Длинная трубка из гудской глины, набитая добрым голландским табаком, тихо попыхивает и без устали пускает кольца в теплом воздухе комнаты.
Комната наполнена чудесными ароматами, выдающими присутствие печенья с маслом, крутых яиц, сала, чая и земляничного варенья.
Улица сера и безмолвна, муслиновые шторы пропускают сквозь свое сито подвижные и неподвижные тени, но меня это не волнует; улице я предпочитаю свой садик, который вызовет зависть у любого геометра, — это четкий прямоугольник, заключенные в строгие стены и перерезанный ровными тропинками, проложенными по шпагату.
Кончающаяся осень лишила его последних тайн, но три ели и одна лиственница хранят зеленое богатство, ведь эти упрямые деревья заключила пакт с зимой.
Мой сосед, преподобный отец Хигби, говорит, что я счастливый человек, поскольку я живу в одиночестве.
Я согласен с Хигби, когда сижу перед аппетитно накрытым столом, ощущаю спиной метание саламандры в очаге и тону в ватных клубах трубочного дыма.
На улице царит ночь, тротуары обледенели; мимо шествует церковный староста мистер Бислоп. Он поскальзывается и падает.
Я смеюсь, отпиваю глоток чая и чувствую себя на верху блаженства — я не люблю мистера Бислопа.
Честно сказать, я никого не люблю. Я — старый холостяк-эгоист и мои желания — закон. Но если я и делаю исключение в своем полном равнодушии к роду человеческому, то оно касается только Пиффи. Рост у Пиффи равен шести футам, но он худ, как нитка; головка у него крохотная и словно продырявлена заплывшими свиными глазками и смешным круглым ротиком. Не буду говорить о носе, ибо у меня не хватает слов, чтобы описать эту пуговку розовой плоти, криво торчащую между глазами и этим ротиком.
На Пиффи всегда надет редингот немыслимой длины и невероятный жилет, на котором я однажды пересчитал пуговицы — их было ровно пятнадцать, и походили они на присоски осьминога.
Когда идет дождь или стоит холод, он прикрывает тело желтым плащом, похожим на будку из ткани.
У Пиффи длинные конические пальцы, которыми он извлекает из всех предметов противные протяжные звуки. Мне кажется, что эти предметы должны испытывать боль от его постукиваний, хотя люди отказывают предметам в способности ощущать.
Мой единственный друг — о! какое смелое слово — довольно часто занимает у меня деньги, не очень большие, но никогда их не возвращает. Я не злюсь на него, поскольку обязан ему странными и весьма яркими переживаниями. Пиффи истинный охотник за тайнами и делится со мной своими потрясающими открытиями. Благодаря ему я познакомился с Человеком Дождя, а вернее, с бродячим зонтиком, огромным зонтом из зеленой хлопковой ткани, который в одиночестве прогуливается по пустырям Патни Коммонс, и никто его не держит в руке.
— Если кто-то по случайности или из храбрости спрячется под ним, то навсегда исчезнет в земле, — утверждал Пиффи.
Однажды вечером, когда я следовал за одиноким зонтиком, нищенка попросила у меня денег.
— Дам тебе полкроны, если посмотришь, что находится под этим зонтиком, и расскажешь мне.
Она бросилась исполнять мое пожелание. Немного воды и песка взметнулась с поверхности земли, а Человек Дождя продолжил путь по Патни Коммонс в полном одиночестве. Я был весьма доволен, поскольку опыт доказал, что моя вера в Пиффи основывается на солидных фактах.
В другой раз он привел меня к большой, абсолютно гладкой стене, окружающей парк Бриклейерс.
— Видите, на этой стене нет ни окон, ни дверей. Однако иногда в ней возникает квадратное окошко.
И однажды вечером я действительно увидел, как оно поблескивает тусклым красноватым светом, но приблизиться и заглянуть в него не осмелился.
— И правильно сделали, — объявил Пиффи, — иначе вам бы отрезало голову.
В то утро я испытывал невероятное чувство счастья, когда три резких удара сотрясли оконное стекло и на муслиновых занавесях заколебалась огромная тень.
