авантюриста. Кого?

И вдруг пронзительно закричал:

— Его! Его! Это был он! Он подмигнул и она — его мэтресса. И он ее бросил!

Вновь заговорил тихо. Голос словно отыскивал воспоминания.

— Что сообщил священник? Она — его духовная дочь. И он отдал ее моему кузену, она питала к нему отвращение. И все-таки родила... ребенка! Больного, как его отец. Сбежала, когда он вернулся. Сбежала с ним... Что он рассказал? «Ее следует любить, как любят картину! Судьба роняет каплю яда в чашечки самых дивных цветов. Горе бедным пчелкам, вкусившим от такого нектара!» Судьба? Это сделал мой кузен. В его объятиях заразилась она самой ужасной болезнью, какую только знало человечество. Потому он к ней и не прикасался более. Потому и любил... глазами... Но по-прежнему... его креатура, его раба... Был любовником, стал... братом... Она живет, посвященная смерти, только ради его капризов. Не женщина более... только дух, божественный образ, наслаждение глаз! Я любил... тень, в которую его воля вдохнула фальшивую жизнь. Дух видел я... дух любил.

Слова постепенно замирали, губы еле шевелились. Он разрыдался жестоко, спазматически.

Граф Остен подошел к нему и положил руку на плечо.

— Принц, бедный, дорогой друг, будьте мужчиной. Сейчас не время предаваться скорби. Слишком высока ставка в игре. Принц, принц, вставайте! Нельзя терять ни минуты, время действовать.

Эти слова, казалось, вернули принцу всю его энергию. Он резко вскочил и расправил плечи.

— Слушайте мои приказания, граф Остен, — сказал он твердо. — Срочно пошлите гонца на гессенскую границу. Пусть сообщит: войска мне больше не нужны. Пусть курьер немедленно скачет в Дармштадт — там сейчас английский посол. Остальное поручаю вам, граф. Передайте всем нашим союзникам: принц Александр решил отказаться от заманчивой авантюры!

— Надеюсь, это шутка, принц! — воскликнул Остен.

— Я абсолютно серьезен. Вы будете исполнять, граф, или хотите, чтобы я сам бегал по всему замку?

— Повинуюсь.

Граф Остен наклонил голову и пошел к выходу. Принц крикнул вслед:

— Зачем мне корона, если нет самой драгоценной жемчужины для ее украшения?!

Граф Остен тотчас приступил к делу: снарядил курьеров, направил во все стороны срочные депеши. Было уже за полночь, когда все устроив, он решил вновь навестить принца.

Выйдя из комнаты, наткнулся на бегущего к нему негритенка. Малыш передал письмо и, не дожидаясь ответа, устремился прочь. Письмо было от принца. Подумав, что надо вручить сообщение какому-нибудь послу, Остен вскрыл конверт, достал короткую записку и прочел:

«Кто отдал жизнь недостойной, тому ничего не стоит забыть клятву».

Граф Остен хорошо знал этот стиль; с глубоким вздохом положил письмо в карман и отправился к принцу.

Принц сидел на кровати, неподвижно глядя в пространство, с пистолетом в руке...

* * *

Здесь обрывается рукопись доктора Жан-Батиста Кублюма, по крайней мере, часть, содержащая историю принца Александра. На следующих листах доктор Кублюм прокомментировал мысли принца с позиций несгибаемого ученика Руссо. Его этические постулаты оказались на высоте лозунгов французской революции. После философических излияний в манускрипте осталось только три слова: «Граф Остен вошел...»

Кандидат филологии Эвальд Реке поначалу порывался самостоятельно закончить историю принца. Однако финал как-то не клеился, и он перестал ломать голову на подобной чепухой. История и без того получилась длинной. Он утешился надеждой, что лет эдак через сто какому-нибудь счастливцу удастся отыскать недостающие бумаги графа фон Остена-Закена или хотя бы продолжение кублюмовских записей и завершить повествование.

