Движения танцовщицы становились все судорожней. Казалось каждый жест причиняет ей боль. Вдруг она закричала словно раненое животное и разорвала на себе платье из розового шелка.
— О, Господи! О-о-ой!
Бармен взял стакан с виски и выплеснул его содержимое в лицо танцовщице. Спиртное обожгло широко раскрытые от боли глаза, и несчастная закричала еще громче.
— Ах, как нехорошо, — с укоризной сказал Септимус Камин.
Он сгреб бармена за грудь, выволок из-за стойки, потряс в воздухе и швырнул в кучку пьяниц.
Послышались крики, ругань, стоны, зазвенело битое стекло.
— Соблюдайте тишину, — вымолвил приятный, почти печальный голос, — иначе я всех вас отделаю вот этим железным столиком.
Рядом с Септимусом Камином возник Джим Холловей, гигант-матрос, известный всему Ромовому Пути [1]. Сразу стало тихо — Джима всегда окружало боязливое почтение.
— Если вы не оставите в покое эту малышку и не дадите ей залечить бобо, я натру вам морду битым стеклом, — сказал Септимус Камин.
Кто-то завел патефон.
* * *
Дело было на «Мермейде» — грязном плавучем дансинге. Народу собралось мало, потому что над морем висел черный и жирный туман.
Немногие решились выйти в море на яликах в эту густую, словно яблочный джем, тьму ночи. Уже дважды с моря доносился ужасный скрежет, вопли гибнущих и равнодушное чавканье винтов, взбивавших воду, пену, туман и кровь. Таков финал короткой драмы — столкновения в тумане ялика и быстроходного океанского судна...
— Даже если дела идут из рук вон плохо, с дамами следует вести себя учтиво, — назидательно сказал Септимус Камин, укладывая танцовщицу на узкую койку в каюте машиниста.
— О-ой! — простонала женщина, — не оставляйте меня одну... Я вот-вот...
— Мы рядом, малышка, — проворчал Холловей.
— Ах! Ох! Ох! Ой!..
— Ну и песни, — проворчал Септимус Камин. — Может, хотите попить?
Танцовщица отрицательно помотала головой. Вдруг она застонала так сильно, что матросы вздрогнули.
— Дело-то нешуточное, — встревожился Холловей.
Септимус молчал, он окаменел, увидев нечто невообразимое. Через минуту он разразился самыми непристойными ругательствами.
Его глаза были прикованы к чему-то красному и липкому, испачкавшему кровью бежевые чулки танцовщицы. Раздался слабый писк.
— Ничего себе... — пробормотал Джим.
— Мой малыш. Я его еще не ждала... Боже! Как больно!
Ее лицо было перекошено от страданий.
— Пришлось танцевать... до последней минуту, — всхлипывала она.
— Деньги так нужны для двоих...
— Танцовщицу! Танцовщицу! — завопили голоса с другой стороны переборки.
— Минуточку, — тихо сказал Септимус.
* * *
— Надеюсь, парни, все ясно? Сидите тише мыши в богатом доме. Это наша девочка. Я пойду с шапкой по кругу, чтобы собрать приданое новорожденной. Каждый дает сколько хочет, но тому, кто положит меньше пятерки, я что-нибудь расквашу.
— Ура малышка!
— Назовем ее Мермейд!
— Ты слышишь, хозяин, — торжественно сказал Септимус, — твоему плавучему бочонку оказывают честь. Но я согласен!
— Да здравствует принцесса Ромового Пути!
— Она будет нашим талисманом!
Сбор оказался обильным, хотя народу было немного. Комочек мяса, в котором тлела божественная искорка жизни, пробудил в давно зачерствевших сердцах небывалую нежность.
— Септимус! Эй, Септимус! Как нам быть? — расстроенный Холловей дернул Септимуса за рукав. — Мать — католичка и хочет тут же окрестить малышку.
— Черт подери! — сказал Септимус. — Ну и дела.
— Она права, — сказал один матрос. — Если малышка помрет некрещеной, она не попадет на небо, и ее несчастная душа будет стенать за бортом судов Ромового Пути.
— Джентльмен прав, — кивнул Джим Холловей.
— Как же быть? — спросил Септимус Камин бармена.
— Обычно на голову льют воду и говорят: крещу тебя во имя Отца и Сына и Святого Духа.
— Воду? — недоверчиво переспросил Септимус.
— Воду! — подтвердил бармен.
— Быть того не может!
— Сам видел.
— Ты говоришь так только из скупости, — отрезал Холловей. — Ты хочешь, чтобы наша крестница была неправильно окрещена и чтобы тебе это не стоило ни гроша. Получай, бутылочная душа.
Бармен упал за стойку, словно скошенный колос.
— Неплохо, — сказал Септимус Камин, — но как же окрестить малышку? Впрочем я кажется знаю, чем можно достойно восславить Бога и нашу девочку.