— А! Пиффи, — воскликнул я, — заходите, выпейте чаю и отведайте вкуснейшего печенья.
Его палец нарисовал в воздухе арабески и указал в определенном направлении — Пиффи предпочел выпить стаканчик моего доброго выдержанного шерри, хотя я скуп на него.
Но я был в отличном настроении и наполнил два стакана этим добрым напитком.
— А теперь расскажите мне что-нибудь, — попросил я.
Пиффи забарабанил по столешнице.
— Я ничего не рассказываю, я трогаю вещи пальцем. Я отвезу вас на Марливекское кладбище.
Стакан задрожал у меня в руке.
— Ах! Пиффи, — вскричал я, — неужели правда, но такого быть не может! Вспомните о нашей прогулке в Вормвуд Скраббз... Его там не оказалось.
— Его там уже не оказалось, — поправил меня Пиффи мрачным голосом.
— Будь по-вашему. Мы дошли почти до конца Паддингтона, а вечер был преотвратный. Я тогда сильно простудился, а кладбище...
— Исчезло незадолго до нашего прихода, уверен в этом, поскольку видел огромную черную и пустую равнину.
— К которой мне не хотелось приближаться. Это походило на зияющую бездну. Кто знает, что это за кладбище!
— Кто знает! — мечтательно повторил Пиффи. — Но сегодня оно не ускользнет от меня с привычной легкостью. Ибо я отправлюсь на него днем.
— И я наконец его увижу? — осведомился я.
— Даже войдете, — торжественно пообещал мой приятель. — Я не дам ему возможности укрыться под землей, как кроту, или взлететь в воздух, как птице. Нет, нет, Марливекское кладбище у меня в руках!
Саламандра за моей спиной мурлыкала, как кошка; на горячей тарелке грудой высилось жаркое, а вино играло, как авантюрин, вспыхивая крохотными солнцами; плащ Пиффи блестел, как брюхо улитки.
Моя трубка запыхтела: «Оставайся... оставайся».
— Пошли, — нетерпеливо сказал Пиффи. — Нам предстоит довольно долгая дорога. К счастью, нас сегодня подвезет трамвай.
Мы сели в трамвай на мерзкой поперечной улочке Бермондси, которую я знал, но на которой никогда не видел трамвайных путей. Вагончик был грязный, и его тащила пара лошадей, что весьма меня удивило. Я поделился сомнениями с Пиффи.
— По специальному разрешению олдермена Чипперната, — заявил он и потребовал у кондуктора два билета до Марливека.
Это был престраннейший тип, и я опять обратился к Пиффи.
Он яростно закивал головой.
— Что вы думаете о единороге или золотистой жужелице? — спросил он. — Но лучше сделать вид, что мы его не замечаем, никогда не знаешь, как держаться с такими личностями.
Кондуктор взял у нас деньги, плюнул на них и засунул в рот, потом, забыв о лошадях, уселся на перила платформы и принялся терзать свой нос, вытягивая его словно хобот.
Трамвай катил с приличной скоростью, но я не мог понять, каким маршрутом он шел.
Он пересек Мерилбон, а через мгновение понесся вдоль Клэпхэм-роуд.
Я узнал Марбл-Арч, Сент-Пол, а через несколько секунд грязные набережные Лаймхауза. Мне кажется, что я даже заметил почтовый фургон перед мэрией Кенсингтона в момент, когда мы въехали во двор Чаринг-Кросс, хотя их разделяют целых двенадцать миль. Пиффи не обращал внимания на столь удивительные вещи; он извлек из кармана горсть монет и бросал их по одной в окошечко кондуктору, а тот ловил из желтыми зубами.
Вдруг он прекратил свои дурацкие игры и воскликнул:
— Вот мы и на верном пути!
Этот верный путь был огромным глинистым пустырем противного желтого цвета, по которому с глухим шумом били грозовые капли. Горизонт тонул в туманах и дымке, но нигде я не видел и следа жилья.
Кондуктор прекратил обезьяньи ужимки и занялся лошадьми и вожжами; я заметил, что ошибся, — в его облике не было ничего странного, это был угрюмый желтолицый человечишко.