Кандидат филологии Эвальд Реке, к великой радости любимых родителей, сдал экзамен на основе работы Штраубинга. Поразмыслив, он не стал прилагать кублюмовскую рукопись к своей диссертации, а предпочел продать ее составителю. С этими деньгами уехал в Сопот.

И напрасно. Расплата за грехи не заставила себя ждать.

— Венеция, 1921 —

ПОСЛЕСЛОВИЕ

ГАНСА ГЕЙНЦА ЭВЕРСА

Когда из-за чьей-то нескромности стало известно, что я подумываю закончить фрагмент Шиллера «Духовидец», ветер возмущения прошелестел по немецкой прессе. «Берлинер Тагеблатт», извещенный первым, негодующе изрек: «Теперь наконец известно, кто замахнулся на святая святых Веймара». Справа, слева, с центра на меня зашипели хором: единственный раз в жизни я встретился с таким единодушием всех партий. Консервативно-антисемитская газета назвала меня «извращенным еврейчиком, страдающим патологической рекламоманией»; независимо-социалистический еженедельник проворчал насчет «порнографического импотента, который только и умеет ловить капли чернил с чужих перьев»; одна центральная газета предположила, что речь идет, видимо, «о детской попытке бесталанного бахвала восстановить публику против иезуитов».

Вдохновители общественного мнения в немецких землях объявили меня преступником, хотя ни один из господ судей не прочел ни строчки из инкримированного мне постыдного произведения.

Что я сделал особенного? Плохо ли, хорошо ли завершил незаконченный роман. Это случалось сотню раз, и никому не приходило в голову отнестись к такому опыту предосудительно. Работу ругали или хвалили, но никто не оскорблял писателя только потому, что он взялся за нее.

Откуда подобное возмущение именно против меня?

Честно скажу, не знаю! Спрашивал у многих журналистов — они тоже не знают. Только один старый ландскнехт, обладатель шести псевдонимов, продающий свое остроумие каждому, кто заплатит, дал мне более или менее удовлетворительный ответ:

«Наша пресса отравлена мазохизмом, как и наш народ. Мы стремимся любой ценой причинить себе боль, опьяняемся, рассекая себя на куски! Чем ниже ползаем, чем недостойней себя ведем, тем нам приятней, — мы просто выпрашиваем пинок. Оплевываем все хорошее, нами созданное, воспеваем любую заграничную дрянь — это у нас называется «чувствовать космополитически». Вы живете космополитом, но часто защищаете собственный народ — это считается в наше время антигерманской позицией. К тому же вы имеете успех, — кто же вам такое простит? Пресса совершенно права: ценность, подлинность, значительность надо забросать грязью!»

* * *

Возможно так оно и есть. Мои книги читают — это правда, но нет газеты, которая напечатала бы мои высказывания; нет журнала, который решился бы опубликовать мои истории; нет театра, который рискнул бы поставить мои пьесы.

Будь я англичанином или французом, итальянцем или американцем, газеты и театры дрались бы из-за меня! У нас успех — признак дурного вкуса; не очень-то похвально быть немцем. Одному крупному немецкому писателю, к примеру, многие годы не везет. Любая значительная вещь подвергается диким нападкам, зато восторженно принимает пресса его слабые наброски, зная: ни при каких обстоятельствах он больше не добьется успеха. С другой стороны, я знаком с одним ловким драматургом, — как только он завоевал признание, пресса с ним разделалась. Недавно он опубликовал пьесу под испанским псевдонимом. И что же? Самые злобные его критики превознесли до небес неслыханный талант испанца. Все немецкие театры приобрели пьесу.

* * *

Я писатель, а не пророк, принимаю мир, каков он есть, и не пытаюсь его изменить. Я «рожден видеть, призван наблюдать» и стараюсь записывать наблюдения. Самонадеянно считаю, что у меня хорошие глаза.

Потому и не жалуюсь. В этом лучшем из миров каждое существо функционирует, пожирая других. Как я могу прожить жизнь целым и невредимым? Каждый имеет право по доброте сердечной бросать в меня грязью, любимые соотечественники в особенности.