— Подай мне бутылку самого дорогого виски, — закричал Септимус официанту. — И не вздумай надуть! Лучшего и самого дорогого! Вы же читайте те молитвы, которые знаете.
— И пойте гимны, — добавил Холловей. — Я не верю, что для крещения принцессы Ромового Пути достаточно трех слов.
Он вылил бутылку виски на новорожденную, поминая Бога, Сына и Святого Духа. Заря с трудом окрасила грязный туман в желтоватый цвет... На прощание каждый неловко чмокнул крестницу в лобик.
* * *
Когда Септимус Камин и Холловей возвращались в ялике на свое судно, перед ними из мрачной стены тумана внезапно возникло громадное чудовище. Сухой треск дерева. Два вопля, гигантская тень, прошитая тысячью светящихся иллюминаторов, холодная вода... смерть.
Эгей, сотоварищи Ромового Пути! Приспустите флаги — еще двое наших товарищей утонули в пучине морской.
* * *
И их души понеслись на небо.
— Это ты, Септимус Камин?
— Я, дружище Холловей.
Земной шар потускнел, перед их взорами мерцали новые огни.
Мимо проносились молчаливые тени с умоляющими или испуганными глазами.
— Души умерших, — прошептал Холловей.
— Как и мы, — добавил Септимус.
Бесконечность была лазурно-голубой.
— Смотри-ка, — сказал Холловей.
— Порт приписки.
Мириады душ бились о гигантские золотые врата, застывшие в сапфировой голубизне и падали, словно обожженные огнем мотыльки. Их уносило туда, где в бесконечной лазури чернело мрачное пятно, на которое оба моряка не осмеливались и взглянуть, предчувствуя, что там их ожидает нечто ужасное.
Но перед ними золотые врата распахнулись.
* * *
Да, они распахнулись, пропустив их в другую голубую бездну, где звучала дивная музыка.
— Это рай? — спросил Холловей.
— Надо думать, — ответил Септимус Камин.
И он низко склонился перед бесконечностью, в которой никого не было видно.
Они прислушались. Звучные и мелодичные гимны неслись со всех сторон.
— Как красиво, — воскликнул Холловей. — Что это играют?
— Это — опера, — произнес Септимус.
— Может слетаем посмотреть? — сказал Холловей.
— Я-то больше люблю дансинг, но...
— Помолчи, трепло, — прервал его приятель. — Глянь-ка, вон что-то новенькое.
В сказочной небесной голубизне медленно разгорался недвижный огонек. Он дрогнул, словно слеза на реснице и начал расти, разгораясь все ярче и ярче.
— Господи... — пробормотал Холловей и замолк. Бедняги почувствовали, что наступает Наивысшее Вечное Мгновение. Огонек вдруг заиграл всеми цветами радуги, ритм песен стал быстрей.
— Я узнаю песню, — сказал Септимус Камин, — мать мне ее когда-то пела... Слушай, это же голос моей матери...
— Нет, — возразил Холловей, — это песня старого учителя из Криклвудской школы. Моя первая песня...
— Нет, нет, это та песня, которую мы хором пели по вечерам на нашей тихой улочке. Я тогда был еще совсем маленьким. Ах! Как я любил петь!
— Быть того не может! Эти куплеты напевал мой отец, крася зеленой краской садовую изгородь.
— Это...
— Это.
— Ты плачешь, Септимус?
— Ну а ты, что намочил себе щеки слюной?
— Но... О, Септимус, смотри какой играет свет!
— Черт подери! — вскричал Септимус.
И больше ничего не прибавил, чувствуя, что любые слова были лишними.
Свет вдруг прекратил свою пляску, и на лазурном занавесе Бесконечности появилась громадная, сверкающая жарким блеском тысяч солнц, бутылка виски.
* * *
И раздался Глас.
Гимн гимнов, мелодия мелодий, песнь песней.
— Септимус Камин и Джим Холловей!
За ту единственную бутылку виски, которую вы не выпили в прошлой жизни.
За ту бутылку, которая подарила крохотную душу моему царству. За ту бутылку, которую вы пожертвовали ради вящей славы Моей, вы взойдете в царствие Мое и пребудете в нем любимыми гостями до Страшного суда.
И самые льстивые хвалы, возносящиеся из Моих церквей, лягут пылью на стекло этой золотисто-солнечной бутылки.
Тысячелетиями короли, кардиналы. Князья, великие мира сего будут напрасно биться о врата неба, которые распахнулись для вас. Сквозь слезы счастья матросы-грешники узрели божественную фигуру Христа, который шел, простирая к ним светоносные руки.
И Септимус Камин спросил тихим голосом, дрожа от собственной смелости:
— О, мистер Иисус Христос, может быть, вы разрешите нам изредка прикладываться к ней...
____________________
1. Ромовый путь (Rum Row) — морской путь, по которому в США доставлялись спиртные напитки во время действия «сухого закона» (прим. переводчика).