Он несколько раз обернулся к нам, жалуясь на желудок и печень и спрашивая, действительно ли пилюли Меррибингл соответствуют газетной рекламе. В этот момент, хотя ничто не указывало на это, мне показалось, что мы находимся где-то в Слутерсхилле. Я сказал об этом Пиффи. Он развлекался тем, что щелкал орехи, которые доставал из кармана плаща. Пиффи пожал плечами.
— Не все ли равно, Слутерсхилл или Земля Ван-Дамена? Главное, что мы ухватили Марливекское кладбище!
— Приехали! — вдруг закричал кондуктор. — Вагон дальше не пойдет, не опоздайте к отъезду.
— Другого трамвая нет? — спросил я.
Он сурово посмотрел на меня и принялся загибать пальцы.
— Ровно через сто два года, к тому же надо учитывать полную луну, — сказал он. — Поспешите, мы поговорим о пилюлях Меррибингл на обратном пути.
Пиффи уже вышагивал по каменистой тропинке между двумя ручьями, наполненными ревущей водой.
— Ага! — завопил он. — Вот оно!
Перед нами высилась громадная серо-стальная стена с острыми наконечниками по верху. Из-за нее торчали вершины хвойных деревьев. Я даже различил на фоне туч тени гигантских крестов.
— В окрестностях есть лишь одна таверна; считается хорошим тоном остановиться там и что-нибудь заказать. Успокойтесь, напитки здесь отменные, а пища вкусна и обильна.
Я заметил узкий высокий дом, одиноко торчащий на глинистой равнине. Словно кусок, вырезанный из квартала домов и оставленный здесь, чтобы разжечь аппетит камнееда. Пиффи толкнул дверь, и мы оказались в высоком светлом помещении, где от горящих в очаге поленьев и угля гуляли волны тепла. Стены были покрыты странными, но великолепными фресками серебристо-серого цвета; на одной из них я узнал, как мне показалось, «Остров Смерти» Беклина и сообщил об этом спутнику.
Он скривился и отрицательно покачал головой.
— Ну нет, милый друг, просто растрескалась штукатурка, а остальное довершили улитки, которыми буквально кишит эта местность. Но не отрицаю, что и улитки наделены душой художника, отнюдь!
Я перевел взгляд со странных миражей и в восхищении оглядел буфет и стойку. Здесь, сверкая всеми цветами радуги, стояли напитки с четырех сторон света.
— Есть сыр, говядина, холодная баранина, соленая семга, копченый окорок и бананы в сиропе! — воскликнул Пиффи. — Но я удовольствуюсь грогом с пряностями. Эй!.. Кто-нибудь!
Человек возник словно из-под земли.
Он был невысок, не более пяти футов, кругленький, толстенький, лоснящийся. Его торчащее брюхо внушало доверие, но лысый круглый череп, на котором светились зеленые глаза, был отталкивающе противен.
— Ах! Господа, — сказал он девичьим голоском, — добро пожаловать. Я подам все, что пожелаете!
Он говорил, открывая огромный черный рот с тусклыми клыками.
Я выпил ледяного кюммеля, датского шерри-бренди, голландской имбирной с добавкой зеленой мяты.
— Сейчас или никогда, — шепнул мне на ухо Пиффи. — Пора пройтись по кладбищу. Решетчатые ворота в двадцати шагах отсюда.
— А вы?
Он покачал головой.
— Невозможно. Я предпочитаю этот превосходный грог.
Я в одиночестве оказался под дождем перед величественной решеткой с погребальными надписями.
Мое внимание привлек раскачивающийся шнур звонка, и я прочел табличку с рельефными буквами:
ПОЗВОНИТЕ ТРИ РАЗА СТОРОЖУ
Я дернул три раза за шнур и услышал вдали, в кладбищенской тиши, звук колокола.
Один, два, три.
К решетке выпрыгнул белый кролик с красными глазами, уселся столбиком, потер мордочку, посмотрел на меня и ускакал прочь.
Больше никто не появился, и я снова дернул за шнур три раза.