Потому и продолжаю свой путь. И если чуткая пресса объявила меня преступником, едва я начал писать эту книгу, и, вероятно, заклеймит отравителем и отцеубийцей, когда опубликую, — что делать, такова жизнь!

* * *

Во времена Шиллера все было по-другому. Разве кто-нибудь его упрекнул, что Турандот — только обработка? «Амфитрион» Клейста — перевод из Мольера (который, в свою очередь, обработал Плавта), — ну и слава Богу! Я же, по мнению прессы, выкапываю гроба и обкрадываю мертвецов.

Полагаю однако, что оставил Шиллеру шиллерово, не собираясь его как-то «обрабатывать». Незначительные изменения внесены в текст ради облегчения современного восприятия романа. Вот они:

Героев зовут принц фон ***, граф фон О***, юнкер фон Ц***, кардинал А*** и т. д. Они выезжают из К*** или еще откуда-нибудь, посещают ***церковь или ***монастырь. Шиллер, верно, и сам чувствовал, как утомительно это действует в процессе чтения и ближе к концу дал новому герою, итальянскому маркизу, вполне нормальное имя: Чивителла. Я также решил дать имена персонажам, равно как странам, городам и монастырям.

Далее я решил изменить некоторые, не очень употребительные сегодня, французские слова. К примеру: кустарник (вместо «бокаж»), собрание (вместо «ассамблея»), игрок (вместо «понтер»), чиновник (вместо «официал») и т. д.

Вот и все поправки. Я, впрочем, ни секунды не сомневаюсь: критика обрушится на меня за «бесстыдное насилие над текстом Шиллера».

* * *

Почему Шиллер не закончил своего «Духовидца»? Каждый историк литературы имеет особое мнение. По-моему, это праздный вопрос. Не закончил, и все. Когда берутся за продолжение — неважно, я или кто другой, — необходимо писать в шиллеровом смысле. Я совершил такую попытку. Каждого, кто любит Шиллера, поражает колоритная черта его творческого сознания, хорошо отраженная в «Духовидце». Это, если можно так выразиться, «криминалистическая» черта. Шиллер в предисловии к «Питавалю» — немецкому изданию знаменитого сборника примечательных преступлений — обсуждает тесную взаимосвязь драмы и преступления. Трудно найти другого писателя, который вывел на сцену стольких убежденных злодеев: Геслер, Франц Моор, Лестер, Вурм живут злом ради еще худшего зла. Идея «преступления» занимала Шиллера всегда — от «Разбойников» до «Дмитрия Самозванца».

«Духовидец» — тоже история преступления. Шиллер его не называет, а лишь весьма неопределенно внушает. Дабы закончить фрагмент, необходимо разгадать преступление и поставить в центре действия. От Шиллера не осталось ни словечка, ни намека по данному поводу, — потому-то историки литературы поостереглись ломать себе головы. Удивительно, вообще говоря, сколько бессмыслицы эти господа нагородили на фрагмент Шиллера. Боксбергер, который реализовал собрание сочинений в издательстве Грота, к примеру, пишет: «Отвратительный маркиз Чивителла, как и его дядя, кардинал, — креатуры иезуитов. Другая креатура иезуитов поставлена на пути принца — он попадает в сети прекрасной гречанки. Из ревности принц убивает ее любовника Чивителлу, пожертвованного иезуитами. Гречанка умирает от горя; на совести принца две человеческие жизни, ужасная тяжесть давит его душу, он созревает для перехода в католицизм и становится безвольным орудием иезуитов...» и т. д.

Таким вот манером читает университетский профессор Шиллера. Ничего похожего в «Духовидце» нет. Чивителла и его дядя никакие не «креатуры иезуитов»: согласно автору, они входят в «Буцентавр» — это общество явно характеризуется как ветвь ордена иллюминатов, безусловных противников иезуитов. Нигде у Шиллера принц не ревнует Чивителлу и даже не убивает — в конце фрагмента маркиз выздоравливает. «Гречанка» — у Шиллера немка — умирает не от горя, но от яда, и принц у ее смертного ложа отнюдь не «созревает для перехода в католицизм», напротив, борется изо всех сил. Откуда господин профессор все это взял, — непостижимо!