Решетка заскрипела и распахнулась, словно под дыханием ветра; появился одноногий бентамский петух, пригладил перья, угрожающе ткнул клювом в мою сторону и исчез.
— Ну ладно, обойдусь без сторожа, ведь решетка открыта, — проворчал я.
Я оказался на обширной зеленой лужайке, окруженной могильными и огромными памятниками.
— Хорошо населенное кладбище, — сказал я себе под нос, — но оно не очень отличается от тех, что я уже видел. Однако вон тот бронзовый проходимец, который виднеется сквозь ветви ив, совсем необычен.
Мой взгляд привлекла тяжелая зеленоватая статуя, вдвое превышавшая рост человека; фигура держала в руке чудовищного размера песочные часы и опиралась на могильную плиту.
— Ты не очень красив, но велик и силен и должен прилично весить.
Не знаю, какие катаклизмы или скрытная работа непогоды искалечили лицо символического хранителя мавзолея, но скульптура производила ужасающее впечатление — ее изъеденное серой зеленью лицо отвратительно скалилось.
Я прочел на плите: «Семейство Пебблстоун».
— Должно быть, Пебблстоуны обладали мошной, набитой золотом, чтобы позволить себе такое могильное чудище, — сказал я и уселся на край плиты, чтобы выкурить трубку, ибо воздух был холодным и влажным.
Передо мной, ограничивая лужайку, высилась настоящая изгородь из стел и пузатых камней, за ними проглядывала ледяная поверхность — мне показалось, что там тянулось детское кладбище.
— Здесь набито постояльцами, как нигде! — воскликнул я и с громадным наслаждением раскурил трубку.
В это мгновение кто-то коснулся моей спины.
Я повернулся и с удивлением отметил, что бронзовая статуя находилась куда ближе ко мне, чем я думал.
Кроме того, бронзовый человек держал в руке чудовищный серп, хотя до этого в ней были песочные часы.
И тут я вспомнил, что серп всегда сопровождает песочные часы, и упрекнул себя в невнимательности. Я повернулся спиной к статуе и вновь поразился.
Стена стел и камней сдвинулась вправо и перекрывала путь к входной решетке; детское кладбище, как медленное бледное море, колыхалось, смещаясь к выходу с кладбища.
Я вскочил на ноги и с ужасом заметил, что с опасностью для жизни задел железный серп.
— Черт подери, — сказал я себе, видя, что лезвие было острым, как бритва, — такие игрушки нельзя оставлять в руках людей, даже если они из бронзы.
Я направился к выходу, но теперь понял, что зрение не обмануло меня, — стелы и камни возвышались на моем пути, детское кладбище яростно пыталось преградить мне путь отступления. Оно ползло со все большей скоростью в мою сторону.
Я бросился бежать и подскочил к решетке в то мгновение, когда обломок колонны из красного мрамора бросился передо мной на землю, словно огромный безголовый питон. Я чудом увернулся от него и выскочил за решетку — она захлопнулась за моей спиной с яростным щелканьем. Я обернулся и увидел странного бронзового гиганта, который одной рукой вцепился в решетку, а другой с беспощадной яростью потрясал серпом.
В несколько прыжков я оказался на крыльце таверны.
Дверь была закрыта, я принялся стучать в нее, призывая Пиффи.
За стеклом возник лунный череп, и зеленые глаза трактирщика пронзили меня.
— Он уже ушел! — фальцетом проблеял он.
— Я хочу войти!
— Вы не войдете! — завопил он. — Убирайтесь!
— Ну уж нет, не уйду, пока не выскажу все, что думаю о вашем поганом кладбище, — с внезапной яростью крикнул я.
Он усмехнулся и вдруг состроил мне нос.
— Что скажут, если узнают, что его сторожит белый кролик?
— Бе... белый кролик? — Он отвратительно икнул, и взгляд его помутнел.
— А что скажут об одноногом бентамском петухе?
Его круглое лицо побледнело и прижалось к стеклу.
— Скажите... — с усилием проговорил я. — Если я суну под дверь двадцать фунтов, могу я рассчитывать на...