История литературы не дала мне ни малейшего указания. Оставалась одна возможность — самому подумать над творческим методом Шиллера. У каждого художника есть излюбленные приемы, характерные константы: повторяется лейтмотив, колорит, определенная сюжетная линия, ход мысли. Шиллер, к примеру, весьма часто употребляет «письмо» как техническое вспомогательное средство. В «Разбойниках» мы находим два очень важных для действия письма; в «Коварстве и любви» письмо побуждает Луизу к конфликту; в «Дон Карлосе» из-за письма Эболи попадает в ловушку; в «Марии Стюарт» письмо несчастной королевы Лестеру усиливает ненависть Елизаветы. В «Духовидце» письма — в частности, письма принцу из резиденции и от сестры — также играют серьезную роль. Далее: у Шиллера неоднократно встречается лейтмотив «похищенного или убитого ребенка». В «Детях одного дома» Нарбонн устраняет детей брата, препятствующих получить наследство. В «Уорбеке» герой — один из детей Эдварда — ускользает от рук убийц. Точно такой мотив мы находим в «Дмитрие Самозванце»: погиб маленький царевич или нет? И аналогичное — в «Мессинской невесте».

Вряд ли Шиллер намеревался использовать подобный мотив в «Духовидце», иначе литературоведы наверняка бы это пронюхали. В начале романа принц представлен третьим наследником: между ним и короной стоит кузен, прямой наследник, и старый, бездетный, болезненный дядя. Кузен, равно бездетный, умирает на первых страницах: принц получает все шансы добиться короны легитимным путем. Но вдруг мы встречаем странное замечание барона: «Да, мы заблуждались касательно семейных отношений при нашем дворе». И весьма любопытную фразу графа: «Принц был благородным человеком и, несомненно, стал бы украшением трона, которого он стремился достичь преступными средствами по злобному наущению». Если можно отыскать ключ к продолжению романа, — он здесь, в этих двух фразах.

Преступными средствами? Значит, принц становится преступником? Очевидно. Но преступником ради благородной цели, — надо учесть особенное пристрастие Шиллера, выраженное в «Разбойниках» и в «Преступнике из-за потерянной чести».

Какого рода преступление мог содеять принц? Интриги, которые по воле Шиллера сплетаются вокруг принца, имеют одну цель: пробудить в нем честолюбие; это удается. Путь к трону преграждает старый болезненный дядя, но его дни сочтены, здесь нелепо ожидать преступления. И все же: «Да, мы заблуждались касательно семейных отношений при нашем дворе», — пишет барон. Это может иметь лишь один смысл: между принцем и троном стоит кто-то еще. Учитывая излюбленные сюжетные линии Шиллера, резонно предположить: не кто другой, как маленький сын от тайного брака уже умершего наследника. Устранение данного препятствия было бы и в самом деле преступным актом. У Шиллера это присутствует во французском («Дети одного дома»), английском («Уорбек») и русском («Дмитрий Самозванец») вариантах — во второй части «Духовидца» он вполне мог предложить немецкую версию события.

Поэтому интриге следует развиваться только в Германии, в герцогской резиденции.

Побуждением завершить «Духовидца» я обязан только Шиллеру: крохотная искорка достаточно ясно осветила дорогу.

* * *

Еще одно слово: поразительно современен Шиллер! Если забыть о шпагах и напудренных париках, кажется, будто действие происходит в наши дни. Чудотворцы и благодетели человечества, фантастические общества и ордена, угрюмо и яростно враждующие между собой. Кто перед нами — гуру, или обманщик, или оба в одном лице, — называйся он Шрепфер, Старк, Калиостро, Месмер? Тогда — иллюминаты и розенкрейцеры, сейчас — оккультисты, спиритисты, теософы, антропософы; тогда и сейчас во всех городах и странах — духовидцы всех мастей. Но, разумеется, столь гениального молодца, как шиллеров «армянин», не на каждом перекрестке встретишь.