— Шиш, грязный поганец!
— Сто фунтов!
— Нет!
Лунный череп распух от ярости и отчаяния.
— Оставьте кладбище в покое, — взревел он, — иначе оно не оставит в покое вас... вы поняли меня?
И стекло почернело.
Вдали проревела пронзительная сирена; я увидел трамвайный вагончик ярдах в ста, кондуктор яростно размахивал руками.
— Отправляемся! Отправляемся!
Я уехал без Пиффи.
Вагон качался и переваливался с боку на бок, как шлюп во время бури, желудок мой взбунтовался от приступа неожиданной морской болезни; я все еще боролся с нею, когда меня без особых церемоний выбросили на мостовую неподалеку от пожарной башни Олдгейта рядом с лавчонкой торговки каштанами, которая обозвала меня пьяницей, хулиганом и прочими, менее приятными прозвищами.
* * *
Я так и не встретился с Пиффи и весьма сожалею об этом, ведь за ним остался должок — я ожидаю объяснений по поводу Марливекского кладбища.
Пришла зима, и я укрылся в своем теплом и приятном доме; я мечтал вернуть себе былое спокойствие, когда несчастья обрушились на меня.
Я курил трубку и наслаждался отличным пуншем, оканчивая чтение занимательной книжки, когда в саду поднялся непривычный шум.
Глухие медленные стуки, словно там работали мостильщики укладывающие на место булыжники мостовой.
Небо было закрыто низкими тучами, но иногда в просветах появлялась луна.
Я прижался лицом к стеклу и вдруг увидел. Как посреди газона, которым очень горжусь, возникла красная стела. Я узнал ее... Это была колонна, разбившаяся у моих ног у выхода с Марливекского кладбища!
Стела неуклюже раскачивалась, как пьяный моряк, но гнусная штука была не одна — вокруг нее вырастали и странными медузами скользили небольшие плиты детского кладбища.
Не страх возобладал во мне, а гнев. Я любил строгий порядок сада, и кровь моя закипела, когда я увидел, что на него напали эти мраморные чудища.
У меня есть крупнокалиберный револьвер и мощные пули. Он шесть раз рявкнул в ночной тиши, и видение рассеялось. Но утром газон мой был истерзан, лиственница вырвана с корнем, ели разбиты в щепки, а весь сад усеивали обломки розового гранита.
Кроме того, мне пришлось унижаться, чтобы мой сосед Хигби не подал жалобу за ночной шум.
* * *
Как-то я заметил Пиффи. На нем был новый плащ и широкополая шляпа. Я бросился к нему, но он ужом скользнул в толпе и исчез за углом, а меня едва не сшиб проезжающий кеб.
Демон!.. Я понял, откуда на него внезапно свалилось богатство, — он соблазнился предложением отвратительного человечка с голым черепом и оставил меня в качестве жертвы таинственному мерзавцу и его сообщникам.
Я забыл о прелестях дома, отправился на поиски моего неверного приятеля и во второй раз заметил его, когда он входил в кондитерскую на Беттерси-роуд. Я схватил его за край плаща.
Одежда разорвалась с сухим треском, в моих руках остался огромный лоскут, но Пиффи исчез, и я больше никогда не видел его.
* * *
Однажды, в канун Нового года, когда я собирался опустить шторы, то заметил в полумраке вечера, как над изгородью сада промелькнул тонкий предмет, я узнал страшный серп. Он время от времени задевал черепицы конька и вдруг растаял.
Через мгновение из-за изгороди на меня глянуло сумрачное лицо — то был бронзовый истукан.
И тут я увидел его глаза — два огромных глаза цвета жидкого янтаря, два хищных зрачка, сверливших ночь.
* * *
Все кончено.
Он в доме.
Дверь разлетелась в куски, как от удара быка, кирпичи обвалились.
Ступеньки лестницы застонали и полопались, как сухостой. Вдруг шум прекратился — в доме воцарился странный и ужасный покой.
Что это? Клик... клак... клик... клак... Железо, ударяющееся о камень...
...О! он затачивает свой серп...